В. Брюсов. С. Рафалович. Светлые песни
В одном стихотворении автор говорит о себе: «Я жажду бесконечного… страданий необъемлемых, страстей неизживаемых»… Эти модные желания не очень к лицу его музе, трезвой, умеренной и рассудительной. О поэзии г. Рафаловича можно сказать его собственным стихом: «Там разум входы стережет». В ней нет порыва, нет прозрений, к ней всего менее подходили бы слова Фета о «даре безумных песен». Объективное творчество везде более удается автору, чем чистая лирика. Лучшие вещи в книге те, где сам поэт исчезает за образами, заставляет говорить за себя свои создания: такова баллада о «Лигее», сонеты о Еве и о Терезии, стильная пьеса «XVIII век», «Два друга» и т. п. В философских раздумьях, объединенных в лирическую поэму «Душа и мир», есть интересные мысли, но они остались бы ровно столь же интересными, будь изложены прозой. С внешней стороны стихи г. Рафаловича, за редкими исключениями, незвучны и однообразны; один и тот же размер (чуть ли не половина всех стихотворений написаны хореическими четверостишиями), одни и те же приемы, сходные образы — повторяются на многих страницах. Есть погрешности языка, если только это не licentia poetica, в таком случае неудачные.
Валерий БРЮСОВ. «Весы». 1905, № 12.
А. Курсинский. С. Рафалович. Светлые песни
Сергей Рафалович. СВЕТЛЫЕ ПЕСНИ. СПб. 1905. Издание «Содружества». Стр. 176. Цена не обозначена
Большую смелость взял на себя молодой поэт, ныне выступающий перед нами своею первой книгою стихов, назвав эту книгу «Светлые песни». Мы категорически должны упрекнуть его за эту смелость, как автора, не оправдавшего ни того, ни другого обещания. Если некоторой части его стихотворений и нельзя отказать в названии «песен», то приложение к ним эпитета «светлых» возможно лишь по тем соображениям, по каким римляне рощу называли lucus: от non lucendo.
Стих г. Рафаловича увертлив и гибок, силен и плавен. Под его рукою — он под рукою мастера. Но этим исчерпывается все, что есть общего между этим мастером и певцом. Древние философы, ученые, законодатели облекали в стихи свои системы… Неустанное совершенствование живого слова, быть может, сделает в далеком будущем стих единственной формой речи даже для обыденных потребностей человеческого общества… Но стройность стиха еще не есть та музыка, которой требует от лирика Поль Верлен в своей «l’Art poetique».
Не музыкальность, а музыку имеет он в виду в своей знаменитой фразе:
«De la musique avant toute chose!»
музыку, ergo живое чувство, то единственное, что призвана выразить музыка и что способна она выразить по своей природе.
Это живое чувство отсутствует почти во всех произведениях г. Рафаловича. В стихотворении «Полюби в себе без спора» (стр. 67) автор сам требует от поэта, чтобы он полюбил дух мятежный, он убеждает, что
Жаждать нужно и томиться,
Волноваться и стремиться,
Заблуждаться беспредельно
И любить других бесцельно.
Но этот дух мятежный менее всего заявляет о себе в собственных произведениях автора. Г. Рафалович — мыслитель par excellence. Но мыслительная работа не отражается на поверхности его чувствований какими-либо волнениями стремленья, беспредельного самоотдания заблуждениям и бесцельностям любви. Автор разбирается в противоречивых сцеплениях навязчивых мыслей с мефистофельским равнодушием или констатирует их наличность на страницах своей записной книжки с бесстрастием древнего летописца. В отделе «Противоречия» эта бесстрастность особенно резко бьет в глаза. Внимание автора, напр., привлек к себе тог факт, что в Риме времен Цезарей, когда наиболее процветал «культ Вакха и Венеры», существовал институт весталок. Он
так и заносит:
…Любят дочери и жены,
И беззубые отцы,
Горделивые матроны,
Император и жрецы.
А меж тем, презрев напевы
И объятия любви,
Чтут огонь священный девы,
Погасив огонь в крови.
