[81] делает фурор здесь, он ее окончил, в самом деле очень хорошо. Моллер[82] написал еще премиленькую головку. Тыран[83] все лучше и лучше пишет. Пименов[84] вылепил хорошо очень мальчика. Римская выставка очень незавидная была, как и всегда, говорят. Сначала выставил я, потом братья Чернецовы[85] выставили [Волховские?] виды, а потом и Шамшин[86] Петра 1-го.
Простите, Василий Иванович, что не пишу в правление Академии, не все ли равно? Право, не знаю, как писать туда, впрочем непременно будущим разом буду писать. Когда отправлю картины, тогда напишу к Вам подробное письмо. Прошу засвидетельствовать мое нижайшее почтение супруге Вашей и Константину Ивановичу и А. Казначееву также, коли увидите его. Прощайте, добрейший Василий Иванович. Дай бог Вам здоровья и благополучия.
Преданный навсегда от искренней души.
[1842 г. ]
Славно, любезнейший Иван Конст[антинович]!
Увидя в ноябре, по приезде моем, выставленными две большие и пять маленьких картин, в числе которых «Грот Лазуревый» [нрзб. ], вижу в тебе чувство, сильно разжигается душа твоя явлениями природы и кисть твоя свободно передает то, что поражает, утешает и веселит чувствие твое. Вода! Воздух! Прекрасная луна плещет в воде прелестно. Мало кто чувствовал так сильно, так свежо. Но земля, но самые люди, т. е. фигуры, не должны пропадать в эффекте, который хоть очень приятно поражает глаза и чувства, но в той же мере возбуждает любопытство зрячим знать, где он. В какой земле видит он этот эффект природы? Какие люди вместе с ним дышат этим воздухом? Что они делают, населяют ее? А в картинах, что видим на выставке, интерес разжег этот вопрос, но он вовсе не удовлетворен. Фигуры пожертвованы до такой степени эффекту, что не распознать: на первом плане мужчины это, или женщины. Самые берега служат только, отметим, чтобы не глядеть на них, а любоваться только как помощью противоположности, что они делают мутностью и темнотою своей, красуется воздух и вода. Это огорчает меня тем более, что дает повод зоилам твоим. Говорят между вздорами (и похожее на дело обвинение), что Гайвазовский пишет слишком проворно и небрежно и что картины его больше декорации, нежели картины. Этого не имею уже силы опровергать, а досадую только и говорю: «По крайней мере согласитесь, что декорация прелестна».
Увидя привезенные три картины вместе с портретом твоим и картинами Черенцовых и некоторых других:
Ура, Гайвазовский! Ура, милый Иван Константинович! Вот две картины прелестные. Вечернее солнце сквозь легкие пары освещает прозрачное море, на котором вдали видны острова, а вблизи лодка с людьми. Я узнаю их, мне кажется и они любуются прекрасным небом, я с ними вместе дышу прелестным воздухом и жаром обдает нас палящее солнце.
Тут жадный глаз мой пробегает по открытому для него пространству, понимает все, что видит. Себя одного спрашивает и ответ приятно раздается в чувствах моих. Солнце – чудо на небе. Чудо и на картине! Ура! Другая картина, где хотя и нет солнца, свет не разительный, но освещение правдивое. Колышется море, и силы его, разбивающиеся о берег, так правдивы, так прозрачны, что хочется вслушаться в прибой их околичности. Фигуры соразмерно отвечают морю!.. Не знаю, которую из двух картин я бы предпочел, обе высокой красоты и расстояние от прежних так велико для меня показалось, что я оценил бы его несколькими годами…
22 мая 1842 г.
Почтеннейший, добрейший, Алексей Романович!
Виноват и очень виноват пред Вами, что никогда не писал к Вам, но будьте уверены, что всегда сильное желание было и есть уведомить Вас о себе, как добрейшего знакомого. Но к Вам не хотелось мне писать коротко и о погоде, как[овы] большей частью письма мои, которые надобно было непременно писать, но Вам желаю всегда высказать что-нибудь об изящном, ибо Ваши понятия и чувства к искусству заставляли или наводят на это желание. Признаюсь, я с нетерпением жду этих дней, когда буду иметь это удовольствие. Это очень скоро.
На будущей неделе [поеду] по Рейну и тогда непременно напишу обо всем подробно все, что было в продолжении двух лет и, вероятно, то письмо получите прежде этого, а теперь я в Венеции и уезжаю на днях в Лондон. Наконец, позвольте мне Вам говорить про рисунки, оригинальные, древних известных мастеров, я их видел и в восхищении. В самом деле во всех отношениях удовлетворяют любителя изящного, они принадлежат Г. Генфрейгонку (добрейший наш консул здешний), да вы, вероятно, слыхали об них, и так как он в скором времени уезжает в Санкт – Петербург и берет с собой эту коллекцию, то я желал очень, чтобы Вы видели эти рисунки, ибо уверен, что они чрезвычайно понравятся, и, во-вторых, Г. очень желает познакомиться с Вами и советоваться с Вами насчет рисунков этих.
