Храп его летел далеко,
Будто грохотала река,
Крушащая толстый лед;
Храп его далеко летел,
Будто гром вдалеке гремел.
Кто видал, как спит Нюргун Боотур,
Наверняка подумал бы тот,
Что так безмятежно способен спать
Только рожденный стать
Великим богатырем.
1. Гости в дом, радость в дом!
– Встречай гостей, хозяин!
Кого там нелегкая принесла?
– Эй, хозяин! Прячешься?
Только гостей мне сейчас не хватало!
«Закон есть закон, – с небес уведомил мой бдительный папа. – Сам умирай, а гостя встречай!» С папой разве поспоришь? Я набросил на плечи доху и выбрался за порог. Мир полыхнул солнцем, сверкающей коркой наста, снегом под ногами. Утонув в сиянии, я сперва решил, что у меня двоится в глазах. Моргнул, вытер слезы рукавом. Нет, не двоится. Кони разные, и дело не в масти: серый со стальным отливом жеребец – перекованный, а гнедой – нет. Я после Кузни перекованных сходу отличаю: людей, лошадей, облака, арангасы. Вон, всадники тоже разные, хоть и похожи, как близнецы.
Близнецы и есть.
– Юрюн!
– Да расширится твоя голова!
– Да будет стремителен твой полет!
– Гости в дом, – я вспомнил Уота, веселого адьярая, – радость в дом!
– Это мы! Мы – твоя радость!
– Как доехали?
– Хорошо доехали, – с важностью ответствовал Зайчик.
Я чуть не расхохотался. Зайчик? Орел! Грудь выпятил, нос задрал, из ноздрей пламя пышет! Белый Владыка в гости пожаловал!
– Даже слишком хорошо, – ворчливо добавил Кюн.
Он сдулся, усох. Хорошо – для него значит плохо. Небось, надеялся – нападет кто по дороге, выпадет случай удаль боотурскую проявить.
– Отличный дом, – вмешалась Жаворонок. – Совсем как наш.
– Совсем, да не совсем.
– Лучше нашего? Лучше, да?! Чем?!
Я отмахнулся: Жаворонку обидеться – что рябчику вспорхнуть.
Оленья доха с опушкой из седого бобра – две дохи. Штаны из плотной ровдуги – две пары штанов. Сапоги с узором по шву – две пары сапог. Шапки, пояса. Подловить хотят? Надеются, что путать их начну? Ладно, чем бы дитя ни тешилось…
Близнецы спешились. Я взял коней под уздцы, повел в обход дома. Конюшня, где скучал Мотылек, вылупилась из того же яйца, что и главное жилище. Слуг у нас нет, но так даже лучше. Когда сам хозяин о гостях заботится – уважение выше горных вершин!
Меня по пятам преследовали хор, ор и языков чесание:
– А мы знаем, ты за братом ездил!
– А мы знаем, тебе мастер Кытай дом сковал!
– Тут сверкало!
– Грохотало!
– Как солнце ночью!
– Как гроза зимой!
– От нас видно было!
– И слышно!
– Мы всё про тебя знаем!
– Нас забыл…
– Бросил!
– Носу не кажешь!
– С этим твоим братом!
– Вот мы и решили тебя проведать…
– Злюка! Весточки от него не дождешься…
– А отец? – перебил я болтунов.
Кюн насупился:
– А что – отец?
– Отец знает?
– Знает, знает, – поспешила заверить меня Жаворонок.
– Разрешил? Отпустил?
– Ага!
Кюн сердито сопел. Врать он умел не лучше моего.
– Ладно, пошли в дом. Айталын стол накроет.
– Айталын? – Жаворонок сделалась сама не своя. – Твоя сестра?
– Сестра.
– Она тоже здесь?
Я засмеялся:
– А говорили, всё знаете. Здесь она, здесь.
– Зачем она здесь?
– Хозяйство ведет. Дом без хозяйки – конь без седла.
– Хозяйки разные бывают! Одна – седло, другая – горб на спине! Меня мама всему научила! И еду готовить, и шить, и стирать, и в доме прибираться…
Я с удивлением воззрился на Жаворонка. Сказать по правде, я не мог припомнить, чтобы попрыгунью Туярыму интересовали стряпня или рукоделье. Вот на коне скакать или ножи бросать – сколько угодно! Что это с ней? Не выспалась?