Такими «а», «а меж тем» начинаются заключительные строфы всех стихотворений этого отдела. Два образа, противительный союз и — больше ничего.
Здесь все же есть образы. Они встречаются и в других вещах. Некоторые из них красивы и ярки («Чуть заметные морщины — точно русла давних слез»). Но характерным для г. Рафаловича все же является их преимущественное отсутствие. И в целом его книги он сух и прозаичен, глубок по мысли и бесцветен по чувству. Вот что способен написать он на такую тему, как «Любовь»:
…Чиста она, и чисто вожделенье,
Ханжам трепещущим его не осквернить,
Но оскверняет их от жизни отреченье,
И девственность грешно в себе хранить
и далее такая же проза.
Рассуждения автора о Боге, о вере, отречении, самосознании, правде и пр., и пр. не приводят его к какому-либо определенному и устойчивому миросозерцанию, соприкосновение с которым могло бы сообщить читателю светлое настроение примиренности. Мысли г. Рафаловича в хаотическом разладе. Его звучные афоризмы не разрешат ничьих сомнений. Попытка воссоздать его «систему» осталась бы напрасной. Сказать, что
Правда там, где правды нет.
или что
Лишь та любовь тебя достойна,
Которой нет нужды ни в ком.
в сущности ведь это то же, что ничего не сказать. Новых откровений автор не дает, и его философия — это комната, в которую автор внес много, но из которой ни он, ни его читатели вынести ничего не смогут.
Однако выражения некоторых мыслей красивы:
Не в том, что есть, я Бога вижу,
А в том, что вечно может быть
или:
И видит мысль во мгле души мятежной
Безбрежный путь над бездною безбрежной
или еще:
Бог — таинственность созвучий,
Многих душ единый сон.
Нельзя не отметить некоторых погрешностей слога и стихосложения, и именно потому, что они — исключения в книге г. Рафаловича. Нельзя рифмовать «вётлы» и «светлый», «ссоры» и «зори»; нельзя в литературную речь вводить народные энклитические формы «по миру», «во поле» («в небе один ты, как во поле я») или выражения вроде «ужотка». Неправильны ударения «видов», «вторил»; не существует в русском языке слова «злобивый», а создавать новые слова исключительно ради рифмы, — не надо.
Но совершенно непростительным грехом г. Рафаловича является его бесцеремонное, мало — святотатственное обращение с освященной веками формой сонета. Можно не употреблять старых форм, но уродовать их — это кощунство. А между тем очень слабое стихотворение «Вечное Счастие» (стр. 139) как будто только и написано с целью дать образец сонета наизнанку: у автора две терцины, вместо того, чтобы замыкать октаву, предшествуют ей. В чем выиграло стихотворение от этой своеобразной версификаторской… изобретательности, мне остается непонятным.
Что касается внешней стороны издания, то, уже отметив ее изящество, нельзя не пожалеть об изобилии погрешностей в знаках препинания. Этот корректорский недосмотр иногда досадно затрудняет чтение текста.
Александр КУРСИНСКИЙ. «Золотое руно». 1906, № 1.
Н. Поярков. С. Рафалович. Светлые песни
С. Рафалович заслуживает внимания, и поэтому я спешу указать ряд досадных недочетов, встречающихся в его новой книге стихов. Многие стихотворения первого отдела носят автобиографический характер и неприятно напоминают дневники юношей, когда молодой дух часто находит всем знакомые и давно открытые Америки.
В этом отделе, кроме того, замечается налет рассудочности, нет тех светлых красок, которые сделали бы даже чужой дневник близким и дорогим. Вообще Рафалович большой резонер, что вызывает скуку. В нем нет той страстности и гнева, того огня, которые бывают у поэтов Божиею милостью. Автору «Светлых песен» следует относиться гораздо внимательнее к своим стихотворениям, оставляя многие из них в портфеле. Очень хороши — «Рабыня», «Свобода».
Иногда попадаются хорошие образы и удачные строфы.
Николай ПОЯРКОВ. «Поэты наших дней». М., 1907.
А. Блок. Письмо к С. Рафаловичу от 13.01.1906 г
«Многоуважаемый Сергей Львович.
