Мать спрашивала настойчиво:
— Где же отец? Где отец?
Тогда только Аля вспомнила о нем и, с наслаждением падая в единственное мягкое кресло в комнате, повторила:
— Где же отец?
Они долго не понимали друг друга, поняв же, Але нужно было еще рассказывать историю своего возвращения. Ждать отца не было сил.
Она настаивала:
— Я позову Пыляя. Мы должны его взять к себе.
— То есть как взять к себе, Алевтина? — вдруг опомнилась Наталья Егоровна, приходя в себя после сказочной повести дочери, — с ума ты сошла что ли? Взять к себе уличного мальчишку…
— Он в доме будет теперь жить! — оборвала Аля.
— Грязного…
— Он мыться будет!
— Оборванного! — в ужасе бормотала Наталья Егоровна, не слушая дочь, которая спокойно вставляла:
— Ты ему починишь все!
— Больного, вероятно…
— Доктора вылечат!
— Который слова сказать не может!
— И пусть молчит!
Насмешливые возражения дочери, наконец, дошли до слуха матери. Она всплеснула руками:
— Это ты уже там научилась дерзить мне?
— Я не вернулась бы без этого мальчика! — вспыхнула Аля, — вы забыли уже?
Наталья Егоровна бессильно опустилась на стул.
— Мы можем дать ему что-нибудь, Аля!
— И выгнать опять на улицу?
— Ну, пусть отец устроит его в приют какой-нибудь!
— Но до приюта он должен же где-нибудь быть?
Девочка кусала губы от гнева и радость встречи готова была омрачиться горечью ссоры. Наталья Егоровна смирилась.
— Ну, пусть отец решает!
— Тут нечего решать, а нужно позвать его!
Аля бросилась к двери с порывистой решимостью принять на себя всю ответственность перед отцом.
— Я приведу его! — крикнула она, не слушая больше матери.
Наталья Егоровна накинула платок на голову и, вздыхая, пошла вслед за дочерью.
— Куда ты?
Они спустились вниз вместе. Наталья Егоровна шептала упрямо:
— Я не могу тебя пустить одну, Аля. Ты никуда не должна одна ходить. Это так ужасно!
Аля не отвечала, она снисходительно кивала матери, ведя ее за собой. Маленькая хозяйка торопилась ввести нового друга в свой дом. В ее уме мелькало с кинематографической быстротой все то, что она скажет, что сделает для этого маленького бродяги. Она распахнула дверь на улицу с теплой волной радости в груди. Белый день, поражавший своей белизной после двухдневного мрака башни, ослепил ее. Этот день нес ей груду радостей, но и без Пыляя, без школы, без встреч с подругами, он был бы прекрасен.
С таким восторгом и таким ожиданием веселого дня распахивают двери выздоравливающие, которым впервые разрешают свободную прогулку.
— Я дома, Пыляй! — крикнула она.
Никто ей не ответил. На ступеньках крыльца никого не было. Улица была пуста. Сворачивавший за угол извозчик остановился было, но, прислушавшись к крику, спокойно хлестнул лошадь.
— Пыляй! Пыляй! Иди же! — кричала девочка.
Она подождала. Мальчишка не показывался. Аля с удивлением оглянулась кругом.
— Пыляй!
Она сбежала с крыльца, но мать догнала ее и остановила.
— Пыляй! Да где же он?
Маленький оборванец вел себя по меньшей мере странно. Наталья Егоровна закрыла глаза, раздумывая о том, сколько будет ей возни с этим спасителем дочери, оказывавшимся уже с первых шагов невозможным мальчишкой.
Аля же металась возле крыльца с тоской и нарастающей тревогой и продолжала кричать исступленно:
— Пыляй! Пыляй! Гадкий мальчишка!
Наталья Егоровна оглядывала переулок, пожимая плечами и кутаясь в платок от утреннего холодка. Где-то на набережной слышались тревожные, резкие свистки и крики просыпавшихся дворников и караульщиков. В утренней тишине этот шум был тревожнее и страшнее. Наталья Егоровна боялась отойти от крыльца на несколько шагов, чтобы не сделаться жертвой уличного скандала, грабежа, может быть даже убийства.
Серые страхи ползли из затененных рассветом закоулков, из-под ворот, из-за железных решеток садика, отовсюду.
Она поймала руку Али и потянула к двери:
— Пойдем назад!
— Я не пойду без него!
— Да ведь его нет!
— Он должен тут быть!
Она прижала к губам рупором ладони и еще раз со всей силой крикнула:
— Пыляй, иди сюда! Пыляй, где ты? Пыляй!
Звонкий крик ее отдавался странным в городской улице эхом. Но никто не отзывался в ответ. Аля прислонилась к стене, слабея от жуткого предчувствия:
— Может быть, они догнали его! Может быть, они…
С губ ее срывались уже задушенные рыдания, но она еще нашла в себе силы сдержаться и овладеть собой.
— Куда? — встревожилась Наталья Егоровна, — разве можно сейчас ходить тут…
— Пойдем! Или я одна пойду!
— Куда?
— Сначала туда, потом туда… Обойдем хоть кругом, может быть, он недалеко еще тут! Может быть, он вырвется от них. Он сильный, он не дастся им так… Пыляй! — взвизгнула она, — Пыляй!
Никто не отзывался. Но кое-где, разбуженные непривычным шумом в переулке, просыпались люди.
