В неволе выращенный исполин,
Воле радуясь, как дитя,
Всей широченною пятерней,
Тяжеленной ладонью своей
Так зашлепал увесисто по земле,
Что о́тгулом заухала даль…
Бурно мчались мысли его,
Не помещались, видать, в голове.
1. Железные яйца мастера Кытая
Первым делом Айталын сунулась на кухню. Ишь ты, удивился я, следуя за ней. Вот так живешь, думаешь: «Нахальная у меня сестрица выросла!» – а она не просто нахальная, она хозяйственная! С придирчивостью, в которой угадывалась мама, Айталын изучала свои новые владения. Камелек, крючки-полки, котлы-миски. Простору больше. Потолок выше.
В потолке – черная дыра.
Привстав на цыпочки, я сунул нос в дыру. Хорошо, не сквозная – неба не видно. В дыре жужжало, копошилось, вздрагивало. Надеюсь, пчелы там не угнездились?! Обидевшись на мои домыслы, чернота ярко вспыхнула; раздался звонкий щелчок, и жужжание смолкло. Я заморгал, гоня прочь радужные круги, плавающие перед глазами.
– Ой, жарища! Так всегда будет, что ли?
Нет, это Айталын не у меня спросила: в дверях объявились Умсур с кузнецом. За их спинами горбился Нюргун: ему тоже было интересно. Не дожидаясь ответа, Айталын принялась стягивать с себя лишние одежки.
– Скоро остынет, не переживай.
– Станет холодно? Мы замерзнем?!
Айталын прыгала на одной ноге, с наполовину стянутым сапогом. Если похолодает, читалось на ее лице, может, сапог лучше не снимать?
– Раздевайся, – велела Умсур. – Сопреешь.
Я кивнул мастеру Кытаю на дыру в потолке: что за штука? Кузнец в смущении потупился: промашка вышла, бывает. В коридорчике заворочался Нюргун, и все поспешили дать ему дорогу. Простору на кухне сильно убавилось. Взгляд Нюргуна перебегал с блестящих котлов на мигающий огоньками камелек, с камелька – на полки с мисками; дальше, дальше… К счастью, он ничего не трогал, только глазел с детским интересом. Кажется, я начал привыкать к брату. Ну так, самую малость…
Позже, в коридоре, я нарочно отстал, пристроившись к Умсур.
– Мастер Кытай долго строил наш дом?
По опыту я уже знал: добиться внятного ответа от самого кузнеца – проще сосну с корнем вырвать.
– Год? Два? Пять?!
– Три дня, – отмахнулась моя старшая сестра.
– Эдакую махину?! Со всей утварью?!
– Много ли времени нужно птенцу, чтобы вылупиться?
– При чем тут птенец? Наш дом что, по-твоему, вылупился?
– Вроде того, – кивнула Умсур.
– Из яйца?
Я живо представил себе железное – а какое еще?! – яйцо размером с сопку. Вот скорлупа трескается, с нее осыпается ржавая окалина. Белок пышет жаром, как горн в Кузне; в желтке вращаются-стрекочут зубчатые колесики. Из огненного нутра восстает, вырастает наш дом. Теперь понятно, почему здесь такая жарынь! Если дом недавно вылупился, если он еще не успел остыть…
– Типовые? – уточнил я.
– Что?
По-моему, у меня получилось удивить всезнайку-Умсур.
– Дома – типовые? Я помню, ты говорила. Как птенцы из одной кладки, да? У папы с мамой, у дяди Сарына, у нас с Нюргуном?
– Соображаешь, малыш.
– А вот и нет! – оказалось, хитрюга Айталын подслушивала. – Тут всё больше, чем у нас на небе! Комнаты шире, потолки выше. Двери здоровенные! Почему?
– Это мастер Кытай постарался. Внес изменения для Нюргуна.
– Для Нюргуна?!
– Иначе ему бы тут тесно было.
Я зауважал мастера Кытая еще больше: отсюда и до Восьмых небес. Перекроить начинку железного яйца, чтобы дом-птенец вылупился не рябчиком, а беркутом – это ж какая морока, а?! Выходит, кузнец не только нас, боотуров, с лошадьми нашими ковать умеет…
– А это что? У мамы с папой такого нет!
Айталын тыкала пальцем в блестящие корни, вьющиеся под потолком.
– Побочные эффекты, – Умсур не слишком заботилась, понимаем мы ее или нет. – Спешка, сроки поджимают, вот кое-что наружу и повылазило. Ерунда, не обращайте внимания.
– Как та дыра на кухне?
– Ага. Жить не мешает, и ладно.
Позже я обнаружил в доме много всякой ерунды, которая жить не мешает. Жить она и вправду не мешала, но по первому разу приводила в оторопь. Чего стоила кладовка, где по углам клацали зубы-невидимки, и что ни поставишь – всякий раз найдешь на другом месте? А светящаяся стена в отхожем месте? По ней дни напролет гуляли радужные сполохи. Айталын утверждала, что из этих сполохов однажды вышел дедушка Сэркен, спел песню про цветы багульника, распустившиеся в его сердце, и ушел обратно в стену. А угол, где копошились блестящие червяки? Они выбирались из-под пола и ввинчивались в косяк двери, не оставляя после себя никаких следов. И еще…
Но это все выяснилось позже. А тогда Умсур, желая отвлечь нас от подозрительных странностей дома, хвалилась напропалую:
– Тут вещам можно приказывать, как слугам.
– И они будут делать, что я скажу?
– Будут.
– Ври больше! – фыркнула Айталын.
Мы вошли в просторную комнату. Здесь без труда разместилось бы три дюжины гостей.
– Эй, лавки! – скомандовала Умсур. – К столу!
По полу дробно застучали деревянные ноги. Лавки пришли в движение, окружили стол, будто волки – лосиху. Мне вспомнился бойкий Уотов арангас, и я проникся к лавкам искренней неприязнью. Сами на них сидите, да!
– Ух ты! – глаза Айталын округлились от восторга. – А мне можно?