– Айталын справляется.
– Сейчас и поглядим…
Выходить к гостям Айталын не пожелала. Кивнула – все сделаю! – и скрылась на кухне. Переживает сестренка. Нюргун спит без просыпу, который день спит, а она смурная бродит, язык проглотила. Пробовал расшевелить – куда там! Дураком не обзывается, швыряться ложками-шишками вообще забыла. Плохо дело. Одна надежда: Нюргун оклемается, и Айталын оттает.
– Где твой брат?
Кюн по-боотурски раскорячился на лавке. «Каков, мол, я? – читалось на лице парня. – Поперек себя шире!»
– Спит.
– Хык-гыгык! День на дворе, а он дрыхнет?
– Не дрыхнет. Просто спит.
– У тебя гости, а ему и дела нет? Хорош братец!
– Болеет он.
– Арт-татай! – взвился Зайчик. Казалось, ему в задницу нож воткнули. – Болеет он! Нюргун-боотур, Нюргун-силач! Нюргун-здоровила, Самый Лучший Нюргун! А как гости в дом – слег, бедняжка!
Жаворонок прыснула в ладошку. То ли одобряла Кюновы насмешки, то ли над Кюном потешалась. Женщины, они умеют. Даже если они еще девчонки, как Жаворонок.
Я им не врал. Просто не говорил всего. Я понятия не имел, что с Нюргуном. Лося он пришиб, сопку в щебень раскатал, теперь спит. День спит, два спит, три спит. Храпит, носом свистит, с боку на бок ворочается. Мы с Айталын и звали его, и по щекам хлопали, и водой обливали. Можжевельником окуривали, сестра заговоры пела, какие знала.
Нет, спит. Не просыпается.
Позвать шамана? Знахаря? Съездить за Умсур? Я боялся оставить Нюргуна на младшую сестру. Вдруг он умрет, пока я ездить буду? Или хуже того, проснется и начнет буянить? Нас он вроде любит, только со сна поди разберись: кого ты любишь, как любишь! Я весь извелся. Ехать? Не ехать? И так дело дрянь, и так дрянь дело. А тут еще гости с расспросами…
Жаворонок провела ладонью по столу. Уставилась на собственные пальцы, сморщила носик. Пальцы остались чистыми, но Жаворонок все равно была недовольна. Что это на нее нашло?
– Может, он и не боотур? А, Юрюн? – гнул свое Зайчик. – Может, он слабак? Может, ты его просто выгораживаешь? По-братски?
– Усохни, – велел я голосом дяди Сарына.
И попал в больное место.
– Врешь ты все, Юрюн! – Кюн вскочил. – Врешь!
– Я – вру?!
Голос дяди Сарына исчез из моей глотки. Вернулся мой прежний голос, и я с ним не совладал. Юрюна Уолана назвали лжецом?! В его собственном доме?!
– А чего он прячется? – Зайчик чуточку вырос. – Боится?
– Кого ему бояться? Тебя?
– Пусть выйдет! Или он гостей не уважает?
– Ты оглох? Он болеет.
– Так спит или болеет?
– Усохни, понял?
– Пойду на кухню. Помогу твоей сестре со стряпней.
Жаворонок направилась к дверям. Жаворонок? Нахохлившаяся ворона; ёж, собравшийся в колючий клубок.
– Разбуди его! – упорствовал Кюн. – Я хочу с ним познакомиться!
– Усохни! Живо!
Он рос, и я рос. А что? Обычное дело.
– Может, и нет никакого Нюргуна? Может, ты его придумал?
– Зачем?
– Чтобы хвастаться? Старший брат, Самый Лучший!
– Прикуси язык, Зайчик!
– Не называй меня Зайчиком!
Мы стояли лицом к лицу. Нас разделял стол: низенький, хлипкий. Во всяком случае, для нас, боотуров.
– Другого имени у тебя нет.
– А у тебя брата нет!
– По-твоему, я вру?!
– Врешь!
– Усохни! Иначе…
– И что? Что будет?!
– Лучше тебе не знать.
