– Да, это глупости, я знаю. Но говорят, что вы нашли шелковую ниточку, вытянувшуюся из ее корзинки для вышивания, и по ней пробрались по лабиринту, а потом нашли в башне и саму Розамунду.
– И там убила ее! – фыркнула Алиенора. – Интересно бы узнать как?!
– Я прошу прощения, но рассказывают много всяких отвратительных историй, – признала Амария. – Кто говорит, что вы ее раздели и зажарили между двумя жаровнями, посадив ей на грудь ядовитых жаб. Другие говорят, что вы держали ее в горячей ванне, пока она не истекла кровью. Третьи – что отравили. А есть и такие, кто говорит, будто вы убили ее кинжалом, сначала выколов ей глаза. У некоторых людей такое богатое воображение.
Алиенора слушала все это с возрастающим ужасом.
– Как люди могут думать обо мне такое?! – воскликнула она. – Это все ложь, гнусная ложь! Но они верят в это против всякой логики. Наверняка кто-нибудь из них считает, что это вымышленное убийство и есть причина, по которой я все еще сижу взаперти.
– Некоторые и в самом деле так думают, – подтвердила Амария. – Хотя я слышала, как другие смеются, слыша эти глупости. Не все в них верят, уж вы меня послушайте.
– Но некоторые верят, и меня это оскорбляет! – воскликнула Алиенора. – Как мне защититься от такой клеветы? Я бессильна. Люди наверняка понимают, что я не имею никакого отношения к смерти Розамунды.
Не успела королева произнести эти слова, как правдивый внутренний голос напомнил ей, что было время, когда она предавалась мстительному воображению, представляла себе, как мучает тело Розамунды… и совсем не по-христиански радовалась, узнав о смерти соперницы.
«Но в действительности я никогда не сделала бы ей ничего плохого, – успокаивала себя Алиенора. – Господь свидетель: кровопролитие мне противно. Когда же я услышала о страданиях несчастной перед смертью, то поняла, насколько истинны библейские слова: „Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь“[70]. А потом почувствовала раскаяние за мою неподобающую радость и запоздалое сострадание к ней».
– Я напишу королю, – пообещала Алиенору. – Сообщу ему об этой страшной клевете и потребую, чтобы он публично ее опроверг. Генри должен знать, что даже если бы у меня и была такая возможность, не в моем характере совершать подобное.
Ральф Фиц-Стефан посмотрел на нее с сомнением, когда она попросила писчие материалы, чтобы написать королю. До этого Алиенора ни разу не отваживалась писать Генри, и Фиц-Стефан не был уверен, разрешается ли это. Но в отсутствие на сей счет каких-либо указаний он, пусть и неохотно, дал ей, что она просила.
Алиенора написала краткое послание и по существу:
«Алиенора, милостью Божией королева Англии, шлет привет своему повелителю Генриху, королю Англии», – написала она. А потом просто объяснила, что ей стало известно о слухах, несправедливо обвиняющих ее в убийстве Розамунды де Клиффорд, и просила его величество издать публичное обращение, объявляющее о ее невиновности. В таком виде письмо показалось Алиеноре слишком коротким, поэтому она добавила еще два предложения: «Надеюсь, вы пребываете в добром здравии. Да хранит вас Господь». Потом она подписалась, показала текст подозрительному Фиц-Стефану и запечатала письмо.
Ответа королева не получила.
Глава 54Винчестер, 1181 год
Жоффруа и Констанция обвенчались летом, и Генрих сразу же отправился назад в Англию, чтобы назначить своего сына-бастарда Джеффри лорд-канцлером Англии. Когда до Алиеноры дошли обе эти новости, она недоуменно покачала головой. Она знала лукавство своего Жоффруа, но до Констанции ему было далеко – та уже наверняка плела вокруг него какие-нибудь интриги. Что касается бастарда, то король слишком уж щедр в отношении него: Джеффри уже был архидьяконом Руана, казначеем Йоркского собора и гордым владетелем двух замков в Анжу. Алиенора подозревала, что между ним и законными детьми на этой почве возникнет распря, и никто не знает, куда может завести молодого человека честолюбие. Генрих, возможно, сам себе роет яму, думала она.
Из-за моря поступали дурные новости. Иоанна с большим трудом родила, но младенец сразу же умер. Матильда находилась в изгнании вместе с мужем, который поссорился с императором и вынужден был бежать из Германии. Ходили слухи, что пара может попросить убежища в Англии. Алиенора переживала за дочерей и молилась о возвращении Матильды домой, где мать сможет утешить ее. Королева не видела дочь вот уже тринадцать лет и тосковала по ней. Она тосковала по всем своим детям. Сердце ее страдало при мысли об очередном одиноком, несчастном Рождестве.
Восемь лет заключения должны были бы выработать у Алиеноры привычку к смирению и терпению, но не вышло. Она в тысячный раз переживала события, которые привели к бунту сыновей, и по-прежнему в глубине души была уверена, что поступила правильно, поддержав их. Если бы перед ней опять встал такой же выбор, она бы сделала то же самое. Инстинкт матери – защищать своих детей. Но какую страшную цену заплатила за это Алиенора! По прямому приказу Генриха ей была запрещена всякая связь с ними, и она не знала, любят ли они ее, как прежде, или их молодые головы сохранили о матери лишь туманные воспоминания.