Большое спасибо за Ваш сборник <«Светлые песни». СПб., 1905. — В. К.>, который «получил на днях, и за надпись, сделанную Вами на нем. Только сейчас узнал Ваш адрес, потому не ответил сразу. Пока еще не успел прочесть всего, а только просматривал немного; при перелистываньи внимание остановилось на стихотворении “На могиле” — нежном, тихом и простом. Кажется, в Вашей поэзии мне будет ближе всего нота печальной тишины.
Истинно уважающий Вас Александр Блок 13 января 1906»
Александр БЛОК.
Новые материалы и исследования. ЛН, т. 92, кн. 4. М., 1987. (Публикация Р. Д. Тименчика)
А. Блок. Письма о поэзии. 1. «Холодные слова»
<…> Почему имеют преходящее значение стихи Сергея Маковского, Рафаловича? Разве они не искусны? Нет, они просто неоткровенны, их авторы не жертвовали своею душой. А почему мы можем годы и годы питаться неуклюжим творчеством Достоевского, почему нас волнует далеко стоящая от искусства «Жизнь Человека» Андреева или такие строгие, по-видимому «закованные в латы», стихи Валерия Брюсова? Потому что «здесь человек сгорел», потому что это — исповедь души. Всякую правду, исповедь, будь она бедна, недолговечна, невсемирна, — правды Глеба Успенского, Надсона, Гаршина и еще меньшие — мы примем с распростертыми объятиями, рано или поздно отдадим им все должное. Правда никогда не забывается, она существенно нужна, и при самых дурных обстоятельствах будет оценен десятком-другим людей писатель, стоящий даже не более «ломаного гроша». Напротив, все, что пахнет ложью или хотя бы только неискренностью, что сказано не совсем от души, что отдает «холодными словами», — мы отвергаем.
<…>
Александр БЛОК. «Золотое руно». 1908, № 7–9.
В. Брюсов. Сегодняшний день русской поэзии (50 сборников стихов 1911–1912 гг.)
<…> К числу поэтов, уже известных, мы можем отнести и С. Рафаловича, пишущего уже давно, хотя и выступающего только со второй книгой стихов, «Speculum animae». По замыслу поэта это должна быть книга о изначальных «ликах жизни», и отдельные стихотворения носят заглавия: Нежность, Печаль, Гордость, Вера, Ревность и т. д. Чтобы найти для этих вечных тем символы, выражающие их полно и в то же время открывающие в них что-то новое, что оправдало бы поэта, взявшегося еще раз пересмотреть самые существенные свойства человеческой души, — должно обладать творческими силами титаническими, должно быть Гёте или Верхарном… Поэтому г. Рафаловичу не приходится стыдиться своей полной неудачи…
<…>
Валерий БРЮСОВ. «Русская мысль». 1912, № 7.
В. Полонский. С. Рафалович. Стихотворения. Сб. 4
Стихотворения свои г. Рафалович озаглавливает так; «Красота», «Вечность», «Мудрость», «Искусство», «Страсть», «Любовь», «Две бездны», «Я», «Мой путь» — и т. д. в том же роде. Обращается он, между прочим, к Христу, к толпе. Толпу Сергей Рафалович недолюбливает. «С тобой, — говорит он ей, — Презренной, чужой мне, но втайне любимой — Толпа! О, когда же я счеты сведу?» Себя он называет «вечным искателем небесных жемчужин», который «отблеском правды» озарит мир. Г. Рафалович о себе, вообще, не плохого мнения. «Я хлебом сыт, как вы, — обращается он к “довольным”, — и все ж я голод знаю, — и жаждой я томим, сжигающей, как страсть, — и оттого, лишь вас не проклинаю, — что нужно уважать, чтобы проклясть»…
Отсюда видно, что поэзия г. Рафаловича весьма возвышенного свойства. Но, несмотря на это (а, м. б., благодаря этому), она не производит сильного впечатления, не заражает и совсем не волнует. Быть может, поэт вполне искренен, когда восклицает: «Кому я свой ужас поведаю?..» «Могу ли познать бесконечное?» — и так далее, и так далее, — но читатель остается равнодушным к этим восклицаниям. Происходит это потому, что как поэт г. Рафалович холоден и манерен. Поэзия его не вдохновенна. Есть большая правда в признании поэта: «я… только скромный книгочет». Это метко сказано. От философских туманностей, которыми полны стихи Рафаловича, — веет книгой, мыслью, холодным рассудком. Не всегда он бывает и оригинальным. Его «метаморфозы» вызывают в памяти «истлевающие личины» Сологуба — и это к большой невыгоде «Метаморфоз». Большинство стихов г. Рафаловича, несмотря на эффектные сюжеты, — да позволено будет воспользоваться его собственными словами — «ровное журчанье ясных, но ненужных слов». Правда, это относится к большинству. Иногда г. Рафалович стряхивает с себя плен книг и начинает воспевать, например, бульвар. «Avenue de Bois de Boulogne», «Rue de la Paix» и другие, посвященные городу, — лучшие в книге, хотя в них нет стремительной экспрессии, того «электрического биенья», которым избаловали нас поэты города.
