Вот и дом. Мне жалко моей кожаной куртки, и я пытаюсь ее стянуть. Но Лариска проворно вспарывает ножницами рукав, потом свитер, нательную рубаху. Ловко перетягивает жгутом предплечье. Мне страшно смотреть на свою изуродованную руку. Первая мысль — как работать? Бинт, смоченный в йоде, опаляет огнем. Пока Лариска колдует над раной, я свободной рукой стираю кровь с ее щеки и, тыкаясь носом в ее черные курчавые волосы, шепчу:
— Баранья ты башка…
— Это ты баранья башка, — ласково откликается мне Лариска. Она очень редко ворчит на меня. А на этот раз в словах упрек: — Это ты баранья башка. Зачем ты убрал руку? Я ведь все понимаю.
— Зачем, зачем? Теперь можно рассуждать. Пули боится каждая клеточка тела. — Я, конечно, оправдываюсь, мне стыдно, что я поспешил отдернуть руку. А как знать? Пуля могла раздробить кость, и тогда мне пришлось бы идти в инспектора Госстраха.
— С рукой пока все. Давай теперь я тебя всего осмотрю, может, есть где царапины. Вон на спине живого места нет. На коленях… — Она раздевает меня, и я замечаю, что делает она это с видимым удовольствием.
Ее лицо время от времени озаряется радостью открытия:
— А вот здесь, Котенок, еще царапина. Сейчас мы ее…
— Баранья Башка, мне холодно. Хватит. Растопи печь. Будем пить чай и думать, как жить дальше.
— А чего думать? Рука заживет. Я пока буду твоим и.о.
— Медвежонка надо спрятать, — говорю я. — Нельзя убивать белых. Тем более нам, работникам заповедника.
— Но ведь это вынужденно, — возражает Лариса, но с таким безразличием, словно дело идет о цветке, сорванном с общественной клумбы.
— Скоро появится Ульвелькот, и тогда все побережье узнает. Потом доказывай, что ты не верблюд. Мы должны блюсти свой престиж, — высокопарно заключаю я.
— Чего? — Она удивленно смотрит на меня.
— Престиж. Авторитет, значит.
— А, да, я просто забыла.
— Не забыла, а скажи честно, что не знала.
— Нет, забыла. Ты его еще записывал в мой словарик.
— Господи, Баранья Башка, такие слова знает первоклассник.
— Хорошо, не волнуйся. Ты — болен.
Лариса воспитывалась в русской семье, но училась сначала в украинской, потом в русской, потом опять в украинской школе. Когда мы познакомились, она смешно коверкала слова: «Пришла с кино», «фрукты пришли с посылки», «смеется с тебя…» Особенно неладно было у нее с ударением: арбуз, соблазн, во-первых и так далее. До сих пор не пойму, как это получилось: пли недостаток в школьном образовании, или нелюбовь к чтению. Да нет, о последнем не скажешь — читать она любит. Поэтому Лариска завела себе тетрадку, куда записывает все непонятные слова. Иногда вписываю я.
Впрочем, сейчас она говорит довольно правильно, хотя до сих пор не знает значения некоторых слов. Но это не беда, дело наживное.
— Давай хоть шкуру снимем. Я, может, единственная женщина на всем свете, которая убила белого медведя. Представляешь, Котенок, шкура будет лежать возле нашей кровати.
— Нельзя, Лариса. Надо спрятать в торосах.
Я действительно боюсь ответственности за убитого медведя и пока не догадываюсь, что в моих словах звучит обыкновенная трусость и малодушие. Выходит, быстрее убрать концы в воду? А что говорил наш начальник Коуров? Мы обязаны вести подробный «судовой» журнал, фиксировать все происшествия, изменения в природе. Как же быть? Нет-нет, убрать, спрятать, скрыть и… концы в воду. Не простят нам, не поймут.
Она отворачивается.
— Как знаешь… — В голосе ее явное недовольство, но она тут же смягчает тон: — Впрочем, твое слово для меня — закон! Ты как всегда прав.
Плохо, наверное, всегда быть правым. Неинтересно. Но об этом я не говорю, незачем ей это слышать. Пусть думает, что я всегда прав. Просто теперь надо делать так, чтобы правота моя не вызывала сомнений.
Лариса треплет меня по щеке — надо сказать, довольно фамильярно.
— Господи, как мне хорошо с тобой! Мы пройдем через все испытания, и я продлю тебе жизнь на много-много лет.
Я недовольно кривлюсь — сейчас начнется ее любимая тема про лечебные травы, которые она прихватила с материка. Вот уж где позавидуешь ее эрудиции: токсины, аритмия, сенсорный голод, депрессия и прочая медицинская дребедень. В таких случаях, предвосхищая водопад многочисленных сведений на эту тему, я выставляю ладонь и говорю: «Спокойно! Я все знаю: бессмертник — мочегонный, шиповник — промывать кишки, прости, печень, липовый чай с похмелья…»
Лариса со вздохом умолкает и говорит, что все не так, что я все перепутал.
«Продлю тебе жизнь на много-много лет»… Самоуверенно и наивно, но мне хорошо от этих слов. Наверное, оттого, что их сейчас не принято говорить супругам. Чаще услышишь: ты мне укоротил или укоротила жизнь. Или: я тебе устрою такую жизнь — поплачешь!