И, не дожидаясь разрешения, завопила как резаная:
– Эй, котел! Бегом на стол!
Со стороны кухни брякнуло, грюкнуло. В коридоре послышалось торопливое звяканье. Сияя начищенными боками, в дверь вбежал медный котел. У него обнаружилось шесть тонких паучьих ножек, тоже медных. Добравшись до стола, котел подобрался, согнув все ноги в суставах – и, скакнув по-заячьи, очутился на столешнице. Куда после этого спрятались ноги, я не заметил.
Тут нас и прорвало.
– Эй, миски! На стол!
– Эй, ложки! Прыгайте в миски!
– Эй, точило! Почему ножи тупые?!
– Эй, метла! За работу!
– Эй, миски! Давай назад!
Ладно, малышка Айталын! Мы с Умсур веселились, как дети, наперебой выкрикивая распоряжения. Вокруг скакало, летало, мелькало, блестело. Вещи объявлялись, уносились, метла скребла и без того чистый пол, вжикало послушное точило… Даже суровый Мюльдюн-бёгё принял участие в общей забаве:
– Эй, дверь!
Он поразмыслил и велел:
– Закройся.
Дверь послушно закрылась. В нее с оглушительным звоном врезался котел, спешивший на кухню. Мюльдюн насупился:
– Дверь, откройся.
Котел умчался, цокая медными ножками.
– Дом, остынь! – вспомнила Айталын. – Ой, погоди! Не остывай совсем! Дом, ты так, чтоб не жарко и не холодно! Чтобы в самый раз!
Она замерла в ожидании. Но долго ждать было не в ее характере:
– Не работает! Жарко!
– Экая ты торопыга! – рассмеялась Умсур. – Дом мгновенно остыть не может. Ему нужно время.
Сестренка хотела возмутиться, но не успела.
– Топор!
Все время, пока мы развлекались, отдавая приказы услужливой утвари, Нюргун во все глаза смотрел на представление, забившись в дальний угол. И вот теперь он оттуда выбрался. Издалека донеслось фырчанье – что-то стремглав приближалось. «Дверь, закройся!» – хотел крикнуть я, но опоздал. Тяжеленный топор, насаженный на топорище из комля березы, бешено крутясь, пронесся перед самым моим носом. Лицо обдало холодным ветром и кисловатым запахом металла. Нюргун потянулся и даже не поймал – взял топор из воздуха, словно тот висел там без движения. Лезвие тускло блестело, мой брат попробовал его ногтем. Качнул топором, проверяя, удобно ли тот лег в руку. Затем Нюргун обвел нас тяжелым оценивающим взглядом и уведомил:
– Хороший. Люблю.
Когда топор лег на лавку, а недавний пленник горы вернулся в угол, по комнате пронесся дружный вздох облегчения.
– Уже прохладней, – обрадовала всех Айталын. – Работает! Мастер Кытай, у вас еще яйца есть?
У кузнеца отвисла челюсть: о чем ты, девушка?
– Ну, такие, с домами? Железные! Есть?
– Нет, – с сожалением вздохнул кузнец. – Последнее в расход пустил.
– Вот беда! – огорчилась сестренка. – Точно последнее?
– Точно.
– А вы не врете?
2. Мы не едем в Кузню
– …брат твой…
– Что брат мой?
– Пропадет ведь! Ни за ржавый гвоздь пропадет…
Кузнец долго ловил момент, чтобы застать меня в одиночестве. Вот, поймал. Я прохаживался из угла в угол, выбирая: в какой из двух комнат-близняшек спать мне, а в какой – Нюргуну? Ложа-ороны тут тоже были из одного яйца. Всех отличий: в первой спальне царил аромат сосновой хвои, а в соседней – можжевельника.
– С чего бы ему пропадать?
– Не с чего, а без чего….
– Без чего, мастер Кытай?
– Без Кузни.
– Да ладно вам…
– Ковать Нюргуна надо. Ох, надо…
Сколько лет прошло после моей перековки, а я до сих пор помнил, как пылали у кузнеца глаза, когда он говорил о Нюргуне. Великий труд. Вызов. Мечта. И вот она, твоя мечта – рядом, в двух шагах! Хочешь, любуйся, хочешь, обнюхивайтесь. Хочешь, трогай, если не боишься получить по шее. Кузнец сгорал от желания затащить Нюргуна в Кузню. Я понимал его, но отдавать брата в перековку не собирался. Нюргун – взрослый мужчина, сроки давно вышли. Иди знай, что там мастер Кытай накует! Вдруг напортачит? Сляжет Нюргун пластом, или чихнет – гору снесет! Выжгут ему в горне последние остатки разума… Нет уж, спасибо, мы без Кузни обойдемся.
Вслух я кузнецу этого, конечно, не сказал.
– Куда спешить, мастер Кытай? Нюргун первый день на воле. Обживется, осмотрится, а там видно будет…
– В Кузню ему надо, – мои резоны кузнец пропустил мимо ушей. – Поехали, а?
– Прямо сейчас?
– Ну! Собирайтесь!
– В другой раз, – туманно пообещал я. – Не нужно спешить.
– Нужно!
Кузнец плюнул под ноги, не смущаясь чистотой, и кинулся прочь.
– Юрюн! – разнеслось на весь дом.
Ох, и голосистая у меня сестренка!
– Где ты шляешься?! Юрю-у-у-ун!
Айталын обнаружилась на кухне.
– Кто в доме хозяин?! – набросилась она на меня. По всему выходило, что хозяйка – Айталын, а я так, с боку припеку. – Зови гостей за стол! Новоселье справлять будем.
Камелек мигал огоньками-светляками. В его недрах шипело и булькало, по кухне расползался дразнящий аромат еды. Сестра зря времени не теряла. Орать, как Айталын, я не стал, а побрел по дому собирать народ. Первым нашел Мюльдюна, но он был занят: его прижал к стене мастер Кытай. Тыча корявым пальцем в грудь жертвы, кузнец бубнил своё: «В Кузню ему надо… Слышь! Летим в Кузню…» Мюльдюн хмурился, отворачивался. Ну да, на нашего силача где сядешь, там и слезешь.