Стих г. Рафаловича четкий, сухой, не блещет музыкальностью. Рифма строгая, за малым, впрочем, исключением: «шаги — корешки», «письмо — давно» — думается нам, не рифмуются. Совсем неудачно: «нога змеится, точно шея», и непонятно утверждение поэта, будто он сгорит дотла, «сгущая тени на грани будущих времен».
Вячеслав ПОЛОНСКИЙ «Новая жизнь». 1914, № 3 (март).
А. Бахрах. С. Рафалович. Зга
С. Рафалович. ЗГА. Изд. Л.Д. Френкеля. Берлин, 1923. (30 стр.)
Маленькая книга лирики Сергея Рафаловича — большая и цельная поэма о большой любви, превращающей все его бытие в прекрасный хаос и препятствующей аналитическому созерцанию. Присущее ей косноязычие только придает убедительность. Слова, освященные этой великой любовью, уже не слова, а бред наяву, и тщетно их толковать. Прав поэт, говоря:
Но слов невнятных не толкуй,
Не заблудись в их темной чаще:
Ведь самый горький поцелуй
Для нас речей сладчайших слаще.
К чему слова — когда безмерно, силою чувства из пустоты возникает новый мир.
Ведь только:
Для малого я столько знаю слов,
Ни одного, чтоб рассказать большое,
У ветра, вечера и городов
Косноязычие такое.
Маленькая «Зга», быть может, самое сильное из написанного в последнее время поэтом.
А. К <Александр БАХРАХ> Газета «Дни». Берлин. 1923, 27мая.
Е. Зноско-Боровский. Заметки о русской поэзии
ЗАМЕТКИ О РУССКОЙ ПОЭЗИИ
Тэффи. — PASSIFLORA. Берлин. Изд. Журнала «Театр» — Сергей Рафалович. — АВГУСТ. Стихотворения. Изд. Л. Д. Френкеля. Берлин, 1924.
<…> Какой смысл писать стихи? — спрашивает Сергей Рафалович, — какой смысл бросать их в мир, «как в решето, где звук и речь бесследно тают?» — и сам отвечает:
Глупей занятия, чем то,
Игры бессмысленней не знаю.
В другом месте он задает себе другой вопрос:
К чему глядеть на зыбкую волну
Иль челноку свое доверить тело?
Вчера тошнило, завтра утону,
Сегодня мне все это надоело.
Надо удивляться, что человек такой глубокой культуры, таких глубоких умственных запросов, как Сергей Рафалович, не чувствует всей безвкусицы этих строк, не видит своей технической беспомощности в обработке таких тем, не сознает, наконец, того, что юмор совершенно чужд ему. Но, к счастью, таких мест в его последнем сборнике немного, и они являются исключениями, которые, однако, то и дело сторожат его.