«Венеция». Художник И. К. Айвазовский. 1842 г.
Я недавно проехал Геную, где встретился с Анной Васильевной Сарычевой, я очень был рад этому. Она мне рассказала про Вас и меня очень и очень обрадовала этим. Они поехали в Нис. Право, не стоит начать писать о себе, ибо теперь я спешу, я так много видел и сделал с тех пор, как за границей, что надо именно дни и месяцы, чтобы высказать, а теперь скажу только, что я слава богу здоров, счастлив во всех отношениях.
Желаю Вам от всей души здоровья, остаюсь навсегда преданный Вам
Прошу передать мое почтение Роману Алексеевичу и Александре Алексеевне.[87]
20/8 июля 1842 г., Париж
Добрейший, благодетельный Алексей Романович!
Мне очень больно, что я подал повод Вам думать, что я Вас совсем забыл. Я ни разу еще не писал к Вам с тех пор, как за границей, нечего оправдываться, виноват, по милости лени, но позвольте уверить Вас, что я никак не могу забыть доброжелательную душу Вашу, тем более, драгоценное расположение Ваше ко мне, которое не могу вспомнить хладнокровно, а как художник, тем более, зная Ваше глубокое чувство к изящному искусству. Да, Алексей Романович, поверьте мне, что чем более [я] в свете, тем более чувствую цену людей редких, и потому совсем напротив тому, чтобы забыть подобных людей, но я счастлив тем, что природа одарила меня силой возблагодарить и оправдать себя пред [такими] доброжелателями, как Вы. Я помню, в первое время еще в Петербурге, какое родное участие принимали [Вы] во мне, тогда, когда я ничего не значил, это-то меня и трогает. Теперь, слава богу, я совершенно счастлив во всем, все желают со мной познакомиться, но все это не то, что я сказал уже. Не буду продолжать мою философию, Вы верно поняли, что я хотел высказать. А теперь скажу весьма коротко, что я сделал и намерен.
Вероятно, Вам известно, что я очень много написал с тех пор, как за границей, и как лестно всегда были приняты мои картины в Неаполе и в Риме. Много из картин моих разошлись по всем частям Европы, а из царей у Неаполитанского короля, у папы, у Боварского (герцога), а прочие у частных лиц.
В нынешнее лето мне хотелось сделать вояж на север, и вот уже я возвращаюсь назад в Италию.[88] Когда я был в Генуе, видел я Анну Васильевну Сарычеву, я очень рад был ее видеть, и она мне рассказала про Вас, потом я проехал Швецарию по Рейну в Голландию, где мне очень было интересно по моей части, потом в Лондон, где видел все замечательное, и порты, а теперь уже 20 дней, как я в Париже. Здесь очень хорошо приняли меня лучшие художники Гюден и прочие, а Таннера здесь нет, и его никто здесь терпеть не может, он со всеми здесь в ссоре. Чрез пять дней я еду в Марсель и в Неаполь, заняться серьезно опять и хочу послать сюда на выставку, так просили меня многие французы, вероятно, я не могу здесь иметь первостепенную славу, какую мне дали в Италии, но все-таки пусть критикуют, пока молод, а хочется состязаться с французами.
Александре Алексеевне madame Шварц[89] мое нижайшее почтение и прошу не забыть смешного крымчака. Роману Алексеевичу и Николаю Алексеевичу и всем прочим художникам мой поклон. Буду писать к Вам из Неаполя.
Нынешний год я послал к выставке петербургской картин шесть, признаюсь откровенно, они мне не очень нравятся, лучше большие у князя Витгенштейна и Толстого.[90] Коли эти господа выставят на выставку, то может понравится публике.
26 октября 1842 г. Венеция
Не знал куда писать Вам, добрейший Василий Иванович, я ждал приезда Вашего в Петербург и только вчера мне говорили, что Вы благополучно прибыли. Воображаю я радость в милом семействе Вашем, дай бог Вас видеть все таким, как я помню в последнее время в Риме. Скажу Вам теперь про себя.
Я уже два месяца как в Венеции. После четырех месяцев вояжа отдыхаю в этом тихом городе. Я много рисовал здесь и писал этюды, а теперь, так как погода портится немного, начинаю писать картины и довольно многосложные. Уже у меня есть конченные. По приезде сюда меня просил Тревизо,