– Нравится?
Умсур ткнула меня локтем под ребра: отвечай!
– Здо́рово! Отличный дом!
– Лучше юрты?
– Ну, ты скажешь! Слушай, а почему в нашем доме…
Я смешался, кашлянул и поправился:
– А почему в папином доме котлы не бегают? Метла не метет?
– Раньше бегали. Раньше мела.
– Когда – раньше?
– До твоего рождения. Нет ничего вечного, братец. Одно кончается, другое ломается.
Мне вспомнился испортившийся котелок-самовар.
– А починить? Отнесли бы к мастеру Кытаю…
– С Кытаем Бахсы та же история. Знания кончаются, навыки ломаются. Он еще кое-что делает, но объяснить, как он это делает, уже не в состоянии. Умеет, но не осознает свое умение. Ему это даже не интересно…
Мне стало холодно. Время ринулось вспять, увлекая Юрюна Уолана, щепку в водовороте, на илистое дно. Я был мальчишкой, едва покинувшим Кузню, я прятался в тени. Я подслушивал: дядя Сарын беседовал со светлой Айысыт. «Ты спасла Саб и детей, но объяснить, как ты это сделала, уже не можешь. Ты везде и нигде. Ты умеешь, но не осознаешь свои навыки. Тебе это даже не интересно. Ты – светлая Айысыт, и тебе это нравится.»
– Всё в Кузню не отнесешь, рук не хватит. Вещи ветшают, память ссыхается…
Умсур говорила не со мной. С миром духов? В голосе старшей сестры пела дудка Сарын-тойона:
– Рано или поздно всему настанет конец. Может, это и к лучшему…
Чудеса! Сейчас Умсур казалась старше мамы. Я попятился. Заметив мою тревогу, сестра через силу улыбнулась:
– Что, наболтала лишнего? Не бери в голову, боотур.
– Почему?
– Голова расширится, а лишнее в ней – бряк-бряк! Как сушеные ягоды в погремушке. Хочешь, чтобы бряк-бряк? С утра до вечера?! С вечера до утра?!
– Нет, – я тоже заулыбался. – Не хочу. Давай лучше за стол: прыг-прыг! Новоселье справлять будем. Ты садись, а я остальных созову.
– Застолье?
– Ага!
– Никакого застолья! – обломала меня Умсур. – Мы вам для чего еды навезли? Чтобы самим все слопать? Еще не хватало, чтобы вы тут голодали!
– Вот и объясни это Айталын! Иди и объясни!
Влезать в спор двух женщин? Не дождетесь! Будь я самым боотуристым боотуром на земле, под землей и на небе – такого удовольствия мне и даром не надо! Затопчут ведь…
– И объясню!
– И объясни!
Громыхнул лязг медных ног – котел, полный разносолов, несся по приказу юной хозяйки. Я убрался с его пути, но вперед котла сунулся кузнец. Увидел Умсур – и прямиком к ней.
– Пропадет! – взялся он за Умсур. – В Кузню ему надо…
– За стол! Все за стол!
Начался кавардак. Летала посуда, пыхтел котел. Лавки вразнобой стучали ногами. Айталын надрывалась, созывая гостей – и метала гневные взгляды в мою сторону. Мюльдюн получил летучей тарелкой между глаз. Умсур бежала от кузнеца, кузнец догонял. В итоге за стол уселся один Нюргун. Лавка под ним натужно заскрипела. Любуясь кутерьмой, Нюргун мял в руках серебряную миску, как сырую глину.
«Вот так оно всё и ломается, – вздохнул я. – Приходит Нюргун, берет миску. Раз берет, два берет, три берет. Зови теперь миску, криком кричи – не прилетит. И на миску уже не похожа.»
Словно подслушав мои мысли, Нюргун ткнулся носом в изувеченную посуду – бесформенный комок серебра. Глянул на соседние миски – целые! – и тайком бросил комок под стол, а шаловливые ручищи спрятал за спину.
– Юрюн! Чего столбом стоишь?!
– И ничего я не стою… Послушай, Айталын…
– Да что тебя слушать? Что ты сказать можешь?!
– Не надо никакого угощения…
– Ты с ума сошел?!
– Понимаешь…
Сперва Айталын мне не поверила. Когда Умсур встала в мою защиту, она и ей не поверила. Решила, что Умсур издевается. Или шутит по-сестрински – что, в общем, одно и то же. «Ну и сиди, как дура, голодная!» – пылая от злости, Айталын бросилась к Мюльдюну. Увы, Мюльдюн тоже отказался есть. Силач тяжко вздыхал, сопел, хмурил брови, но продолжал бубнить, как заведенный:
– Ты не обижайся, да? Это вам…
– Ешь! Немедленно ешь!
– Нет, это вам. На первое время…
– Ешь, дурак!
– Это ваше. Я не голодный…
От отчаяния Айталын сунулась к мастеру Кытаю, и это было ее самой большой ошибкой. Ответ кузнеца я знал заранее:
– В Кузню ему надо… пропадет…
– Дурак! – из глаз Айталын брызнули слезы. – Дураки! Дураки дурацкие!
– Надо в Кузню…
– Какая еще Кузня?
– Моя Кузня. Надо…
– Кто пропадет?!
– Нюргун пропадет… Жалко!..
– Вы! Вы все! Опозорить меня хотите? Угощением брезгуете?!
Деревянная ложка с громким стуком шарахнула кузнеца по лбу. Мастер Кытай крякнул, потер ушибленное место, помянул Кузню, куда очень надо, и свалил от греха подальше. Бочком-бочком он подобрался к Нюргуну, присел рядышком на лавку.
Нюргун не возражал. Возражала лавка.