– А я хочу знать!
– …сейчас все выкипит! Видишь, мигает?
– Ты меня учить будешь?
– Буду! Меня мама всему научила! А ты…
Это с кухни. Туярыма и Айталын. Брат и сестра – два сапога пара.
Четыре сапога – две пары.
– …а как себя в гостях вести, мама тебя не учила?
На кухне загремело.
Мы с Кюном и ухом не повели. Мы были заняты. Набычившись, мы мерились взглядами. Распухали, расширялись. Два боотура, два безмозглых балбеса, готовых обменяться плюхами, вцепиться друг другу в глотку, а там и до оружия рукой подать. Это ведь прекрасно – быть сильным. Сильным. Очень сильным. Что тут думать? Вот ты, вот враг. Ты – хороший, враг – плохой.
Бей плохого! Бей, боотур!
Кюн. Зайчик. Сын дяди Сарына. Не враг. Хороший. Нельзя бить. Можно! Плохой! Сказал: я вру! Обидел. Как дам ему! Стол. Мешает. А вот и не мешает. Дотянусь…
– Дураки-и-и!!! Дураки дурацкие!
От визга у нас заложило уши. Дядя Сарын! Я помню, как он звал светлую Айысыт. Все чуть не оглохли, и Айысыт сразу примчалась. Нет, это не дядя Сарын. Это Айталын, моя младшая сестра. Ох, и визжит! – заслушаешься.
– Дураки! Оба!
И на два голоса:
– Усыхайте!!!
Трудно. Очень трудно. Усыхаю.
Вовремя девчонки объявились. Сам бы я не вернулся. Первый удар, и пошло-поехало, покатилось кубарем в пропасть Елю-Чёркёчёх. Были у дяди Сарына сын с дочерью, осталась у дяди Сарына одна дочь. Думаете, я хвастаюсь?
Я знаю.
Зайчик горой навис надо мной. Он хмурился, морщил лоб, растерянно моргал. Кто плохой? Где плохой? Куда подевался? Этот – плохой? Вроде, нет… Угрозы нет, драка откладывается. Что ж теперь делать? Все-таки усыхать?
Усыхать Зайчику не хотелось, но пришлось.
– Ты кто такой?! – подступила к нему Айталын, едва взгляд парня сделался осмысленным. – Ты что это творишь, а?
– Я?
– Ну не я же?!
– Я Кюн Дьирибинэ. Я сын Сарын-тойона, Первого Человека…
– Придурок ты, Кюн Дьирибинэ! Придурок, а не сын Первого Человека!
Я прямо залюбовался, глядя на кипящую от возмущенния сестру. И немедля огрёб свое, заслуженное:
– Ну ладно, Юрюн! Он с детства без мозгов! А ты?!
Случилось чудо: Зайчик смутился.
– Виноват, – он потупил взор. – Больше не буду.
– Точно?
– Ага.
– Точно-точно?
– Ну сказал же!
– Ладно, на первый раз прощаю. Из-за чего сыр-бор?
– Из-за Нюргуна. Юрюн нам про него все уши прожужжал. Хотели посмотреть…
– Хотели?
Лицо Айталын затвердело деревянной маской. Мне аж страшно сделалось.
– Ну да…
– Идите за мной.
В дверях «можжевеловой» спальни близнецы встали, как вкопанные. Будто на стену наткнулись. Айталын укрыла Нюргуна двумя одеялами – одного не хватило – но все равно зрелище было не из приятных. Огромная лапища безвольно свисала до самого пола. Торчала желтая заскорузлая пятка. Мокрые волосы закрыли лицо. И храп, словно Нюргуна душили злые духи.
– Спит? – охнула Жаворонок.
– Спит.
– Давно?
– Четвертый день.
– Будить пробовали?
– Пробовали. Не просыпается.
– Водой обливали?
– Целое озеро извели.
– И что теперь делать?
Кюн с детской надеждой смотрел на Айталын.
– Не знаем. А кто знает?
– Наш отец! Он все знает!
Когда Жаворонок помянула отца, Зайчик скривился, как от оскомины.
– Эй, боотур! – Айталын повернулась к парню, уперла руки в бока. – Давай, выручай! Скачи за отцом! На него одна надежда. На него – и на тебя.
