Ответа не было. Только тут Бушуев сообразил, что рассуждал по-русски, а значит, спорить или соглашаться могут только двое: дочь и ее жених, но им было не до тигра и не до лешего! Варя забыла об отце, забыла обо всем, вдруг схваченная крепкими руками Василия и лишенная его жадным ртом возможности говорить.
Обоих шатало от неудовлетворенного желания. Этот путь в джунглях был для них истинным via dolorosa[20], потому что мысли и чувства их сплетались так же тесно, как лианы, обвившие стену деревьев. Они не могли понять, откуда, как возникли эти чувства, лишившие их всякого рассудка. Где-то на окраинах сознания Василия иногда маячила избитая незнакомка с окровавленным ртом, однако его сердце ни малейшим содроганием не отзывалось на эту картину, прежде внушавшую ему самое лютое отвращение. Жизнь его и Вари началась с того мгновения, когда они влились в череду любострастных божеств Мертвого города. Нет, еще там, на Башне Молчания, когда ее грудь мимолетно коснулись его груди, и, чудилось, искра проскочила между их столкнувшимися телами, будто два кремня ударились друг о друга… Нет, смятенно думал Василий, все это началось еще раньше, когда он хлестал коварную голубую розу и знал, что готов вырвать себе сердце, чтобы приложить его к ране на теле Вареньки – подобно тому, как Нараян приложил к ней змеиный талисман…
Он содрогнулся от ледяного прикосновения. Нечто подобное он ощутил там, в джунглях, после кровавого жертвоприношения душителей, когда подумал, что на его плече лежит рука призрака. Но это опять был Нараян, который стоял рядом и говорил:
– Путь зовет нас, господин.
Да, это был Нараян, который только что спешил по тропинке впереди маленького отряда, не меньше чем за полсотни шагов отсюда. Впрочем, Василий едва ли отметил эту очередную странность. Он послушно двинулся за проводником, поддерживая Варю под руку, и, право слово, если бы сейчас прямо над ними разверзлись небеса и на тропу сошли сам Брама, Индра, Перун славянский… или вообще Юпитер «во всей славе своей», он едва ли обратил бы на них внимание, занятый одной лишь мыслью: когда, ну когда же они снова смогут заключить друг друга в объятия?!
Возможно, Нараян хотел, чтобы у чужеземцев, которых он по непонятной причине взвалил себе, что называется, на шею, вообще не осталось никаких сил, потому что ночь уже кончилась, а он все шел и шел по тропе, вынуждая европейцев плестись за ним.
Наконец измученный Бушуев потребовал остановиться для привала.
Нараян покорно склонил свою гордую голову, но предложил отдохнуть после того, как позади останется очередная тропа мимо очередного оврага.
Уже вполне рассвело – и слава богу, потому что эта тропа или, скорее, выемка в стене вела вдоль обрыва футов в девятьсот глубины, так что в темноте шагнуть на нее было бы верным самоубийством. Нужен был верный глаз, твердая поступь и очень крепкая голова, чтобы при малейшем не-осторожном шаге не свалиться в пропасть.
Варя с замиранием сердца выпустила руку Василия: вдвоем, рядом, идти по этой полосочке было невозможно. Тут Нараян сделал перестановку в своем отряде: он, конечно, шел первым, за ним – Варя, вдруг обретшая необъяснимое спокойствие и ту отточенность движений, которая бывает у канатоходцев; следом – Василий. Он так озабоченно следил за каждым шагом девушки, что почти не замечал тропы. За ним пробирались Бушуев и Реджинальд, призывая на помощь все присутствие духа.
Нараян уже ступил на твердую землю противоположного берега пропасти, когда сзади раздался крик. Все уцепились за кустики, торчащие из скалы, и сделали попытку обернуться. И невольно заорали хором, когда Реджинальд, который успел уже скатиться на изрядное расстояние, повис, цепляясь руками и ногами за какое-то деревце. Конечно, он был хорошим гимнастом, к тому же обладал замечательным хладнокровием, но минута была критическая: тонкий ствол каждую секунду мог сломаться, и Реджинальд полетел бы в бездну.
Варя вскрикнула, вцепившись одной рукой в руку Нараяна, а другой – стиснув пальцы Василия… И тотчас крик замер на ее устах, потому что футах в двадцати ниже тропы появился человек.
Незнакомец.
Этот индус шел по невидимым выступам скал, где, казалось, негде было укрепиться и детской ножонке. И был он не один, а вел за собой корову, причем та двигалась так легко, словно занималась скалолазанием всю жизнь. При виде ее удивительного проворства единодушное изумленное восклицание вырвалось у всех иноземцев – даже у Реджинальда, на миг забывшего о своем отчаянном положении. Да и остальные, по правде сказать, на мгновение забыли о нем, потрясенные зрелищем стремительного восхождения по почти вертикальной стене.
Вдруг незнакомец поднял голову и увидел людей.
Похоже, он тотчас понял опасность положения Реджинальда, потому что крикнул:
– Держись крепче! Крепче!
Ласково потрепав «скалолазку» за шею, он снял с нее веревку, тихо напевая что-то; затем, взяв корову за голову, направил ее в сторону дерева, на котором обосновался Реджинальд, и, прищелкнув языком, сказал ей:
– Чаль!