– Нас не уважаете? Наш дом не уважаете?! Вы…
Слова у Айталын закончились, и она разрыдалась. Я полез ее утешать, она вырвалась, забилась в угол, где раньше сидел Нюргун, всхлипывая и сотрясаясь всем телом. Вспомнилось: «Много есть, много пить – счастье в дом, радость в дом! Кумыс не пить – хозяина не уважать, гостей не уважать, семью свою позорить!» Я настолько живо представил себе Уота Усутаакы, что голос буйного адьярая ясно зазвучал у меня в ушах. Пальцы полезли под рубаху, нащупали на груди олененка Кэй-Тугута – подарок Уота. Свистулька молчала. Это у меня просто воображение хорошее. Ну да, Уот бы сестренку уважил – все бы сожрал и добавки потребовал. Потом, небось, жениться полез бы. Нет, мы уж лучше без адьяраев обойдемся!
– Пора нам, – Умсур глядела в пол. – Засиделись.
Мюльдюн понял намек верно и ухватил мастера Кытая за шиворот. Вовремя! Отчаявшись добиться толку от нас, балбесов, кузнец уламывал Нюргуна напрямую:
– В Кузню тебе надо, понимаешь?
– Не люблю.
– Люблю, не люблю… Надо!
– Не люблю.
– Поехали со мной…
Когда они все ушли, вернее, улетели, дом опустел. Вот ведь странное дело! – мы остались, а дом опустел. Сделалось безлюдно, тихо, и в тишине, зажимая себе рот ладошками, ревела Айталын. Я погладил ее по голове, но сестра ударила меня кулачком в грудь и убежала к Нюргуну. Прижалась к нему, еще чуть-чуть поплакала – и затихла.
– Есть хочу, – отважился я нарушить тягостное молчание.
– Дурак!
– Зря, что ль, пекли-варили? Угощай, хозяйка!
– Дурак…
Айталын вытерла слезы. Разложила мясо по мискам, выставила туесок со сливками, раздала лепешки. Я начал учить Нюргуна, объясняя, что нам подали и как это правильно есть. Могла ли Айталын утерпеть? Разумеется, она перебила меня и взяла науку в свои цепкие лапки. Я только посмеивался: наконец-то малышка нашла кого-то младше себя! Теперь ей есть кого воспитывать! Нюргун вдвое старше? Вшестеро больше? Да какое это имеет значение? Сестренка при деле, плакать ей некогда – вот и замечательно.
3. Сон и явь
Тьма подкралась к окнам. Только что снаружи белел снег, громоздились сосны, взмахивали мохнатыми лапами, стряхивали морозную пыль – и вот уже сплошная серая муть. Зима на носу, темнеет рано…
– Давайте спать, а?
Айталын зевнула и, смутившись, отвернулась.
– Давайте, – согласился я. – Иди ложись, а я приберусь.
– Зачем? – изумилась сестра. – Эй, котел, миски, ложки! Бегом мыться дочиста! Помоетесь – живо по местам!
Брякая, посуда исчезла за дверью. Ох, и Айталын! К самобеглой утвари она приноровилась сходу. Хозяйка! Честно говоря, я тоже умаялся. Отвел Нюргуна в спальню, где пахло можжевельником. Умсур сказала, можжевельник злых духов отгоняет.
– Ложись, – я похлопал по ложу.
Он стоял и смотрел на меня.
– Спи! Ночью надо спать.
Я показал, как ложиться на орон. Встал: давай, теперь ты. Нюргун лег, сунул ладонь под щеку, зажмурился. Я кивнул – молодец! – и ушел к себе.
Тум, тум, тум.
Шаги.
Когда в дверях моей «хвойной» спальни объявился Нюргун, я объяснил:
– Это моя комната. Твоя соседняя. Иди, спи.
Стоит. Не уходит.
– Если хочешь, ложись тут. Я в другую пойду.
Тум, тум, тум – за спиной. Пришел. Встал у стены, оперся спиной. Стоит, смотрит. Ну как ему втолковать?! Привык за тридцать лет у столба. Он что, всю ночь простоит? Ладно, хочет в одной комнате со мной спать – пускай. Я уже и на пол ложился – давай, мол, ты на ороне, а я на полу. Не хочешь? Давай наоборот: ты на полу, я на ороне. Да прекрати ж ты стену подпирать!
– Спи!
Он ложился и снова вставал. Блестел в полутьме мамиными – моими? – глазами. Сопел виновато. И всякий раз возвращался к стене, прислонялся к ней. В конце концов меня сморила усталость.
Мне снилась гора.
Она вертелась и сверкала. Глазам было больно смотреть на нее. Сперва я решил, что гору присыпало свежим снежком, вот и сверкает. Но вскоре стало ясно, что снега нет. Какой-то чистюля-исполин, вроде небесного стража Буксат-Хара, начистил гору до блеска, отполировал стриженой шкуркой белки. Из ржавой карги гора превратилась в свеженькую красотку, из железной – в стальную. Ну, наверное, в стальную, потому что серебристо-белый цвет вызывал у меня сомнения.
Нюргун был там, в горе. Я точно знал, что он там, и готовился прыгать.
– Ход времени, – сказал кто-то, голосом похожий на дедушку Сэркена, – определяется линейной скоростью поворота…
– Что? – не понял я.
Голос отвлекал. Мешал прыгать.
– Ход времени определяется линейной скоростью поворота причины относительно следствия…
– Ну и хорошо, – согласился я. – Ну и ладно.
– Эта скорость равна семистам километрам в секунду со знаком «плюс» в левой системе координат…
– Ты помолчи, – сказал я дедушке, а может, не дедушке. – Я ведь все понимаю. Ты нарочно отвлекаешь меня всякими глупостями. Хочешь, чтобы я упал и разбился? Нетушки, я допрыгну…
Гора сверкала и вертелась. Она была скручена удивительным образом. Казалось, Буксат-Хара не удовлетворился одной полировкой. Гигант еще и взял гору одной рукой за макушку, другой – за основание, и скрутил по ходу солнца так, как скручивается березовая стружка, отлетая от полена. Мое лицо, тысячекратно отраженное в блеске металла, кривлялось, корчило уморительные рожи. Я словно любовался на себя в озеро, идущее рябью под ветром. Рожи растягивались, сжимались, менялись местами; не сразу я заметил, что они разного возраста. Вот Юрюн Уолан десяти вёсен от роду, вот – трех, вот – как сейчас, вот – младенец, матерый дядька с бородой, беззубый старик…
Гора? Озеро? Я смотрелся во время.