– Я… Я поеду!
– Молодец!
– Прямо сейчас! Поскачу! Ветром, стрелой!
– Мужчина! Защитник!
– У меня конь знаешь, какой быстрый? Я отца привезу! Он разбудит!
Попроси Кюна я – уперся бы рогом, бычок. Он на отца дуется, обиды копит. Уломал бы я Зайчика? Конечно, уломал бы, он парень славный, когда не бесится. Но попотеть бы пришлось – ой-боой! А тут раз, и готово!
Вот что значит – человек-женщина.
2. Трудно мне с женщинами
– Как в юрте, – говорит Жаворонок.
Я киваю:
– Ага.
Айталын молчит.
Мы сидим у меня в спальне. Пахнет сосной. Мы с Айталын – на полу, скрестив ноги; Жаворонок – тоже на полу. Мы уступили ей ложе, как почетной гостье, но дочь дяди Сарына присела на краешек, поерзала и слезла к нам.
В соседней спальне храпит Нюргун.
– В юрте тесно, – Айталын решает присоединиться к разговору. – В юрте воняет. В юрте горит очаг. Это разве очаг?
– Ага, – невпопад отвечаю я.
То, что я назвал очагом, а моя сестра – не очагом, выглядит как ребристый поднос из красной меди. На нем горит крохотный костерок из щепок. Костер соорудила Жаворонок. Света очаг, который не очаг, дает мало, тепла, считай, и вовсе не дает. Тепло нам не нужно. Лишний свет – тоже.
Мне нравится.
– Что ага? Что?! Ага ему…
Айталын злится. Бьет кулачком в ладонь:
– Я предлагала сесть на кухне. Нет, уперся: спальня, спальня…
– На кухне, – Жаворонок улыбается. Мне не нравится ее улыбка. Обычно нравится, а сегодня нет, – он бы не усидел. Извертелся бы вьюном. Все время бегал бы смотреть, спит ли его драгоценный Нюргун. Вдруг проснулся? Перевернулся? Обмочился?! А тут он сидит, как миленький. Отсюда он его чует.
Он – это я. Нет, он – это Нюргун.
Что-то я запутался.
– Чуял бы из кухни, – Айталын сама вроде костра на подносе. Слова Жаворонка – щепки, которые летят в пламя. – Я бы брусничника заварила, или дёмхеня[51]. Масло есть, сливки. Попили бы горяченького. Ну чего ты, чего? За Кюна переживаешь? Доедет твой Кюн, ничего с ним не станется.
Ты – это тоже я. Ну, для сестры.
– Я не переживаю. Что с ним, с боотуром, сделается?
– Что? – взвивается Жаворонок.
И с невообразимой высоты падает на меня клювастым, когтистым беркутом. Прошибает темя насквозь:
– Что сделается с моим братом? Да что угодно! Вылезет из-под земли адьярай, даст палицей по башке!
– Это Кюну? – меня берут сомнения. – По башке?
– А что? Обычное дело!
Кажется, меня передразнивают.
– За своего брата он трясьмя трясется! А за моего – не допросишься! Волк нас заешь, молния убей – ему плевать! Умри мы – на похороны не дозовемся! А еще жил у нас, мясо ел, молоко пил…
– Много выпил? – ядовито интересуется Айталын.
Во мне прячется мастер игры на хомусе. В груди? в животе? в пояснице?! Он дергает гибкий язычок, и хомус дребезжит, подвывает, повизгивает. Мешает расслабиться. Все хорошо, спокойно, тихо, но чудится, что рядом со мной полным ходом идет драка. Хрясь! тресь! бац! Драка идет без меня, и в то же время за меня – или из-за меня. Что я вам сделал, глупые девчонки? Чего вы грызетесь?
Дядя Сарын, приезжай побыстрее, а?
– Ты из-за брата не женился? – Жаворонок сегодня не в духе. Волосы падают ей на лицо, она отбрасывает их резким движением. – Из-за него, да?
– Из-за тебя, – огрызаюсь я.
Она замолкает. Она перестает дышать, а потом дышит часто-часто, словно я саданул ее под ложечку. Я уже жалею, что брякнул, не подумав.