Что сие означало, европейцам было неведомо, однако корова запрыгала вверх, словно горная коза, и через минуту очутилась на тропинке позади людей. Сам же индус, даже не опустив головы, чтобы поглядеть под ноги, подскочил к Реджинальду, обмотал его коровьей веревкой вокруг пояса, снял с дерева и поставил на ноги, а затем, поднявшись на тропинку, одним взмахом втащил за собою англичанина, немного бледного и потерявшего дар речи, однако не присутствие духа.
Небрежно отряхнув одежду, Реджинальд вполне по-человечески улыбнулся и даже —!!! – протянул для пожатия руку индусу, несомненно, спасшему ему жизнь. Внезапно он издал изумленное восклицание и замер, глядя на незнакомца столь же потрясенно, как уже глядели его спутники.
Этот индус был не только ошеломляюще-ловким скалолазом и хозяином проворной коровы. В конце концов, мало ли какие существуют людские умения и животные причуды!
Что гораздо важнее, он оказался блондином.
Да, да! Пряди, в беспорядке ниспадавшие на его плечи, были того бледного, платинового оттенка, который придает светлым волосам особенную красоту. И с его светлокожего, лишь слегка тронутого жгучим тропическим загаром лица смотрели ярко-голубые, словно бирюза, глаза, которыми он улыбчиво оглядывал столь схожих с собою европейцев. Глаза эти одобрительно прищурились при виде Вари, которая от удивления даже забыла прикрыть лицо, а потом скользнули к Нараяну, и… и лицо спасителя внезапно изменилось. Глаза потемнели чуть ли не до грозовой синевы, черты обострились. Жестокость, свирепость – вот что теперь изображалось в них, однако Нараян не шелохнулся – только чуть качнул головой, отчего павлинье перо, украшавшее его тюрбан, всколыхнулось и заиграло сине-зелеными лучами.
И снова безмолвным зрителям привелось наблюдать мгновенную смену выражений на лице голубоглазого индуса. Жестокость сменилась покорностью, алчность – смирением. Незнакомец и Нараян быстро обменялись несколькими словами, из которым явственно прозвучало только два слова – бхамия, Махадева[21] и еще одно, от которого Варенька и Василий невольно вздохнули: «Чандра!» Потом незнакомец стиснул руку Реджинальда, по-прежнему простертую для пожатия, и сказал:
– Брат мой, твоя тропа у бхилли свободна отныне и навсегда, и тропа братьев твоих и спутников твоих!
После этого он сделал намасте Бушуеву, Василию и Варе, причем девушка была удостоена еще одного нескрываемо восхищенного взгляда. Нараян что-то быстро и резко сказал, а вслед за тем… вслед за тем голубоглазый вдруг ринулся по отвесной скале в пропасть, и облако пыли мгновенно скрыло его след.
Путешественники не сдержали испуганного вопля, решив, что странный спаситель Реджинальда покончил с собой, однако из бездны, затянутой пылью, вдруг донеслось громкое:
– Чаль! – и забытая корова с радостным мычанием чуть ли не вприпрыжку ринулась вниз.
– Сгинь, пропади! Сгинь, рассыпься, сила нечистая! – пробормотал Бушуев, истово крестясь.
– Это был европеец? Что вы ему такое сказали? – воскликнул англичанин, обернувшись к Нараяну. – Очевидно, вы его оскорбили, если он бросился в пропасть с риском сломать себе шею… себе и своей корове!
– Сагиб не должен беспокоиться, – невозмутимо ответил Нараян. – Еще не родился на свет бхилли, который сломал бы шею на такой прекрасной тропе. Кроме того… – Тут последовала небольшая пауза, во время которой путешественники с замиранием сердца и невольной тошнотой озирали почти отвесную глиняную стену, названную Нараяном «прекрасной тропою». – Кроме того, я подозреваю, что вовсе не мой приказ подвигнул его к этому поступку, а боязнь… как это говорят ваши священники?.. Да, боязнь поддаться искушению.
– Это какому же? – грозно вопросил Василий, до сих пор жалевший, что не закрыл ударом кулака нахальные голубые глаза, так бесцеремонно озиравшие Варю.
Наверное, если бы Нараян умел улыбаться, он сделал бы это именно сейчас. Однако, по пословице, то, чего сделать не можешь, сделать не сможешь вовек, а потому он ответствовал со своим всегдашним спокойствием:
– Искушению убить всех нас. Ведь это – бхилли!
Европейцев новый столбняк пробрал от этого заявления. Тогда Нараян, вспомнив наконец, что трое из четырех иноземцев еще стоят на опасной тропе, сперва вытянул их одного за другим на твердую землю, а уж потом поведал, что племя бхилли, живущее в этих горах и этих джунглях, считает себя потомками одного из сыновей Махадевы от прекрасной чужеземной женщины с голубыми глазами и желтыми волосами, которую бог встретил где-то за морями и похитил. У них родилось несколько сыновей, и один, столь же замечательный своей красотою, как и порочностью, убил любимого быка Махадевы и был за это изгнан. Он поселился в джунглях Такура, здесь женился – и вскоре его потомки прочно обосновались в этих местах. И все они наследовали красоту прародителя, а также его разбойничьи наклонности и всю его порочность.