– Все равно прыгну, – громко пригрозил я.
И прыгнул. А что? Обычное дело.
Прыгал я, а приземлился Нюргун. И не на внешний карниз, и даже не на козырек внутри горы, а сразу на ось миров. Только она почему-то не стояла, а лежала. Я-Нюргун лежал на ней, не в силах пошевелиться, и только вздрагивал, пытаясь обрести свободу. Ось миров кто-то застелил белым, тонким, прохладным. Мои запястья и лодыжки охватывала липкая лента. Держала она на славу. Волшебная Боотурская Слизь? Алып-Чарай? Какая разница, если меня-Нюргуна и держать-то не следовало – сгинь Алып-Чарай, я и сесть бы не смог. Все, что мне было дозволено, так это скосить глаз и видеть окно – огромное, в полстены, а за окном – кусты, усеянные гроздьями цветов, лиловых и желтеньких.
В жилах моих торчали иголки. От них вверх убегали прозрачные, как горная слюда, шнурки. Тоненькие, прозрачные шнурки впивались в рыбьи пузыри, закрепленные на безлистых деревцах из металла. В пузырях булькало; кажется, они сосали мою кровь. Красного в пузырях не прибавлялось. Кровь Юрюна Уолана не шла им на пользу.
– Без изменений? – спросил дедушка Сэркен.
Я не услышал, что ему ответили, потому что проснулся.
Первое, что я почувствовал – страх. Нет, дурацкий сон был тут ни при чем. При чем был Нюргун; вернее, то, что его не было в комнате. Когда я засыпал, он стоял у стены, прижавшись к ней пятками, ягодицами, лопатками и затылком. Так он висел на столбе. Так я лежал на застеленной оси миров; вернее, не я, и не на оси миров. Ну, вы поняли.
Страх вцепился в сердце тысячей острых коготков.
– Нюргун! – позвал я.
Сперва тихо, потом громче. Потом во всю глотку, рискуя разбудить малышку Айталын. Потом шепотом, будто выманивал из укрытия боязливого щенка.
Мне думалось, что по моему зову Нюргун вихрем влетит в комнату. Влетал же котел? Миска? Топор, наконец? Когда ждать стало невмоготу, а звать – бесполезно, я встал и прошлепал босиком к окну. До сих пор не знаю, из каких таких соображений я сунулся именно к окну. Нюргун мог гулять где угодно: по нужде вышел, в конце концов! Сон еще бродил во мне, из молока превращаясь в кумыс; шибал в нос, ударял в голову. Я еще был Нюргуном – чуть-чуть, самую малость.
Вместо размышлений и выводов я чуял.
За окном стояла ночь. Черно-белая зимняя ночь. Яркий серп месяца с размаху ударялся в намерзший с вечера наст. Отскакивал брызгами искр, возвращался на небосклон роем звезд. Качала лапами могучая ель, росшая за коновязью. С темной хвои падали хлопья снега, кружились в морозном воздухе. Сугробы – и откуда взялись?! – сбивались в стаи, терлись друг о друга ноздреватой шкурой. В доме царила теплынь, но я понимал, как же холодно снаружи. И вздрагивал, ежился, потому что видел то, что видел.
От дома к лесу уходил Нюргун. Проваливаясь в снег по колено, он брел, не торопясь, но и не замедляя хода, ведомый скрытой от меня целью. Широкая спина, облитая сиянием месяца, подпрыгивала в такт шагам. В густых волосах запутались снежинки, превратив Нюргунову гриву в малахай из лисы-чернобурки.
– Нюргун!
Нет, хорошо все-таки, что Айталын спит как убитая. И хорошо, что я сплю в штанах да в рубахе. Так быстрее одеваться. Спал бы в сапогах, было бы еще быстрее. Доха, шапка. Меховые чулки никак не желали пристегнуться к кольцам штанов. Крючки выскальзывали, пальцы дрожали. Клянусь, я бы кинулся вслед голым, но замерзнув насмерть, вряд ли я сумел бы вернуть Нюргуна обратно. Расшириться? Догонять брата оружным, в доспехе? Так было бы теплее, и не в броне дело. Так я прорвался бы и сквозь метель, и сквозь буран. Проломился бы, настиг, только вот в чем беда… Я боялся подойти к Нюргуну расширенным. Я отлично знал, как и каким местом думает Юрюн Уолан, когда он боотур. Два здоровенных ребенка, два умственно отсталых сопляка, один из которых – не пойми кто, а второй – балбес, обожающий хорошенько подраться! «Отвали! – со всей решимостью велел я боотуру. – Не до тебя, понял?!»
Когда я выскочил из дома, мне было жарко.
Нюргун успел скрыться в лесу. К счастью, месяц не жалел света. На снегу, проломив корку наста, четко выделялась дорожка следов. Не надо быть потомственным охотником вроде лесовика Манчары, днюющего и ночующего в тайге, чтобы начать преследование. Я понятия не имел, что скажу брату, когда догоню его. Как убедить Нюргуна вернуться? Куда он вообще собрался?! Ладно, все по порядку: сперва догоняем, потом выясняем и убеждаем. Наст хрустел, в чаще злорадно угукала сова. Хотелось спать; не хотелось спать; происходящее до ужаса напоминало дурной сон. Я выдирал ноги из снежной целины, стараясь идти быстрее; я злился на себя, на Нюргуна, на свою исковерканную судьбу. От злости я начинал расширяться: плохая зима! Плохая! Очень плохая! Стой, дурачина! Опомнись! Хорошая зима… Перехватив боотурское расширение в самом начале, вцепившись ему – себе! – в глотку, я усыхал, был вынужден замедлять ход, злился, и всё, гори оно огнем, начиналось по-новой. Целиком поглощен борьбой с расширением, я не заметил, как деревья, сперва боявшиеся и близко-то подойти, обнаглели, расхрабрились, обступили меня со всех сторон.