– Из-за меня? – наконец спрашивает Жаворонок. – Почему?
Голос ее дрожит.
– Боюсь, – объясняю я. – Ты же кого угодно в могилу сведешь. Лесного деда, боотура, горный утес! Чурбан березовый! Я как представлю жену вроде тебя, так в пот бросает. В холодный, между прочим! А тут еще Айталын… Бр-р-р!
– Дурак!
Ну, это они обе. Хором.
– Врет, – говорит Айталын.
– Врет, – соглашается Жаворонок.
Девчонки тычут в меня пальцами, чтобы сразу было ясно, кто врет.
– Папа сказал, – Жаворонок откидывается спиной на край застеленного ложа. Умащивает затылок, глядит в потолок, словно там собрались все чудеса земли и небес, – что ты хочешь не просто жену. Ты хочешь жену-боотуршу. Чтобы Кузня и все такое. Они редкие, особенные. Их можно любить целую зиму напролет! Без перерыва! Ты ее еще не нашел, вот и ходишь холостой. Молчишь?
Я молчу.
– Ну, молчи, молчи.
Я молчу-молчу.
– А я все равно знаю. Понял?
Маленькая ты еще, шепчу я ей. Так шепчу, что никто не слышит. Что ты можешь знать о мужчинах и женщинах? А вот и знаю, отвечает она. Или я воображаю, что Жаворонок мне отвечает? Разговор без слов, настоящий или выдуманный, мне не нравится. Я умолкаю. Я вспоминаю. Это случилось шесть, нет, семь лет назад. Сестра Кустура сама зазвала меня в юрту. Кроме нее, там никого не было. Сама разделась, сама потянула меня на шкуры. Я не сопротивлялся. Смешно, правда? Я, боотур, не сопротивлялся. А сумел бы! В висках лупили топоры: обухами, а вскоре – лезвиями. Я плохо соображал, что делаю. К счастью, у Кустуровой сестры имелся опыт. Сперва у меня получалось не очень, а потом – очень. Так очень, что она начала кричать. Я не остановился. Белый Владыка, как она кричала! Мне повезло: на крики прибежал Мюльдюн. Он стянул меня с несчастной, выпихнул из юрты, и мы подрались. В полсилы, недолго, потому что я быстро усох и начал думать головой, а не тем, что болтается между ногами. Повезло и Кустуровой сестре: она выжила. Даже замуж вышла, в следующем году. Детей, правда, нет, но тут уж я не виноват.
Или виноват?
Вечером папа объяснил мне: боотурам нельзя спать с обычными человеками-женщинами. То есть можно, конечно, если тебе нравится каждый раз хоронить обычных человеков-женщин. «Есть такие, кому нравится?» – спросил я. Папа кивнул. Это, вздохнул он, как драться с их братьями или отцами. Расширился, щелкнул по лбу – голова вдребезги. Кое-кому по душе, если легко и жестоко. Ты не из таких? Тогда тебе нужны другие женщины: из рода солнечных айыы или адьяраев – верхних, нижних, все равно.
«Они тоже расширяются? – спросил я. – Ну, когда мы спим вместе?»
Это сложно, ответил папа. Нет, они не расширяются. Они не позволяют тебе расшириться сверх меры. Мера – дело женщин; я имею в виду, наших женщин. Мы зависим от них больше, чем это кажется на первый взгляд. Если же мы хотим иметь потомство, мы зависим от них полностью.
Позднее я ложился с женщинами. Не стану хвастать, это случалось редко. И всегда – с нашими. Была даже одна адьярайша из верхних. Что она вытворяла! – приятно вспомнить. Если бы я соглашался ложиться с такими, как Кустурова сестра, я был бы удачливей в любовных играх. Обычные человеки-женщины тащили меня на шкуры чаще, чем это можно предположить. Думаете, они не представляли, кто я? Чем могут кончиться для них мои ласки? Представляли, и тем не менее… Они были уверены, что совладают со мной. Вернут в нужную меру. Справятся, возьмут верх над естеством боотура. Я до сих пор не выяснил, что это: глупость, самонадеянность, бешеный зов плоти – или что-то другое, о чем я даже понятия не имею?
