Мать с дочерью обменялись понимающими улыбками, но Алиенору встревожило, что ее подданные ненавидят Ричарда.
– А Алиенора и Иоанн? – спросила она.
– Алиенора по-прежнему в Фонтевро, мама. Она должна выйти замуж за инфанта Кастильского, только я не знаю когда. – (Еще одна потерянная дочь, с горечью подумала Алиенора.) – А Иоанна снова обручили – теперь с Хависой Глостерской.
– Он же был обручен с Алисой Морьенской!
– Она умерла от лихорадки, – сообщила Иоанна. – Иоанн говорит, что этот новый брак сделает его богаче.
Еще одна богатая наследница. Алиенора со скорбью вспомнила милую Алису, которая умерла, так и не успев вкусить радости жизни. Этот новый брак был, казалось, послан самим Богом – разумное решение проблемы: ведь наследства у Иоанна не было никакого.
– Отец держит его при себе, – сказала Иоанна. – Называет его своим любимым сыном. Но на самом деле сильнее всех он любит Джеффри.
Джеффри? Но тут Алиенора поняла, что дочь говорит о бастарде короля. Он всегда любил этого мальчика, с горечью подумала она.
– Джеффри сражался за него, – продолжала Иоанна. – Он проявил необычайную смелость. Отец сказал… – Ее голос замер, и она покраснела.
– Да? Что он сказал? – попробовала помочь Алиенора.
– Он сказал, что только Джеффри показал себя настоящим сыном, а все остальные его сыновья – бастарды.
– Понятно, – ответила королева. Она очень ясно представляла себе все происходящее.
Алиеноре доставляло удовольствие пользоваться свободой в пределах замка, хотя стражники и находились у каждой двери. Как-то раз, проходя через пустой парадный зал, королева заглянула в знаменитую Расписную комнату, названную так по чудесным стенным росписям. Войдя туда, она раскрыла рот от изумления. Потому что на той части стены, которая прежде оставалась пустой, теперь появилась новая обескураживающая роспись: свободно парящий орел на распахнутых крыльях, а за ним – три орленка, тогда как четвертый, самый маленький, сидел на шее родителя и вид у него был такой, будто он в любой момент готов выклевать ему глаза.
Алиенора, рассматривавшая роспись, услышала шаги у себя за спиной – пришел Ранульф Гланвиль.
– Простите меня, миледи, но сейчас подадут обед. О, я вижу, вы обратили внимание на новую роспись.
– Ее заказал король?
– Да, миледи.
– Насколько я понимаю, орел – это сам он. Но какой во всем этом смысл?
Ее надзиратель заговорил ровным голосом, явно не получая удовольствия от собственных слов:
– Когда кто-то из нас спросил короля, в чем смысл этой росписи, он сказал, что орлята – это четыре сына, которые и после смерти будут преследовать его.
– Но Иоанн – всего лишь ребенок. Почему он и его сюда включил? – Про остальных Алиенора могла понять, но эта вопиющая глупость повергла ее в ужас.
– Так говорят и некоторые королевские придворные, миледи. Но король ответил, что боится, как бы самый молодой, которого он теперь обнимает с такой любовью, не нанес бы ему однажды самую больную и глубокую рану, переплюнув всех остальных детей.
– Это чепуха! – отрезала Алиенора.
– Нужно знать мысли короля в то время, когда он это говорил, миледи. Он заметил, что враги человеку – домашние его[67].
И не только дети, подумала Алиенора, вспоминая собственную роль в бунте сыновей. Но Иоанн! Иоанн никогда не предаст отца, который так избаловал его, так расточал ему свою любовь.
Иоанна уехала, сопровождаемая веселой кавалькадой, в Саутгемптон, где ее ждал корабль, чтобы везти за море. Трудно было Алиеноре прощаться с дочерью, смотреть, как та уходит из дверей замка, но королева держалась изо всех сил. Она давно уже привыкла справляться с печалью, ее закалили куда как более серьезные испытания, и она была полна решимости попрощаться с дочерью с улыбкой на лице.
Алиенора ожидала, что ее немедленно отвезут в Сарум, но Ранульф Гланвиль уехал по королевским делам, и никто не заводил речи о ее отъезде. Королева оставалась в Винчестере, гуляла по роскошным покоям в обществе одной только Амарии, а два ее стражника стояли у входных дверей. Алиенора решила, что Генри, вероятно, занят другими, более неотложными делами. И она могла только благодарить Господа за эту счастливую передышку от скуки и неудобств Сарума.
В день архангела Михаила[68] королева все еще оставалась в Винчестере. Через окна она слышала музыку и звон кафедральных колоколов в честь сбора урожая. Сентябрь тихо близился к своему завершению. Стало холодать, наступил октябрь, но Алиенора по-прежнему оставалась в Винчестере. Как-то утром к ней пришел смотритель замка с кожаным дорожным сундуком.
– Миледи, это прислал его величество король. Это для вас и вашей прислуги.
Алиенора, которая решила, что этот сундук – сигнал к ее отъезду, уставилась на смотрителя разинув рот, потом посмотрела на окованный железом сундук. Неужели это подарок от Генри? Еще одно предложение мира? Может быть, Господь смягчил его сердце?
Когда смотритель замка ушел и осталась одна Амария, Алиенора, раздираемая сомнениями, подняла крышку и не без удивления вытащила из сундука два алых плаща, две накидки такого же цвета, две меховые шкуры и расшитое покрывало. Амария удивленно вздохнула.