Стихи его полная противоположность поэзии Тэффи: в них именно нет человеческой теплоты которая является достоинством лучших ее вещей. У него, если чувство, то непременно страсть. «Плоть моя напряжена как лук»; его тоска может спалить «белые стены дотла», и т. д. И в них есть именно та разнузданность, которой так счастливо избегает Тэффи. У последней, поэзия — отдых от привычного юмора, у С. Рафаловича — стихи продолжают обычный ход его мыслей, и не всегда кажется для последних необходимой та стихотворная форма, в которую они заключены.
Вероятно, именно поэтому его стихотворения часто не кажутся оригинальными или новыми, кажется, что эти мысли уже встречал, слышал с разных сторон. «В нас проснулись темные монголы, — И рты оскалил гортанный зык»; по России — «прошел с повязкой красной на челе — Двойник Христов, мертвящий и растленный»; «В земле не корни — провода, — Не крылья в небе — гул моторов (конец строфы — срыв в уже отмеченную безвкусицу: «А город хрюкает, как боров, — И не уходит никуда»); торжество механики заставляет поэта задать риторический вопрос: «Но чей, но чей во всех словах — Все явственней злорадный хохот?» — разве все это не знакомые рассуждения, не слишком обыкновенные для поэзии мысли? И когда автор, рассказав об ужасах России, возмущенно восклицает о невозможности по-прежнему жить и любить, это звучит так банально, что предпочитаешь оптимизм Тэффи, которая в моменты самого большого горя не соглашается признавать себя несчастной, на том основании, что где-нибудь, может быть, хорошо и что, может быть, и к ней вернется ее возлюбленный.
Необязательность стихотворной формы проявляется, между прочим, и в том, что редко она достигаем нужной чеканки, когда мысль полностью и отчетливо укладывается в фразе, когда рождаются меткие эпитеты, яркие характеристики.
Забавный бег различных размеров в стихотворении «Люби — приказанье», значительно испорчен этим; удачная мысль: «А завтра — это дальний край, — Кусок совсем иного мира, — Откуда ни один трамвай — Не возвращает пассажира», — не обрела краткой формулы в двух неудавшихся стихах: «А завтра — это вечера, — Когда грустишь о том, что было». Также испорчена заключительной строчкой звонкость «родословной»: «И горжусь своею родословной, — С большим правом, чем из вас любой».
Но, несмотря на эти недостатки, стихи Сергея Рафаловича, рассудочные и интеллектуальные, как все его творчество, представляют интерес именно тем, что они насыщены мыслями. Однако, больше всего нам понравилось во всем сборнике самое беспритязательное стихотворение о том, как миллиардер Герберт Пирс, проигравшийся в карты, сам обокрал свою квартиру и попал, наконец, под суд как «грабитель собственного дома»:
Всякий суд не плох и не хорош,
Лишь бы судьи честно рассуждали:
Герберта за кражу оправдали,
Но оштрафовали за дебош.
И автор делает заключение, которое любопытно сопоставить с приведенными выше стихами Тэффи:
< Пожалей нас, детей твоих, Господи,
Что слепы мы до смерти от младости,
Что, слепые, не видим мы, Господи,
Пресветлой Твоей Божьей радости.>
разница между поэтами здесь особенно ощутительна:
Господи, — опустошить свои
Дом иль душу всякий Герберт может.
Не суди ни праведней, ни строже,
Темного нью-йоркского судьи.
Выскажем надежду, что поэт не откажет и нам в признании того, что в оценке его стихов мы были столь же справедливы, как полюбившийся ему новый Соломон из Нью-Йорка…
Евгений ЗНОСКО-БОРОВСКИЙ. «Воля России». Прага. 1924, № 16–17.
К. Мочульский. С. Рафалович. Август
Сергей Рафалович. АВГУСТ. Стихотворения. Издательство Л. Д. Френкеля. Берлин. 1924.