Это было одно из тех гиблых мест, где летом не растет ни кустарник, ни трава – только ковры влажного мха. В теплое время года здесь громоздились завалы валежника и бурелома. Они громоздились и сейчас, зимой. Просто снег, пушистой грудой навалившись сверху, подоткнув одеяло с боков, менял их облик, превращал в спящих чудовищ. Трухлявые, задубевшие от холода пни, осины, засохшие на корню, колоды подгнивших стволов, рухнувших под собственной тяжестью – все выбелил снег, да еще бледный свет месяца. Кроны матерых кедров, смыкаясь высоко над головой, оставляли бреши для блеска небесного серпа.
Нюргун стоял в тридцати шагах от меня, на открытой поляне. Я хотел окликнуть его, но не успел. Похожий на лесного деда, чудом уродившегося без густой шерсти, Нюргун запрокинул лицо к небу и завыл. Я никогда не слышал, чтобы так выли. Волчий вой звучит иначе: тоскливый или воинственный, когда стая гонит добычу, он скорее вынуждает тебя кинуться прочь, чем призывает к себе.
Вой Нюргуна звал.
4. Бай-Баянай смеется
Тишина, которая воцарилась после, оглушала. Хотелось зажать уши ладонями, услышать биение крови в висках, лишь бы не связываться с этой опасной тишиной. Я и не знал, что еще недавно тайга полнилась звуками. Проснувшись невпопад, хлопали крыльями глухари; где-то вспугнули рябчика, и он вырвался из-под сугроба, куда закопался на ночь; под снегом рыли ходы шустрые полевки; заяц ворочался на лёжке. Тишина пожрала их всех: полевок, рябчиков, зайцев, глухарей, уханье совы, хруст мерзлой древесины. Я с трудом сдерживал себя, чтобы не броситься к Нюргуну – такая сила призыва звучала в его вое, такое запустение несла тишина.
И хорошо, что удержался, потому что пришел не я.
Маленький, сгорбленный, с бородой до пояса, человечек выбрел из валежника. Он шел нога за ногу, не торопясь, но и не сдерживая шага. Чудилось, что валежник соткан из тумана, и достаточно приналечь телом, чтобы преграда растаяла, расточилась, пропустила ходока. В долгополой шубе до пят, в косматой шапке, нахлобученной на лоб и уши, человечек походил на барсука, невовремя вставшего из спячки. Он повернул голову, зыркнул на меня, сверкнув глубоко посаженными бусинами глаз: кроваво-желтых, как цветок сарданы. «Не лезь! – предупреждали эти глаза. – Слышишь? Стой, где стоишь!» Я кивнул, благоразумно не произнеся в ответ ни слова, и человечек хмыкнул с обидным, хозяйским удовлетворением.
Он и был здесь хозяином – Бай-Баянай, Богач-Охотник, дух охоты.
– Хо-хо, – хрюкнул он, разглядывая Нюргуна.
И захохотал, загрохотал, завопил на весь лес:
– Ох-хо-хо! Хо-хо-хо!
Пошло гулять эхо от дерева к дереву:
– Хыы-хыык! Гыы-гыык!..
Отсмеявшись, Бай-Баянай протянул руку – они у духа свисали ниже колен – и потрепал Нюргуна за плечо. Мой брат шумно втянул ноздрями воздух, но с места не сдвинулся. Месяц укрылся за облаком, подсвечивая его рваные края. Нюргун стоял черной громоздкой тушей, и напротив – тушка поменьше. Бай-Баянай о чем-то размышлял, еще раз хохотнул, но коротко, без ухарства, словно принял решение.
– Ладно, – согласился он. Казалось, Нюргун обратился к нему с просьбой, и Богач-Охотник соизволил пойти навстречу. – Добыча? Будет тебе добыча.
Я пропустил тот миг, когда Бай-Баянай исчез, как не приходил. Меня отвлек лось. А что? Обычное дело. Он выломился на поляну с таким оглушительным треском, что исчезни все духи с богами, включая моего папу – и то я бы не заметил. Лось храпел. Лось рыл снег копытом. Лось мычал, тряся мясистой верхней губой. Низко опустив горбоносую голову, лось грозил Нюргуну убийственными лопастями рогов. На них, как на две закостеневшие ладони с раздвинутыми пальцами, с успехом можно было уложить взрослого мужчину. Еще и место бы осталось! Рога таежный бык сбросить не успел – на дворе осень притворялась зимой, а начнись настоящая зима, и Нюргуну пришлось бы ждать до весны, чтобы встретить в чаще сохатого бойца-рогача. Лось удался на славу: в холке выше меня-усохшего, и вровень, если я расширюсь не слишком сильно, оставшись безоружным.
Безоружный, подумал я. Плохой лось. Плохой лось.
Очень плохой лось.
Оружие не появилось. Разум подсказывал, что самое лучшее в моем положении – вооружиться способом, доступным каждому прошедшему Кузню боотуру. Ну да, вооружиться. И прикончить лося копьем, пока он не схлестнулся с Нюргуном на потеху Бай-Баянаю, любителю кровавых забав. Разум-то подсказывал, но тело чувствовало себя в безопасности. Тело наотрез отказывалось расширяться, а уж тем более заковываться в броню. К чему? Против кого?! Окрики разума для тела звучали бессмысленной суетой, дудкой дяди Сарына, и я ничего не мог поделать с ним, с упрямым боотурским телом. Вот сейчас острые, глубоко рассеченные копыта передних ног лося, словно две боевые колотушки, проломят Нюргуну грудь, а я буду смотреть, вздыхать, сокрушаться, а главное, мучиться постыдным облегчением. Ну как же! Избавился от старшего брата, который считай что младший, чтоб не сказать хуже…
Лось ударил рогами.
– Ох-хо-хо! – громыхнуло рядом.
