«Боливар». Иллюстрация к первой главе «Евгения-Онегина» А.С. Пушкина. Гравюра Е. Гейтмана с рисунка А. Нотбека. Первая половина XIX века «Милостивый государь Иван Сергеевич! Посылаю для напечатания в вашей газете мой первый литературный опыт, разумеется, если вы найдете это удобным. Прошу покорно дать ответ по следующему адресу: в Тулу, до востребования, Наталье Петровне Охотницкой».
Аксаков отвечал:
«Статейка ваша “Сон” не может быть помещена в моей газете. Этот «Сон» слишком загадочен для публики, его содержание слишком неопределенно, и, может быть, вполне понятно только одному автору. Для первого литературного опыта слог, по моему мнению, недурен, но сила вся – не в слоге, а в содержании».
«Боливар». Иллюстрация к первой главе «Евгения-Онегина» А.С. Пушкина. Гравюра Е. Гейтмана с рисунка А. Нотбека. Первая половина XIX века
Рассказ был напечатан только в 1928 году.
В 1872 году литературный мир Санкт-Петербурга был потрясен. Еще бы, обнаружились три неизвестные доселе главы из второй части «Мертвых душ». Текст передал в редакцию журнала «Русская старина» директор гимназии М. М. Богоявленский. Он сообщил, что эти главы находились в бумагах друга Гоголя, Прокоповича, который в 1861 году якобы подарил тексты некоему «полковнику Н.Ф. Я-му». Тот, в свою очередь, и передал их Богоявленскому, решившему спустя 11 лет предать их гласности.
Литературоведы были в восторге. Но когда вопрос о включении «новых глав» в собрание сочинений Гоголя, казалось, был уже решен, неожиданно объявился истинный автор. Он и поведал историю подделки.
Автором оказался тот самый скрывавшийся за сокращением «полковник» Н. Ф. Ястржембский, друживший с Богоявленским. Оба приятеля примыкали к разночинцам и верили Чернышевскому. А тот, в свою очередь, ругал Гоголя за «слабое изображение идеалов» и «односторонность таланта». Вот Ястржембский и решил Гоголя подправить. Недолго думая, он написал три главы в сатирическом духе и преподнес их Богоявленскому как подлинник из архива Прокоповича. Тот же, хотя и догадывался об обмане, противостоять искушению не смог. Но когда дело дошло до публикации, Ястржембского, что называется, совесть заела, и он счел нужным выступить с саморазоблачением.
Пострадал от фальсификаторов и Пушкин. Его «Русалка» осталась незаконченной, а в 1897 году в журнале «Русский архив» появилось продолжение. В предисловии издателя журнала П. Бартенева объяснялось, откуда оно взялось. «В 1836 году Пушкин читал свою «Русалку» полностью у поэта Губера… На чтении присутствовал Дмитрий Павлович Зуев, ныне маститый старец, одаренный чудесной памятью. Вернувшись от Губера, он записал последние сцены «Русалки»…» Далее Бартенев сообщает, что запись Зуева дважды прочел и подтвердил сам Пушкин. А спустя полвека с лишним, пишет Бартенев, друг Зуева передал драгоценную запись «Русскому архиву».
Вопросы возникли сразу – уж очень не соответствовал уровень «продолжения» текстам Пушкина. Но многие критики настолько доверяли авторитету Бартенева, что объясняли такое положение дел либо тем, что Пушкин читал черновые наброски, либо приблизительностью записи самого Зуева. За дело взялись журналисты, занявшиеся личностью Зуева.
Что же удалось узнать?
Инженер и чиновник Дмитрий Павлович Зуев был доморощенным поэтом, хотя не достиг на этом поприще заметных результатов. Он сочинил продолжение «Русалки» и, отлично понимая, что под его собственным именем такое продолжение едва ли имело бы успех, решился на фальсификацию, неожиданно для него самого встретившую поддержку Бартенева, а вслед за тем и академических кругов… Между тем, как выяснилось, Зуев вообще никогда с Пушкиным не встречался.
В отличие от большинства выдуманных авторов, за именами которых по тем или иным причинам скрывались известные писатели и неизвестные авантюристы, Адель Оммер де Гелль (1819–1883) – писательница, путешественница, член Французского географического общества, супруга известного геолога, существовала в действительности. Не было только ее знаменитых писем и дневников, где она признается в романе с Михаилом Лермонтовым, равно как и всех упомянутых там событий.
Супруги Оммер де Гелль действительно несколько лет провели в России: в 1830-х они занимались геологическими исследованиями и впоследствии выпустили трехтомник «Степи Каспийского моря, Кавказ, Крым и Южная Россия…».
А полвека спустя в журнале «Русский архив» внезапно появились письма Адель, где та рассказывала подруге о своем романе с Лермонтовым и даже приводила посвященное ей стихотворение на французском языке. Публикация наделала много шуму. Еще бы, ведь там были сенсационные признания и неизвестные факты из жизни великого русского поэта.