Новый сборник С. Рафаловича (стихи 1916–1923 годов) отмечен единством, лежащим вне и, может быть, выше — чисто художественных форм. Нужно его почувствовать, прежде чем обратиться к эстетическому разбору его стихотворений. Тогда станут понятными и внутренне необходимыми избираемые им средства выражения. И достоинства, и недостатки его поэзии обусловлены всем строем его души. Невольно, говоря о его творчестве, заговоришь о «душе», как ни несвоевременно это понятие. К самому мастерству слова и технике поэтической речи он сознательно и надменно равнодушен; не боится общих мест и санкционированных приемов; равно пользуется и фразеологией символизма, и фигурами классического стиля. Спокойно впадает в ошибки, которых мог бы с легкостью избежать, как будто для чего-то эти ошибки ему нужны. То поет, то декламирует, порой по-сологубовски беспредметно напевен, порой суров и жестоко-риторичен. В плоскости стилистики противоречия его манер неразрешимы: но все они объединяются в его «стремлении духа», у него своя истина, непохожая на земные правды и по существу своему невыразимая.
Что в сердце истиной последней,
Правдивейшей из правд земных,
Горит победно, — только бредни
Твердят, невнятны и темны.
Патетический строй души, незыблемость и торжественность «законов сердца» кажутся чопорностью тем, кто в поэзии любит игру. Автор сознает свое одиночество: он, Дон-Кихот, «гордится высокой родословной; последний из рыцарей святого Духа» не отрекается от «розы алой посреди щита». Романтическая вера оживляет умершие слова о «вечном блаженстве», о «любовном подвиге», о «нежданном, чуждом Крае»: — погибшее, как стиль, возрождается, как переживание. Риторика возвышенных чувств загорается и греет, огонь не нарисованный. Стихи крепнут в нем, звучат тяжело и важно. Мы, возлюбившие легкость, удивляемся и слушаем.
И ризой пышною и зноем
Отягощенные сады
Роняют в пламя золотое
Румяные плоды.
К. В. <Константин Васильевич Мочульский (1892–1948) — историк литературы, лит. критик, эссеист. — В.К.>Газета «Звено». 1924, 19 мая.
В. Набоков. С. Рафалович. Терпкие будни
Сергей Рафалович. ТЕРПКИЕ БУДНИ СИМОН ВОЛХВ.
Первая из этих двух книг — небольшой сборник приятных, гладких, мелких стихов. Их мягкость порою переходит в слабость, гладкость — в многословие. Для того чтобы сказать, например, что наступили сумерки, вряд ли нужна такая расточительность: «Но день бледнел, бледнел и гас, пока не наступил предсмертный час на склоне дня, на зыбкой грани мрака, тот час, который мы зовем не ночью и не днем, а часом между волком и собакой». Шесть строк вместо двух слов. Недостатком творчества Сергея Рафаловича нужно признать и склонность к тем общим идеям, которые спокон веков встречаются в стихах, не становясь от этого ни более верными, ни менее ветхими. Сравнивать город с «разодетой проституткой», утверждать, что люди — это маски, что земля «тупо вертится», что любовь — «сладчайший и мучительный грех», все это — дешевый поэтический пессимизм и в смысле творческом — линия наименьшего сопротивления. Зато там и сям меж двух вялых строк встречается у Рафаловича подлинно прекрасный стих, как, например, этот ответ души ее создателю: «ненужной телу я была и, с ним не споря, завернулась, как в белый саван, в два крыла».
Вторая книжка поэта «Симон Волхв» начинается очень тонко, очень просто, но в дальнейшем — какая— то расплывчатость, слишком гладкая неяркость (такой стих, например, как «в часы тревоги и сомненья, когда грядущее темно», — просто пустое место, и таких пустых мест в поэме многовато).
Мне хотелось бы попросить Сергея Рафаловича (да и не только его, а большинство современных поэтов) раз и навсегда отказаться от тех мужских «рифм», которые одинаково противны и слуху и глазу. «Рифма» зари-говорит или судьба-рубах или глаза-сказал — смехотворная хромота и больше ничего.
Сергея Рафаловича нельзя причислить к «молодым, подающим надежду» (его первый сборник вышел в 1901 г.). На кого же надеяться, кого выбрать, что отметить? Не безвкусие же Довида Кнута и не претенциозную прозаичность пресного Оцупа. Может быть, вдохновенную прохладу Ладинского или живость Берберовой? Не знаю. Дай Бог, чтобы годы эмиграции для русской музы не пропали зря.