И снова – «Ох-хо-хо!» – когда Нюргун, по-прежнему не сходя с места, поймал левый рог за передний, далеко выдающийся отросток. Мой брат втянул затылок в плечи, набычился. Хрипло сопя, он гнул лося к земле. Четвероногий великан был изумлен, что его так легко остановили. Он упирался, пятился, снова усиливал напор. Время от времени мотал башкой, стараясь боднуть противника или хотя бы стряхнуть докуку с рогов. Тщетно! Нюргун держал и гнул, гнул и держал.
Это напоминало бой за лосиху: рога против рук.
– Хыы-хыык!
До меня не сразу дошло, что Нюргун держит лося одной рукой. Он вроде бы не увеличился в размерах, оставшись прежним, но мне все время мерещилось, что Нюргун большой, большой, очень большой. Когда пышущий жаром, курящийся на морозе храп зверя коснулся верхушки сугроба, Нюргун взмахнул свободной рукой. Кулак угодил лосю между рогов, и я услышал чавкающий, омерзительный треск. Уж не знаю, почему, но меня затошнило. Светло-серые, почти белые ноги лесного быка подогнулись – сперва передние, а там и задние. Лось упал на колени, ткнулся мордой в снег. С его рогами творились какие-то неприятные чудеса, но за недостатком света у меня не получалось разобрать, какие именно.
Нюргун дернул, и левый рог отломился.
– Хорош, – одобрили у меня за плечом. – У-у, битюг!
Слова «битюг» я не знал. Тот, кто бьет?
– Не вздумай смеяться, – предупредил меня Бай-Баянай. – Обижусь.
– Почему? – удивился я.
– А хочется? – дух охоты топтался, хрустел настом, не в силах устоять от возбуждения. Тенью бродил вокруг да около, подпрыгивал, хлопал себя по бедрам. Его переполнял восторг. – Хочется смеяться, да?
– Нет, не хочется.
Я уже говорил вам, что очень честный?
– Молодец, – одобрил Бай-Баянай.
От него пахло мокрой шерстью и свежей кровью. Когда я посмотрел на духа, то увидел, что не только подбородок Богача-Охотника, но и все его лицо сплошь заросло седыми волосами.
– Славный мальчик. С пониманием. На охоте смеюсь только я. Смеюсь первый, смеюсь последний. Хорошо смеюсь! Отцу привет передавай.
– Ага, передам. При случае.
– Скажи: пусть спускается, кумысу выпьем. Как он, пьет кумыс? Раньше пил…
– Пьет. Это воду он редко пьет, а кумыс…
– Ну и славно. Нет, ты смотри, смотри!
– Чего там смотреть? – я обиделся. – Я так тоже могу. Раз, и по рогам!
Бай-Баянай зашелся оглушительным хохотом.
– Можешь, парень, – согласился он, утирая слезы. – Я и не сомневаюсь. Но не сразу, и в боевых рукавицах. В броне, с копьем и мечом. Сначала надо подрасти, потом вооружиться… Знаешь, у этого мо́лодца как-то проще все выходит. Ты ему завидуешь?
– Нет.
– Врешь!
Дух обнюхал меня, как это раньше делал Нюргун. С видимым раздражением – похоже, не любил признавать свои ошибки – исправился:
– Не врешь. Правдивый, аж с души воротит. Ты смотришь, а?
– Зачем тебе надо, чтобы я смотрел?
– Люблю в компании. Гыы-гыык!
Взмах длиннющей ручищи, и месяц послушно выбрался из-за облака. Млечно-желтый свет залил поляну, где Нюргун свежевал лося. Свежевал без ножа, обходясь пальцами и ногтями. Уж не знаю, откуда ему было известно, что лося следует разделывать быстро, на месте добычи, иначе туша в скором времени начинает скверно пахнуть, и вонь эту ничем не выветрить. Мне это рассказал Манчары, а ему кто? Приподняв лося, Нюргун уложил его на спину, закрепив между двумя пнями в снеговых шапках. Придерживая левой рукой, правой разорвал шкуру от гортани через все брюхо, до кончика куцего хвоста. Затем начал вспарывать кожу на ногах: на передних – от копыт до разрыва на груди, на задних – до лосиной эмэхэ. Ну, вы поняли, до чего. Когда ноги были распороты как следует, Нюргун содрал шкуру с одного бока; ободрав до хребта, взялся за другой бок. Я думал, он продолжит разделку туши прямо на высвободившейся шкуре, но не тут-то было! Шкуру мой брат повертел в руках и накинул себе на плечи, пачкаясь жиром и кровяной слизью. Не думаю, что ему вдруг стало холодно. Просто он решил одеться – и наверное, решил это еще до того, как собрался на охоту.
В шкуре он так походил на зверя, что я испугался.
Ноги лосю он оторвал. Рубанул по суставам ребром ладони, взялся покрепче и рванул без колебаний. Раз, два, три, четыре. Пятой стала голова, украшенная одним-единственным рогом. Слегка отдохнув, Нюргун прежним способом вспорол добыче брюхо до самого желудка. Это он делал с крайней осторожностью, боясь повредить кишки. Выбрав потроха, он выкинул все лишнее на поживу таежному зверью, а лакомую требушину сложил обратно в пустое чрево: печень, сердце, почки, селезенку.
Да, и легкие тоже. А как же иначе?
Я думал, что он сейчас начнет рвать лося на части, но Нюргун оказался предусмотрительней меня. Он всего лишь протер освежеванную тушу снегом и взвалил лося на плечи. Присел на корточки, подхватил оторванные ноги, зажал под мышкой. Поразмыслив, захватил и голову. Вставал Нюргун медленно, стараясь ничего не уронить.
– Уважил, – сказал Бай-Баянай с мрачностью, причины которой остались для меня загадкой. – Распотешил. Ну и ладушки. Все, парни, валите отсюда. В дом, в тепло. А я гулять буду.
Услышал Нюргун духа или нет, но он и впрямь пошел – прямо на меня.
– Давай помогу, – предложил я.
Нюргун отдал мне голову.
– Давай еще!
Он расщедрился на две передние ноги.
– Еще!
– Нет, – отрезал мой брат. – Не люблю.