Одно за другим открывались окна, высовывались головы любопытных. Наталья Егоровна, ободрившись — вздохнула облегченно и согласилась обойти квартал, Они обошли все прилегающие переулки. Аля заглядывала в подъезды, ворота и щели.
Мальчишки не было.
— Они убьют его! — прошептала она, цепляясь за руку матери, — они убьют за меня.
Солнце, выскользнув из предутренних облаков, опалило улицу зноем и светом. Аля едва добрела до крыльца и опустилась на ступеньки, обессиленная отчаянной жалостью. Она закрылась от солнца, как от стыда. Она сама была свидетельницей решительной жестокости этих страшных бродяг китайский стены и не ей было думать о другой участи Пыляя.
— Иди домой, Аля!
Мать стояла над ней, не понимая ее горя. Аля не могла подняться. Два страшных дня и две бессонных ночи теперь только сломили ее. Она забыла о гордости, удерживавшей ее от слез перед мальчишками, и заплакала с безудержной силой и простотой.
— О чем ты? Ты дома, прошло все. О чем ты? Перестань, мы найдем этого мальчишку! — бессильно упрашивала мать.
Аля шептала сквозь слезы:
— Они убьют его. За меня. За меня…
Она чувствовала на своих плечах тяжесть всех преступлений: и измены Пыляя и мести Коськи. У нее кружилась голова, звенело в ушах. Она не слышала матери и не чувствовала веселых ласк утреннего солнца.
И она не заметила, кто ее поднял на руки и отнес в постель.
Это был Иван Архипович, возвращавшийся без всякой торжественности после бесславной битвы с мальчишками и последней осады, которую суждено было вынести много видевшим на своем веку стенам Китай-города.
Глава двенадцатаяРука правосудия обрушивается на Пыляя
Пыляй был слишком опытен для того, чтобы не понять с быстротой молнии, чего можно было ожидать от тяжко падающей на шиворот руки подкравшегося человека. Он вскочил прежде, чем проснулся. Но для крепкой руки дворника, три дня и три ночи тосковавшей по воротнику похитителя его примуса, проворства было слишком мало. Эта рука ловила бродяг и покрупнее.
Пыляй повис на мгновение в воздухе.
— Что? — с торжеством проревел над ним чернобородый человек с медной бляхой на шапке, опуская его на камни мостовой, — попался, щенок! Повадился кувшин по воду ходить… Что? Что?
Он несколько раз повторял «что-что?» — и при каждом вопросе потрясал мальчишку так, что тот едва мог перевести дыхание. Вытрясши из него всякую охоту к сопротивлению, он вздохнул, пахнув на Пыляя запахом спирта, и заключил коротко:
— Пойдем, голубчик!
Пыляй почувствовал, как грозная сила, упавшая на его шею, направляет его в сторону с такой решимостью, что о сопротивлении нечего было и думать.
Он побежал вперед, стараясь хоть этим способом облегчить тяжесть на плечах, но это не помогло нисколько. Он был ошеломлен не столько неожиданностью нападения, сколько коварством девчонки, в предательстве которой он не сомневался.
Уверенность эта была так велика, что ему и в голову не пришло вступить в пререкания с грозным врагом. Наоборот, съежившись и охотно поворачиваясь во все стороны по мановению страшной руки, чтобы избежать чувствительных толчков, он производил впечатление виноватого настолько, что дворник не сомневался в его виновности ни на секунду.
Правда, под фонарем он пытался было разглядеть мальчишку. Черное бородатое, все поросшее густой щетиной лицо наклонилось к Пыляю очень близко и подслеповатые глаза в космах бровей рассматривали его довольно пристально. Но Пыляй на всякий случай постарался уклониться от столь близкого знакомства со своим врагом и завертелся так, что тот продолжал путь с уверенностью в своей правоте. Он даже встряхнул его еще раз. — Что, щенок? Думаешь, на тебя управы не найдется? Врешь! Коли маленький, так все можно? Нет, погоди… За такие дела…
Тяжелая рука приналегла на загорбок несчастного мальчишки с такой силой, что он охнул и побежал вперед с новой готовностью подчиняться и без столь резких указаний. Пыляй едва приходил в себя от происшедшего и только все чаще и чаще, сцепив зубы, шептал беззвучно:
— Вот так девчонка! Ну, погоди… С каждым шагом вперед, удаляясь от нее, от другой жизни, от несбывшихся ожиданий, с каждым новым толчком тяжкой руки дворницкого правосудия, возвращавшей его в сутолоку подзаборной жизни, мысли его начинали цепляться друг за друга все с большим и большим проворством. Наконец, привычная ясность мышления вернулась к нему, и он уже с некоторым любопытством стал поглядывать по сторонам.
Улицы были пусты и тихи. В сумерках утра еще можно было проскользнуть незаметно и затаиться в какой-нибудь щелке. Нужно было только вырваться на свободу.
Несколько минут, вдохновляемый гневом и страстной ненавистью к девчонке, он соображал. Затем, шагая все более и более покорно, он за углом споткнулся на камне и в тот же миг, ловко выпростав руки из широких рукавов, выскочил из своих лохмотьев.
Неожиданное исчезновение пленника ошеломило дворника. Он приподнял лохмотья, готовый их потрясти и воскликнуть свирепо — «что, что?», но затем швырнул их на камни и бросился за Пыляем.