Слава богу, королева сильна, превратности судьбы не ломают ее дух, хотя и стареет тело. Алиенора похудела, и из зеркала на нее смотрело изможденное лицо, а кожа побледнела от долгого заключения, несмотря на то что в последнее время ей и позволялось выходить в сад. Но в глазах не иссякала жажда жизни.
В последнее время она почти не думала о муже, разве что с грустью или мимоходом. В ее душе уже не осталось места для горечи. Алиенора часто молилась о том, чтобы ей было даровано умение прощать, и по прошествии долгого времени обнаружила, что Господь пожаловал ей эту милость.
Иногда по ночам, лежа без сна рядом с мирно похрапывающей Амарией – к чему она давно привыкла, хотя, Господь свидетель, это потребовало от нее немалого терпения, – Алиенора воображала, что это ее муж лежит рядом с ней в темноте, вспоминала его требовательную руку, тянущуюся к ней, а потом тяжесть его навалившегося тела. То были худшие мгновения, потому что даже теперь желания не покидали ее, иногда они достигали такой силы, что Алиенора боялась сойти с ума, если не утолит их. Генри был таким исключительным любовником – она никогда не могла забыть ту радость и чувство облегчения, которые испытывала в его объятиях. Но потом она возвращалась к прежним своим мучительным мыслям, вспоминала, что он никогда не был верен ей, а спустя столько лет их взаимная любовь мало чего стоила. Воспоминания Алиеноры всегда были пропитаны горечью, она решала, что больше не будет возвращаться к прошлому, будет думать о повседневных делах нынешней жизни и о духовном. Но как же ей хотелось, чтобы мужчина в самый разгар ночи согрел ее постель!
Глава 55Кан, 1182 год
Генрих обвел довольным взглядом набитый людьми зал Нормандского казначейства в Канском замке. Они собрались по его вызову. Здесь были и его сыновья. В этом великолепном новом сооружении они совместно будут восседать за главным столом во время рождественских празднеств, которые специально организованы с таким размахом, чтобы затмить все, что может устроить у себя в Париже этот щенок Филип.
Празднества были в полном разгаре, в зале стоял дым от костра, который весело потрескивал в центре, а освещался зал огромной круглой люстрой, закрепленной на балке между высокими сводчатыми окнами. Начиналось Рождество, и двор, посетив полуночную мессу, пребывал в приподнятом настроении в предвкушении традиционного пира, известного в герцогстве под названием Le Rйveillon[71].
Генрих настороженно поглядывал на сыновей, сидевших за столом на возвышении по обе стороны от него. Встреча не обещала быть радостной. Молодой Король, пребывавший в дурном настроении, приехал в обществе Бертрана де Борна, а Генрих не доверял этому типу и не любил его. Король наблюдал за сыном – тот хандрил и демонстративно не замечал жену, на невзрачном лице которой застыло напряженное, взволнованное выражение. Генриху казалось странным, что на сей раз его сын не привез с собой Уильяма Маршала. Обычно они были неразлучны, и король одобрял влияние Уильяма на своего вспыльчивого наследника.
Молодой Генрих не только расстроил королеву Маргариту, но и прилюдно разругался с Ричардом, который теперь злобно поглядывал на него со своего места – отцу пришлось позаботиться о том, чтобы они сидели как можно дальше друг от друга. Ссора возникла еще весной, в Аквитании, где жестокое правление молодого герцога Ричарда привело к открытому восстанию его неуравновешенных вассалов. Злым гением, что стоял за всем этим, был авантюрист Бертран де Борн. Тиранию Ричарда он рассматривал как насилие над Аквитанией и уговорил Молодого Короля присоединиться к восставшим. Безрассудного Молодого Генриха, который завидовал младшему брату, имевшему больше власти, чем он сам, уговорить было легко. Не пожелал остаться в стороне и Жоффруа, рассчитывавший на богатые трофеи, и поспешно присоединился к старшему брату. Аквитания мгновенно погрузилась в войну, где один брат воевал против двух других.
У Генриха, чьи руки были заняты в Нормандии, несколько месяцев не оставалось иного выбора, как позволить братьям подраться. Но как только осенью благоприятный для военных действий сезон подошел к концу, Генрих вызвал Молодого Короля на север, чтобы отвлечь его от кровавой бани на юге, и тут этот самоуверенный молодой дурак громко потребовал, чтобы отец передал ему Нормандию и Анжу. Когда Генрих рассерженно отказался, Молодой Король помчался в Париж, где этот щенок Филип, которому вскоре придется строго указать его место, встретил того с распростертыми объятиями и принялся строить совместные заговоры.
Затем Молодой Генрих поскакал в Руан, откуда потребовал, чтобы король наделил его причитающейся ему властью. А если король откажется выполнять это справедливое требование, пригрозил, что отправится в Крестовый поход. Он лучше предпочтет изгнание, но не позволит относиться к себе как к подчиненному. Ведь он же король, верно? Или коронации в Винчестере и Вестминстере ему привиделись?