Слова девчонки, как ножи, вонзались в сердце Алиеноры.
– Ты полюбила его? Как трогательно!
– Да, полюбила. И сейчас люблю. И он любит меня. Он сам мне это сказал.
– Ты дура! – надтреснуто прозвучал голос Алиеноры. – И ты не первая шлюшка, которую соблазнили сладкие слова.
Розамунда посмотрела на королеву влажными глазами, в которых теперь был вызов.
– Но, мадам, – спокойно проговорила она, – король и в самом деле любит меня. Он провел здесь со мной всю прошлую осень, зиму и весну. Он построил мне эту башню и лабиринт для моего удовольствия. И сказал, чтобы я оставалась здесь и ждала его возвращения.
Алиенора потеряла дар речи. Ее гнев внезапно прошел, его смели потрясение и горе, и еще она знала, что сейчас разрыдается. Нет, она не позволит себе такое перед лицом этой невинной девочки, не даст ей увидеть, как глубоко ранили ее эти слова, гораздо сильнее, чем недавние пустые угрозы могли напугать ее соперницу. Она, как смертельно раненное животное, хотела уползти куда-нибудь в темное место и умереть там.
Алиенора услышала голоса, доносящиеся с лестницы. Еще немного – и ее сопровождающие, которые не могут понять, что тут происходит, непременно поднимутся сюда. Она не должна позволить им увидеть эту девицу. Хорошая картинка: обманутая жена и ее молодая соперница.
– Не смей больше попадаться мне на глаза! – прошипела она Розамунде, потом развернулась и двинулась из комнаты, пытаясь выглядеть как можно достойнее.
Твердо закрыв за собой дверь, Алиенора принялась спускаться по лестнице.
– Там вышивальщицы, – сообщила она своим дамам, которые уже поднимались по лестнице ей навстречу. – Восхищалась их искусством. – Она дивилась собственной выдержке. – Судя по всему, смотритель был прав, тут ведутся работы, и это место совершенно не годится для ночевки. Нравится нам или нет, мы должны ехать в Оксфорд.
Алиенора знала, что должна как можно скорее убраться из Вудстока. Мысль о том, что она проведет ночь под одной крышей с Розамундой, была невыносима. Или даже будет дышать тем же воздухом. Она должна уехать куда-нибудь, где в спокойной обстановке сможет зализать свои раны.
– Ехать прямо сейчас, мадам? – переспросили ее дамы. – Вам необходимо отдохнуть, прежде чем трогаться дальше.
– По пути будет гостиница, – твердо сказала Алиенора.
Королевский дом в Оксфорде представлял собой громадный комплекс зданий, окруженный мощной каменной стеной. Он походил на крепость, хотя на самом деле был роскошной резиденцией с яркими стенными росписями и богато обставленными покоями короля и королевы. Здесь в давно прошедшие счастливые дни родился Ричард, любимый сын королевы, без особого шума нетерпеливо выскользнул на свет божий. Но этот последний ребенок, в отличие от ее старших детей, казалось, не спешил появляться на свет. И что ж тут удивительного, думала Алиенора, ведь мир – такое жестокое место.
Сердце ее не лежало к этим родам. Алиенора упиралась ногами, напрягалась, но почти без результата. Роды длились уже несколько часов, и повивальная бабка озабоченно покачивала головой. Ей оказали такую большую честь: срочно вызвали, чтобы помочь королеве разрешиться от бремени, но теперь эта добрая женщина опасалась за свою хорошую репутацию в городе. Потому что, если мать или ребенок умрут, король почти наверняка покажет пальцем на нее.
Петронилла, как всегда под мухой – она все время прикладывалась к графину с вином, чтобы прогнать своих демонов, – сидела с трагическим видом у кровати, держа Алиенору за руку. Другие дамы суетились вокруг с кувшинами теплой воды и чистыми, выбеленными полотенцами. Петронилла боялась за сестру. Она любила Алиенору, во многом на нее полагаясь, и понимала, что жизнь без сестры станет пустой. Никто не догадывался, почему Петронилла напивается до бесчувствия. Люди косо посматривали на нее, осуждали. Но не Алиенора, которая знала, что такое потерять собственных детей. Ей тоже была известна жестокая боль разлуки, ей тоже приходилось жить с пустыми руками и камнем на сердце. Лишь несколько человек, включая и Петрониллу, знали, что Алиенора одно за другим пишет письма своим французским дочерям, надеясь восстановить давно утраченную связь, но ответов не получает. Правда, было одно письмо, и тогда надежда на какое-то время расцвела в сердце сестры. Но молодая графиня Мария явно считала, что не стоит заводить переписку с матерью, и Петронилла решила, что вряд ли ее можно упрекать за это.
Да, Алиенора тоже несла свои кресты, и, возможно, их больше, чем она сама признавала. Что-то странное случилось в Вудстоке, Петронилла была в этом уверена. Если раньше Алиенора казалась сильной и решительной, бойцом, готовым принять любой вызов, то теперь она словно потеряла волю к жизни. Эта перемена, произошедшая с сестрой, казалась необъяснимой и пугала Петрониллу. Проглотив еще один всхлип, Петронилла снова потянулась к графину.