Тогда в подлинности писем почти никто не усомнился. Во-первых, их напечатали в авторитетном издании; во-вторых, уважение внушало и имя автора публикации – князя Павла Вяземского, сенатора, который хорошо знал поэта лично. Да и описанные похождения были вполне в лермонтовском (или даже в печоринском) духе.
Однако Эмилия Шан-Гирей, дальняя родственница Михаила Юрьевича и подруга одной из героинь описанного в публикации любовного треугольника, отправила издателю «Русского архива» письмо-опровержение, полное негодования. Но возмущение Шан-Гирей сочли косвенным доказательством подлинности писем француженки: раз она так обиделась за подругу, значит воспоминания задели ее за живое.
В 1933 году издательство «Academia» выпустило полный текст «Писем и записок» Оммер де Гелль.
Теперь уже и официальные биографы Лермонтова признавали, что у него действительно был роман с этой женщиной. Но годом позже исследователи доказали: вся публикация от первого до последнего слова – плод творчества самого Вяземского.
Зачем он это сделал?
Одни исследователи предполагают, что так находчивый издатель выразил свой шутливый протест против того, что биографии классиков постепенно «бронзовеют», а сами литераторы превращаются в «священных коров».
По другой версии, Вяземский планировал написать большой роман о жизни Лермонтова и сделать Оммер де Гелль одной из героинь. «Мемуары» же были опубликованы в качестве пробы пера, которая оказалась неудачной: Вяземский отказался печатать свое произведение, пока в живых остаются люди, знавшие поэта.
Одна из самых известных мистификаций в отечественной литературе – Козьма Прутков был придуман для забавы.
В начале 1850-х годов братья Алексей, Александр и Владимир Жемчужниковы и их кузен Алексей Толстой, чтобы развлечь себя, стали сочинять басни от лица некоего самодовольного графомана. Имя и фамилию они «позаимствовали» у своего камердинера.
«Мы были тогда молоды и непристойно проказливы, – рассказывал много лет спустя Алексей Жемчужников Бунину. – Жили вместе и каждый день сочиняли по какой-нибудь глупости в стихах. Потом решили собрать и издать эти глупости, приписав их нашему камердинеру Кузьме Пруткову, и так и сделали, и что же вышло? Обидели старика так, что он не мог простить нам этой шутки до самой смерти!».
Широкой публике Пруткова представили в 1854 году, когда в журнале «Современник» были напечатаны несколько его стихотворений.
Их «автор» оказался человеком многих талантов – сочинял басни, пьесы, афоризмы. Создатели не только писали за Пруткова, но и придумали ему подробную родословную, детальную биографию и даже заказали его портрет.
По легенде, литератору было около 50 лет, он провел всю жизнь на государственной службе в пробирной палатке, дослужившись до должности директора, владел поместьем в районе железнодорожной станции Саблино, имел множество детей. Впоследствии Толстой и Жемчужниковы даже придумали ему смерть: Прутков «скончался» от апоплексического удара в своем кабинете 13 января 1863 года в 14:45.
«Современник» опубликовал некролог.
Вымышленный писатель быстро приобрел всероссийскую популярность. Его собрание сочинений только до революции выдержало 12 изданий; пьесы Пруткова ставились в театрах; афоризмы ушли в народ, да там и остались до сегодняшнего дня.
После смерти создателей Козьмы на литературной сцене даже появились его «родственники»: так, в 1913 году вышел сборник стихотворений Анжелики Сафьяновой, «внучатой племянницы» Пруткова (это была мистификация писателя Льва Никулина).
Весьма известным и талантливым мистификатором был французский поэт Пьер Луис, живший на рубеже XIX–XX веков.
Он любил искусство стилизации, прекрасно владел античными поэтическими метрами. И однажды поведал журналистам грандиозную новость: им якобы обнаружены и переведены стихи неизвестной древнегреческой поэтессы Билитис, жившей в VI веке до нашей эры и писавшей в стиле Сафо. Луис утверждал, что некий археолог (ясное дело, несуществующий) доктор Гейом обнаружил гробницу этой поэтессы.
Кроме того, в изданиях «Песен Билитис» был помещен ее портрет (!), срисованный якобы чудом уцелевшей античной статуи (как оказалось, «портретом» стал рисунок одной из античных статуй из коллекции Лувра).
Луис придумал и легендарную биографию поэтессы, и ее «почитателей» среди древнегреческих поэтов и художников более позднего времени (якобы, отсюда и ее статуя, изваянная знаменитым античным скульптором, ведь никакого скульптурного портрета, разумеется, не могло быть в VI веке). Он был так убедителен, что в существовании Билитис не усомнились и профессионалы, она даже попала в словарь античных писателей.
Надо ли объяснять, что все произведения «великой гречанки» писал сам Пьер Луис. Обман? Да! Самопиар? Да! Но, согласитесь, выпустить несколько сборников песен с преобладанием дактило-трохеического размера и чтобы было ах как похоже на древние шедевры, мягко говоря, непросто!
Одной из самых сенсационных и скандальных литературных историй ХХ века стала гипотеза о том, что Артюр Рембо – это всего лишь мистификация, выдуманная Полем Верленом.