– Кажется, я знаю причины этой щедрости, – сказала Алиенора, чувствуя, как потеплело на ее сердце. – Думаю, за это я должна благодарить мою дочь Иоанну.
Конечно! Душенька Иоанна, которая видела нищету матери, обратилась к отцу. Это ни в коем случае не уменьшало благородства его жеста, сказала себе Алиенора. Ведь Генри вполне мог проигнорировать просьбу дочери. Но он все же прислал эти прекрасные одежды. И об Амарии не забыл. Конечно, она испытала укол ущемленной гордости оттого, что муж не подумал о различии в статусе между королевой и служанкой, прислав последней такую же одежду. Но Генри и сам любил просто одеваться и не придавал никакого значения придворной мишуре. Поэтому ему, возможно, не пришло в голову, что Алиеноре нужна одежда более богатая, чем ее горничной. Самое главное, что он прислал это. Уже немало – теперь у них будет хорошая теплая одежда на зиму.
Глава 52Монастырь Годстоу, 1176 год
Монастырь расположился на острове между двумя ручьями, вытекающими из Темзы. Он стоял, мощный и серый, среди зеленых полей, где без устали работали добрые монашенки. Ручной труд – труд Божий, подумал Генрих, он почти так же важен для устава святого Бенедикта[69], как и молитва.
Король приехал из Вудстока, поездка в который оказалась мучительной. Генрих с трудом заставил себя подняться по лестнице в пыльные пустые комнаты башни, пройти по заросшему лабиринту с шиповником, цепляющим злобными колючками. Он сразу же понял, что приезжать сюда не следовало. Пребывание в доме, где прежде жила его возлюбленная, порождает слишком мучительные воспоминания.
Поэтому Генрих отправился в Годстоу, дабы найти успокоение в монастыре, где его возлюбленная искала убежища. Он отчетливо помнил тот страшный день два года назад, когда Розамунда пришла к нему – лицо встревоженное, вишневые губы дрожат…
Она обнаружила уплотнение у себя на груди, сказала Розамунда, и это ее напугало, потому что ее бабушка умерла из-за опухоли в этой же самой части тела.
Генрих решил, что Розамунда паникует на пустом месте. Он прощупал уплотнение, провозгласил, что это всего лишь прыщик, а потом, охваченный страстью при виде и прикосновении к груди возлюбленной, без дальнейшего шума овладел ею, усмирив ее страхи… по крайней мере, так ему показалось.
Но прыщик не прошел. Шли месяцы, а уплотнение все увеличивалось в размерах, проникло на поверхность сквозь кожу, стало болезненным. Розамунда плакала дни напролет, впадала в истерику, говорила, что это наказание за великий грех, который она совершила, полюбив его. Они больше не должны спать вместе, просила она. Встревоженный ее состоянием и разросшейся язвой, Генрих вызвал врачей, которые принялись талдычить о разбалансировке жидкостей. Они сделали его обожаемой возлюбленной кровопускание, поставив пиявки. Но лечение не дало никакого результата. Розамунда продолжала таять на глазах. В результате не осталось уже никаких средств, которые могли бы предложить врачи.
– Это суд Божий, – снова сказала Розамунда. – Я совершила страшный грех не только против Господа, но и против королевы Алиеноры. Эта болезнь дана мне в наказание.
– Насчет королевы можешь успокоиться, – грубо ответил Генрих. – Если бы не ее упрямство, я бы женился на тебе.
– Нет, Генри, – печальным голосом ответила Розамунда. – Поступить так было бы неправильно. Папа Римский знал это и потому отказался аннулировать твой брак. Королева Алиенора – твоя жена и мать твоих детей, что бы она ни сделала. А я, совершив с тобой прелюбодеяние, причинила ей вред. И теперь несу наказание за это.
– Пустые фантазии! – взбесился Генрих.
Но Розамунду ничто не могло переубедить. Она уже перестала быть той веселой девочкой, которую он любил, а превратилась в больную женщину, снедаемую раскаянием.
– Я бы хотела искупить свою вину, – плача, сказала она. – Я не могу уйти на покой с таким грузом на совести.
– Исповедуйся – и покончим с этим! – прорычал Генрих хриплым от чувства голосом.
– Позволь мне написать Алиеноре письмо. Пожалуйста. Я хочу объясниться с ней и попросить прощения.
Король, потрясенный, напустился на нее:
– Нет! Я категорически запрещаю тебе делать это. Алиенора не заслуживает ни твоих извинений, ни твоего раскаяния. Когда я думаю о том, что она сделала со мной…
– Пожалуйста, Генри…
– Нет, я сказал! – Он поднялся и вышел.
После этого состояние Розамунды стало быстро ухудшаться. Сердце короля разрывалось. Он согласился отправить возлюбленную в Годстоу – монастырь, в котором она воспитывалась. Монастырь удобно располагался рядом с Вудстоком, так что он мог навещать ее. Генрих настоял на том, что будет сопровождать возлюбленную, и ее везли в монастырь на носилках. Двигались они по необходимости медленно, потому что к тому времени Розамунда сильно ослабела. Когда ее положили на узкую кровать, старшая монахиня по лазарету ненадолго допустила Генриха к ней. Он с трудом заставлял себя смотреть на истощенное, бледное лицо Розамунды, чья голова лежала на грубой подушке, по которой разметались ее волосы.