Владимир НАБОКОВ. Газета «Руль». Берлин. 1927, 19 января.
Л. Львов. С. Рафалович. Терпкие будни
Сергей Рафалович. ТЕРПКИЕ БУДНИ Стихотворения. Изд. «Петрополис». Париж. 1926.
В прежние времена, — хотелось бы сказал, «на том свете»! — С. Рафалович печатался в «Весах» «Золотом руне», позднее — в «Аполлоне», несколько книг его были изданы «Шиповником», — в том числе его «Театр», — а первая книга его стихов вышла еще в 1901 году — более четверти века тому назад. Перед нами, таким образом, вовсе не новичок в поэзии, не дебютант, и не от молодости написаны эти «Терпкие будни».
Нужно быть признательным «Петрополису» за издание этой миниатюрной книжечки в 32-ю долю листа. Но это вовсе не означает, что заключающиеся здесь стихи благоухают горним фимиамом. Им не уврачевать истерзанной души! Эти стихи — горькие стихи, и название «Терпкие будни» даже слабо отражает всю их едкую горестность. Моментами это «будни», в которых доходишь до крайнего изнеможения и, задыхаясь, невольно говоришь: ужасная поэзия! Но мы все же принимаем и этот скорбный дар поэта, ибо даже ожесточенное темное сердце в нем в дни пошлых а-поэтических фанфар — наподобие Маяковского! — говорит языком поэзии.
Ужасная книга, но — все-таки книга поэта!
И сам я тоже и помят, и грузен!
С налетом серым на виске,
И точно шар, забытый в лузе,
Всей тяжестью повис в мешке…
Какое гнетущее жуткое признание о самом себе! Но разве мы оттолкнем с пренебрежением поэта в ответ на его даже еще горшие признания о том, что все кончено –
Теперь я знаю: легче петь,
Когда до боли сердце стынет,
Чем так дышать, и так смотреть,
И так безмолствовать, как ныне…
И разве мы отбросим с ожесточением эту книгу, когда прочтем в ней открытое признание поэта перед миром в своей духовной пустоте, в нищете своей, в тщете своего безверия!
Здесь, в Париже, и совсем недавно, в 1926 г., С. Рафаловичем написано такое законченное по форме и внутренне выдержанное стихотворение, как «Моя душа»:
Давно меж нами нет согласья,
И наша близость — звук пустой —
Но стали мы не в одночасье
Такой несхожею четой.
Былые дни, как лист осенний,
Шуршат и памятны двоим;
Но зорче я, она — смятенней,
И каждый о себе — молчим.
Так повелось: не споря с нею,
В том убедился я давно,
Что все, чем я теперь болею,
Ей непонятно и смешно.
Но сказке самой простодушной,
Где о любви идет рассказ,
Она не может равнодушно
Внимать, и плачет каждый раз.
А я, любивший слишком много,
Казню свой опыт старика
За то, что в ней, седой и строгой,
Такая юная тоска…
Но все же — нет!.. — не все в стихах Рафаловича траур и помпа похорон, не все лишь надгробный плач над собой, и не все отчаяние и беспощадное самообнажение своего небытия. Правда, это было уже давно — там, среди виноградников Тавриды, у склонов гор над татарскими деревнями у Алушты, среди призраков менад и Артемиды, когда у поэта вырывались дифирамбические песнопения —
Он жив, он жив, языческий пэан,
Рожденный в рощах Элевзинских,
К чужой земле припал великий Пан,
И плещет Понт Эвксинский…
Или позднее в Кахетии — под скрип арбы и под тягучие звуки зурны — в стране Руставели, когда поэт вспоминал «стройные песни старины». Или еще позднее, в Тифлисе, — в «недвижный и тяжелый рыжеволосый день», там, среди «отягощенных садов», или в ночь, когда –
Из рук разжатых Август щедрый
Алмазы яркие стряхнет
На сосны черные и кедры
С пылающих высот.