Лариска сидит на краю постели. Руки сложены между колен. Взгляд отсутствующий. Она напоминает человека, который остался один в комнате и уверен, что за ним никто не наблюдает. Просто задумалась. А может быть, к чему-то прислушивается? Эти краткие мгновения меня настораживают. Она вдруг делается далекой и чужой, со своей жизнью и тайнами. Как и положено эгоистической натуре, я про себя продолжаю, правда довольно лениво, ревновать ее к той жизни — без меня. Нет, она скорее похожа сейчас на юную женщину, сидящую в пустой комнате и ожидающую тихого стука в дверь.
— О чем думаешь, Юстэйсия?
Моя слабость — придумывать ей новые имена и прозвища.
— О нас с тобой. О том, что мы счастливы оба, потому что искренне любим друг друга, — невозмутимо и даже серьезно отвечает она.
Неужели правда так думает? Чужой мир — потемки. Я от души хохочу и подзадориваю:
— Скажи теперь, что ты искала меня всю жизнь и вот — нашла.
Лариска улыбается:
— Ты знаешь, что это так.
Да, полное отсутствие чувства юмора. Хорошо это или плохо? Мне кажется, я даже начинаю завидовать ей оттого, что она совершенно не воспринимает юмора.
— Иду растапливать печь. Господи, чего же я сижу, вот странная…
Она никогда не скажет про себя шутя: «Вот дурочка» или «Вот глупая», как это принято у большинства людей. Она все понимает буквально и совсем не считает себя ни глупой, ни тем более дурочкой.
Я поудобнее устраиваюсь на своем ложе. Больная рука пылает огнем. Но даже сильная боль, если она постоянная, притупляется, к ней привыкаешь. Одно время у меня появились в груди так называемые «блуждающие» боли. Я не мог лежать — приходилось многие ночи спать сидя или не мог глубоко вздохнуть — нутро словно рвало когтями. Врачи посоветовали сменить работу, и вот я стал охотоведом. А уж к этой боли в руке я привыкну, это пустяк. Во всяком случае, она не мешает мне погружаться в размышления…
…Это было лет семь или восемь назад. Я и мой приятель Коля Старухин работали тогда в областной газете. Мы были молоды, красивы, хватки. «Золотые перья», как нас иронично называли коллеги. Нам это нравилось. Любили кутнуть, поухаживать при случае за хорошенькими девушками. Хватало у нас излишней самоуверенности, тщеславия, зазнайства, порой и наглости.
Однажды Коля машет мне, мол, выйдем.
— Старик, тут к тебе… М-м… — он почмокал губами.
В коридоре стояла тоненькая юная девушка. Девушка как девушка, еще «детсад». В руках школьная тетрадь в трубочку.
— Этот молодой человек, — Старухин галантно кивнул в мою сторону, — как раз занимается волшебными сказками. Он вас проконсультирует.
— Чего? Какие сказки?!
— Обыкновенные, волшебные, — пояснил он, словно этим видом творчества занимался каждый второй житель планеты. — Девушка пишет волшебные сказки. Вот принесла, так сказать, на ваш суд, коллега.
Она стояла с опущенными глазами, в страшном смущении. За чашей иссиня-черных ресниц блестели, набухая, сверкающие капельки.
Я наклонился к ней и спросил шепотом:
— Вы… вы действительно пишете волшебные сказки?
Лишь на мгновение вспорхнули щеточки ресниц, открыв мне свет черных глаз.
— Да, — еле слышно выдохнула она.
— Тогда все правильно. Проходите, пожалуйста.
Старухин дьявольски улыбался. Я незаметно показал ему кулак. У нас с ним была такая игра: подсовывать друг другу явно безнадежных в смысле газетного интереса посетителей.
Такие девушки все прекрасны, что говорить. Я уставился в густые энергичные завитки на ее головке. Накануне мне пришлось побывать в овцеводческом совхозе, и до сих пор перед моими глазами мелькали бесчисленные бараньи головки недавно народившегося молодняка. Глупо, конечно, но, взглянув на ее прическу, я невольно вспомнил милых барашков. На ее смуглом скуластом личике вспыхнул яркий румянец. Она исподлобья глянула в мою сторону и положила тетрадку на угол стола. Глаза ее лучились чистым, ничем не замутненным светом. Верхняя губа своенравно вздернута, а нижняя — пухлая, беспомощная, точно у недавно ревевшего ребенка. Подбородок крепкий, фигура хрупкая на первый взгляд, но сильная, ловкая. Она повернула плотно сжатые колени от меня чуть в сторону и сложила ладошки на краю черной юбки — нормальной юбки, уже не мини, но еще не макси.
Я открыл тетрадку и с умным видом уткнулся в ровный, очень правильный строй красивых букв. Не помню, о чем шла речь в первой сказке. Называлась она «Зеленое райское яблоко». Однако запомнилось: «Туман юности уносит на своих легких крыльях, раздумья вздрагивают от плеска ласковых волн, а чувства освещены какими-то странными жемчужинами». Сказка заканчивалась словами: «И она встретила юношу с неживым блеском глаз».
Это было наивно, и я еле сдерживался, чтобы не расхохотаться.
— Что-то есть… хм… — пробормотал я, долго раскуривая сигарету. — Расскажите о себе…
Ничего особенного. Окончила сельскую школу, вместе с родителями переехала в город, сказки пишет недавно — «сама не знаю, как это вышло», — сейчас думает устраиваться на работу. И все.
— А знаете, Лариса, — я посмотрел на часы, — не поехать ли нам в ресторан? Все равно дело идет к обеду, а в столовые я не хожу.