Алиенора пребывала в сумеречном состоянии, терпя учащающиеся с обострением схваток приступы боли. Когда же боль стихала, она снова погружалась в тот мир, где была недоступна для других. Она чуть ли не радовалась этой муке деторождения, которая была легче, чем та мука, в которую поверг ее Генри со своей шлюхой. Он же стал и причиной ее нынешних мучений, но Алиенора была бы готова терпеть еще хоть тысячу раз, будь их дети плодами ничем не запятнанной любви. Но с любовью было покончено. Генри предал Алиенору, а потому перестал для нее существовать. Этот ребенок и в самом деле будет у них последним.
Пытка продолжалась уже много часов. Королеве принесли святые мощи для поцелуя, засунули под кровать ножи, чтобы зарезать боль. Ни то ни другое не помогло. Если бы за ней пришла смерть, Алиенора с радостью приняла бы ее. И только на рассвете в канун Рождества ребенок, который был причиной – и плодом – ее мучений, явился наконец в мир: кричащий трагический комочек окровавленных конечностей и темно-рыжих волос.
– Мальчик, миледи! – торжественно сообщила ей повивальная бабка, у которой от облегчения перехватило дыхание.
Алиенора отвернулась.
– Хочешь посмотреть на него? – спросила Петронилла, ее отечное от вина, сужающееся книзу лицо было исполнено искреннего сочувствия.
Алиенора заставила себя посмотреть на ребенка – плачущего, завернутого в мягкую овечью шерсть, его положили рядом с ней на кровать. Она посмотрела на сморщенное сердитое личико, ее не тронуло, когда ребенок разразился новыми криками, выражая свое недовольство тем, что его вытолкнули в этот коварный мир. Алиенора хотела проникнуться к нему, к этому крошечному грустному существу, каким-нибудь чувством, – в конце концов, ведь не он же был виноват в ее несчастье. Но казалось, ей нечего ему дать – ни искорки нежности, ни материнского чувства. Алиенора чувствовала себя мертвой внутри. И все же это ее ребенок, строго напомнила она себе. Надо сделать что-нибудь для него. Неуверенной рукой она прикоснулась к нежной коже его щеки и благословила своего сына.
– Как его назвать? – спросила Петронилла.
– Какой сегодня день? – слабым голосом проговорила Алиенора.
– Канун Рождества. Сейчас принесут святочное полено[55].
– Через два дня – день святого Стефана, – устало сказала королева, – но я не могу назвать его в честь этого мученика, потому что англичане не очень любят покойного короля Стефана. Кажется, через три дня праздник святого Иоанна апостола и святого Иоанна Евангелиста. Я нарекаю его Иоанном.
Петронилла посмотрела на своего нового племянника.
– Пусть Господь пошлет тебе долгую и счастливую жизнь, милорд Иоанн, – сказала она, чувствуя, что рождение этого ребенка, которое должно было бы стать событием радостным, по каким-то непонятным для нее причинам стало событием очень печальным.
Глава 35Аржантан, Нормандия, 1167 год
– Добро пожаловать, миледи, – официальным тоном произнес Генрих, наклоняясь над рукой королевы.
Когда Алиенора поднялась из реверанса, их взгляды холодно встретились. За те четырнадцать месяцев, что она не видела мужа, он прибавил в весе, а в рыжих кудрях появились седые пряди. Это потрясло ее, напомнило, что ни он, ни она не молодеют. Генрих казался нервным, издерганным. Так оно и было на самом деле, потому что государственные дела, бесконечная ссора с Бекетом и недавняя смерть матери тяжелым грузом лежали на его плечах.
Императрица до последнего вздоха оставалась неукротимой духом, а умерла она в сентябре в Руане после недолгой болезни. Алиенора не могла сильно скорбеть по ней, но знала, что Генриху, вероятно, очень не хватает матери. Матильда долгие годы правила от его имени Нормандией, к тому же по многим вопросам была его мудрой советчицей. Теперь, когда ее не стало, в жизни Генриха образовалась пустота. И все равно Алиенора не могла заставить себя сочувствовать мужу – уж слишком больно он ранил ее.
Генрих провел ее в замок Аржантана, ее рука легко лежала в его, но встречаться взглядами они избегали. Придворные прижимались к стенам, пропуская их – короля и королеву, которые после долгой разлуки соединились, чтобы возглавить рождественские торжества. Ходили всякие разговоры об их истинных взаимоотношениях, шепотком передавались слухи о прекрасной девице, запертой где-то в башне в Англии, но долгую разлуку вполне можно было объяснить и политическими причинами. Алиенора оставалась в Англии, готовила свою дочь Матильду к свадьбе с герцогом Саксонским, а Генрих подавлял еще один бунт в Аквитании, а потом уехал в Вексен, где вел нелегкие переговоры о перемирии с Людовиком.
– Я тосковал по детям, – пробормотал он, когда они рука об руку вошли в зал. – Надеюсь, что с ними все в порядке и наша Матильда была рада встрече с женихом.
– Да, она была рада, – лаконично ответила Алиенора, вспоминая напряженную неделю, когда выбиралось приданое, упаковывалось в двадцать сундуков, а Матильда обнимала мать и плакала в Дувре, умоляя отправиться с ней за море, чтобы еще немного отсрочить этот неизбежный, ужасный миг расставания.