И мы побрели домой. А куда еще идти, раз так велел дух охоты? На ходу, видя, как впереди в такт ходьбе пляшет спина Нюргуна, как подпрыгивает лосиная туша на его широких, укрытых шкурой плечах, я размышлял о важном. Не о брате или лосе, и даже не о Бай-Баянае. Я не мог понять, почему я не делался боотуром. Ни тогда, когда лось напал на Нюргуна, ни сейчас, когда мы тащим добычу. Чего уж легче? Да расширится моя голова! – и хоть отбирай лося у Нюргуна. Нет, иду усохший, надрываюсь.
И знаете что? Ничего я не надумал.
– Хо-хо-хо! – неслось нам вслед. – Ох-хо-хо!
Долго хмуриться Бай-Баянай, веселый дух, не умел.
5. Колыбельная
Лося я разделал сам. Раскидал, как говаривал охотник Манчары. Спасибо за науку, Манчары! И тебе низкий поклон, упрямый кузнец Кытай Бахсы. Кто ковал наш новый дом? Кто помогал ему вылупиться из железного яйца? «Эй, разделочная доска! Эй, нож! Да не ты, а побольше! Эй, топор! Нет, лучше топорик…» И все летит, бежит, спешит на подмогу.
На стук-грюк выбралась сонная Айталын. Не произнеся ни слова, она долго смотрела на нас – Нюргун так и не снял лосиную шкуру – покрутила пальцем у виска и удрала спать дальше.
– Люблю, – согласился Нюргун. – Хорошие.
– Мы, что ли? – я подмигнул ему.
Он долго жевал губы, размышляя, и наконец повторил:
– Мы.
Прозвучало не очень. Как бык замычал.
– Спать пошли, а? Хочешь стоять – стой. Главное, спи…
Я рухнул на орон, вяло браня себя за то, что не собрался умыться. Боотур? Сил не осталось. Сломанная ветка, дохлая белка. Я перевернулся на живот, ткнулся щекой в плечо и провалился в сон.
Мне снилась гора. Она вертелась и сверкала. На вершине горы стоял Нюргун – голый, словно только что родился. Лосиную шкуру он где-то потерял. Ветер трепал его волосы, отбрасывал назад. Гора вертелась, а Нюргун – нет. Я не знал, что так бывает.
Он топнул ногой. Гора содрогнулась.
Он топнул еще раз.
От его пинков гора ржавела. Нюргун был сыростью, ветром, временем. Он калечил шкуру горы, мясо горы, кости горы. Он вытрясал из нее все три души́, или сколько там их бывает у гор. Блеск металла тускнел, распадался на лесные озерца, отделенные друг от друга зарослями травы, жухлой от зноя. Озерца затягивала скользкая ряска. Они мелели, превращались в болота. Ржавчина, гиблая зелень – из железной гора становилась обычной, каменной. Стрекот механизма, ясно слышимый вначале, глох, убирался глубже под землю.
Нюргун топал.
«Да он же пляшет!» – понял я.
Когда Нюргун замахал руками, стало ясно, что ритм пляски противоречит стрекоту механизма. Вызов? Я вслушивался, стараясь уловить разницу, и пропустил тот момент, когда гора начала проседать. От нее откалывались целые скалы, с беззвучным грохотом валясь вниз, с небес на небеса. Ломались утесы, превращаясь в облака гранитной крошки. Гребень выщербился, пошел опасными трещинами. Местами камень горел: хворост в костре. Синее пламя, красное пламя; желтое пламя. Плоть горы превращалась в трухлявую древесину. Я всё ждал, когда обнажатся зубчатые колесики – или хотя бы могучий опорный столб! – но они куда-то подевались.
Нюргун плясал. Не человек, не солнечный айыы, не боотур. Свобода в облике моего брата. Чистая, откровенная, бесстыжая свобода, нуждающаяся не в словах, но в движении. И еще – в разрушении.
Основание горы превратилось в воду. Налитая в берестяной турсук, вода колыхалась, шла рябью, выплескивалась за края. Береста вспыхнула, от турсука повалил пар. Ветер забавлялся, вбрасывал в парное кипенье валуны размером с телку-двухлетку. Смерчи песка гуляли вокруг: колыхались, изгибались, опадали.
Нюргун плясал.
Когда он упал, я проснулся.
В спальне, кроме меня, никого не было. За окном вставал рассвет. Не торопясь – куда теперь спешить? – я оделся, покинул дом и направился к конюшне. Мотылек ждал меня заседланный. А что? Обычное дело. Если я знал, куда ехать и что делать, то мой конь, перекованный в Кузне на краю света – тем более. Вы, главное, не спрашивайте, откуда мы это знали. Нет, не спрашивайте, ладно?
Ехать пришлось недолго.
От сопки остались жалкие руины. Мне снилась железная гора, но плясал Нюргун на ближней к дому сопке. Я еще удивился, почему грохот не разбудил меня. Мой брат лежал в груде камней и щебня, как на мягчайшей постели. Глаза его были закрыты. Я спешился, присел возле Нюргуна на корточки и не уловил дыхания. Мертв? Если так, надо хоронить. На мое, а может, на свое счастье Нюргун громко захрапел.
– Ты добыл нам еды, – сказал я ему. – Целого лося приволок, да. Ты позаботился, чтобы мы с Айталын не голодали. И только потом ты отправился плясать. Ты славный парень, Нюргун. Люблю.
Он засвистел носом.
– Ты лежи, лежи. Спать надо лежа. Привыкай.
Сперва я хотел поднять его на Мотылька, но передумал. Уж не знаю, почему – везти тяжеленного беспамятного детину на коне было бы разумней всего. Вокруг самый бдительный дозорный не отыскал бы и признака опасности, но расширение далось мне легче легкого. Хороший Нюргун. Хороший Нюргун. Очень хороший. Боотур телом, дитя рассудком, я нес брата на руках. Баюкал, укачивал, пел колыбельную без слов. Ну и что, что я слабак? Дойдем как-нибудь, справимся.
Мотылек плелся сзади.