(1921)
Или еще позднее, даже в столь роковом для него Париже, когда были еще отрадой ему
светлые улыбки,
Ресниц пушистых трепет зыбкий,
И тихие слова любви…
(1923)
И как ни пессимистична, как порою даже ни груба в своем конечном отчаянии эта книга поэта, читая в особенности ее последние страницы, в спокойствии, в тишине душевной, без тоски, оцениваешь как большое достижение сжатые эпиграмматические утверждения, хотя полные и все той же горечи, но умиротворенные и какой-то мудростью.
Вот несколько образчиков отсюда:
Когда на солнце тает лед,
Рыбак сурово чинит сети;
А счастье — это синий свод
Над лужей, где резвятся дети…
Божьего в труде
Лишь то, что он — проклятье Божье…
Но на земле и птицы не поют,
А лишь клюют зерно и пьют из лужи.
Любимая однажды изменила,
Искусство изменяет каждый час…
Лоллий ЛЬВОВ. «Русская мысль». 1927, № 1.
К. Мочульский. Новые сборники стихов
С. Рафалович. «Терпкие будни».
В. Рождественский. «Большая Медведица».
В сборник «Терпкие будни» С. Рафалович, включены стихи разных периодов (часть их уже была напечатана в книге его «Август» 1924 г.). Иногда стихотворения, помещенные рядом, отделены целым десятилетием (например: «На людной площади» — 1916 г. и «Моя душа» — 1926 года). И все же сборник удивляет цельностью и единством тона. В ранних стихах, эпически-медлительных и торжественных, полных «античного» красноречия в стиле Брюсова:
Торжественной увенчаны луной,
Звучат ночные дифирамбы…
уже чувствуется переход к суровой и «терпкой» диалектике последних лет. Исчезает декоративность, тускнеющие краски, меркнут «ризой пышною и зноем отягощенные сады», — догорает «рыжеволосый день». Спускаются сумерки: от чувственного изобилия «Августа щедрого» — остается горсть пепла.
Из многих дней, бесследных, незаметных,
Как пыль, как пепел, как песок,
Задумчиво плету венок,
Себе и миру дар заветный.
Еще недавно — для поэта «сверкало солнце и жужжали пчелы» — мир веселый, блаженный пьянил своим «густым ароматом». И поэт не «говорил» о нем, а «пел». Его поэзия насыщена образами, символами, ритмами: в ней была жажда и жадность; строфы ломились под тяжестью «земных даров». Звучание, преизбыточность, перегруженность, упоение «покровом златотканным». И когда, в какой таинственный «предсумеречный час» — разорвался этот покров? И незыблемость, плотность мира вдруг распалась: он стал «чужим и прозрачно-призрачным», и поэт, доселе «осязавший» мир любовно и восторженно, — отстраняется от него:
Не верь свидетельствам простым
Ни рук своих, ни глаз, ни слуха.
Обманутый любовник, «обнищавший богач» — видит: его жемчуга — поддельны. Вместо сладостного праздника — «терпкие будни». Мир разлетелся легким дымом — и в темной пустоте — он наедине со своей душой. И по-новому строго и горько пересматривает он свою жизнь. Стихи его больше не «поют». Они — просты, резки, нарочито сухи. От них остается терпкий вкус пепла. Теперь ему не до «божественной игры», не до «звуков сладких». Он подводит итоги: он ведет тяжбу со своей душой. Он обвиняет и защищается: — это суд. Слова его не «живописуют», а определяют. В них острота и точность: строфы сковывают в одну цепь, ни одного ненужного сравнения, ничего для «чувств»; все снято, все отброшено, все принесено в жертву «правде»: «лучи высоких напряжений» обнажили костяк. Стихи — четкие, как чертеж, замкнутые, одинокие. От пьянящего напитка — наслаждений, страстей, надежд — на дне осталась одна капля — терпкая капля воспоминаний.
Какого Божьего суда
Мне ждать смиренно и уныло,
Когда исчезли без следа
И прошлый я, и то, что было?
И разве Судный День страшней
Всех дней моих, пустых и лживых,
Бессмысленно несчастных дней
И дней бессмысленно счастливых?
<…>
К. Мочульский. Газета «Звено». 1927, 30 января.