Я простак. Слабак. Я ничего не смыслю в женщинах.
А вы?
– Ты правда хочешь жену-боотуршу?
Я молчу. Не отвечаю. Я кормлю костер с руки. Щепки летят в пламя, вспыхивают, стреляют искрами.
– Пойду спать, – Жаворонок встает.
Когда она уходит, Айталын наклоняется ко мне:
– Врушка!
– Я?
– При чем тут ты! Она врушка! Отец ничего ей не говорил!
– О чем он ей не говорил?
Я устал. Я хочу спать. День, два, месяц, как Нюргун. Спать и видеть сны. Не спорить с женщинами, не беспокоиться за брата, не участвовать в семейных склоках. Не так я представлял себе жизнь боотура, в особенности жизнь двух братьев-боотуров. Один спит, второй хочет спать. Отличная судьба!
– О твоей жене! О женщине-боотурше!
– Говорил, не говорил… Какая разница?
– Дурак! Вот же дурачина! Она тебе лжет, а тебе все равно? Ты думаешь, зачем она сюда приехала? Вот скажи, зачем?!
Мне все равно. Но Айталын упорствует:
– Зачем?!
– В гости.
– Она хотела остаться здесь! С тобой!
– Не болтай глупостей.
– Хотела! Хотела! И осталась бы, да я успела первой!
Айталын кашляет: подавилась шепотом. Моя сестра кричала бы, да боится, что дочь дяди Сарына услышит ее обвинения. Блики костра играют на ее разгоряченном лице. Тень Айталын пляшет на стене. Изгибается, вырастает до потолка.
– Она возненавидела меня, – хрипит Айталын. – Сразу, едва увидела!
– Не болтай глупостей, – повторяю я.
– Я сорвала ее замысел! Ее коварный замысел!
– Какой замысел? Жаворонок – ребенок. Она выросла у меня на коленях.
– Твоя милая крошка младше меня на четыре года. На три с половиной! В ее возрасте я не была ребенком. Это ты до седой бороды останешься безмозглым младенцем! Она бы заявила, что без нее вы не справитесь. Что двое мужчин, один из которых дурак, а другой тоже дурак, пропадут без женской руки. Оголодают, завшивеют, утонут в грязи…
Я развожу руками:
– Ты заявила то же самое. Мало того, ты пряталась в Мюльдюновом облаке.
– Я из лучших побуждений!
– А она из каких?
– Я добрая! Я семейная! А у нее на тебя виды! Она осталась бы, а ты бы даже не пикнул! Ты же дурак! Добрый дурак! Честный дурак! И вообще, что ты в ней нашел?
– Я?!
– Ты! Она же похожа на парня!
– Похожа, – соглашаюсь я. – Они с Кюном близнецы.
– Ерунда! Кюн гораздо красивее…
Трудно мне с женщинами, да.
3. Значит, он умрет красивым
– Летит! Летит!
Кто летит? Что летит?!
Бранясь хуже лесоруба, которому на ногу упало бревно, я вымелся из спальни. Сапоги я натягивал на ходу. Знаете, как это? И не надо вам знать. На всякий случай сунул нос в спальню к Нюргуну, словно это он мог куда-то лететь, оглох от могучего храпа – и бегом, вприпрыжку, спотыкаясь…
Встреть меня снаружи шайка верхних адьяраев, свалившихся с небес, возглавляй их сам Буура Дохсун, сын грома – клянусь, не удивился бы. А может, даже обрадовался. Очень уж хотелось кого-нибудь убить.
– Летит! – надрывалась Жаворонок.
Полураздетая, в шапке, но без дохи, она приплясывала на крыльце. Щеки горят, глаза блестят. Мороз шарахался прочь от буйной горлопанки: сожжет! растопит! Пустит ручейком по земле…
– Кто летит?!
– Папа!
Я задрал голову вверх. В шее хрустнуло. В затылке кольнуло. Небо чистое, ясное. Облака табунами ходят. Вороны галдят. И никакого папы.
– Да вон же!
От табуна отделилось верткое облачко. Закручивая кольца, начало снижаться. Хитрое облачко. Ездовое. Мюльдюново.
– Это Мюльдюн летит. Кончай орать!
– А я говорю, папа!
– Эх ты, пигалица! Очень нужно моему папе сюда лететь! Он Нюргуна и раньше-то видеть не хотел, а сейчас и вовсе…
– При чем тут твой папа? Пустая ты башка! Это мой папа летит!
– Твой?!
– Наш с Кюном!
– Откуда знаешь?
Ответом меня не удостоили.
– Папочка! – голосила Жаворонок. – Я тут!
Глядя на ее восторг, впору было поверить, что девчонка томится в плену, а спаситель валится на порог. Всыплет ей дядя Сарын за поездку к нам, и правильно сделает…
Долго я просыпаюсь. Очень долго. Уже вроде и бегу, и прибежал, и по шее бы вмазал, подвернись под кулак подходящая шея. А между ушами туман клубится. Соображаю туго. Облако село, из него выбрался Мюльдюн, за Мюльдюном – дядя Сарын, мрачней тучи. И что же я? А я не нашел ничего лучшего, кроме как заявить:
– Быстро вы…
– Угу, – буркнул Мюльдюн.
– Я вас так быстро не ждал!
Тут туман и рассеялся. Ну, тот, что между ушами. До меня наконец дошло, как должен был гнать коня Зайчик, чтобы поспеть к отцу в такой короткий срок. Как вовремя подвернулся Мюльдюн с облаком. Как удачно сложилось, что дядя Сарын не стал медлить. Мне удача счастья подсыпает, из рук кормит, а я, балбес: ждал, не ждал…
– Где? – спросил дядя Сарын.
И, не дожидаясь ответа, первым шагнул в дом.
Когда я догнал его у дверей Нюргуновой спальни, он стучал кулаком в створку и спрашивал с раздражением:
– Можно?
– Сейчас! – откликалась Айталын. – Еще нельзя!
– Да что ты там делаешь?
– Я позову! Я уже…
Я отметил, что на крыльце Айталын не было. Значит, едва Жаворонок раскричалась, моя сестра шмыгнула в спальню к спящему Нюргуну. Она, значит, уже. Она позовет. Она дядю Сарына не пускает. Кто, в конце концов, в доме хозяин?!
Пинком я распахнул дверь.
Айталын мыла спящего Нюргуна. У ложа, подобрав под себя ноги, ждал знакомый беговой котел. Сам, небось, и воду согрел, и по зову явился. Влажной тряпкой Айталын вытирала испарину, обильно выступившую по всему Нюргунову телу. Свободной рукой, орудуя пальцами, словно гребнем, сестра расчесывала Нюргуну волосы. Убирала пряди с лица, прятала за уши.
– Что вы лезете! – возмутилась она. – Я же сказала: сейчас!
Дядя Сарын ухватил меня за плечо, оттащил назад.
– Не обижай девочку, – тихо бросил он, закрыв дверь. Чешуйчатые веки дяди Сарына подрагивали. Мне даже показалось, что из-под них вот-вот сползет пара блестящих слез. – Она хочет, чтобы я увидел его красивым. Не потным грязнулей, а Нюргуном, сыном Сиэр-тойона и Нуралдин-хотун. Понимаешь?
– Нет, – честно ответил я. – А вдруг он умрет?
– Прямо сейчас?
– Ага. Вдруг он умрет, пока она его моет?
– Значит, он умрет красивым.
Разговор окончен, понял я. Мы стояли и ждали, пока Айталын кончит мытье.
– Уже! Заходите!
Мы зашли, и Айталын охнула. Зажала рот обеими ладонями, будто наружу рвался вопль ужаса, и нельзя было выпустить его, освободить, дать волю. Нюргуну дать волю можно, а воплю – ни за что.
– Не бойся меня, девочка, – сказал дядя Сарын.
Моя сестра убрала ладони:
– Я не боюсь. Мне вас жалко. Вы же слепенький, да?
Не сразу я сообразил, что Айталын видит дядю Сарына впервые. Мы-то с Мюльдюном привыкшие, про близнецов и речь не идет. А малышке каково, а? Пожалела убогого, добрая душа…
– Зряченький, – Сарын-тойон улыбнулся. – В корень зрю, в мякотку.
– Врёте!
Славная все-таки у меня сестричка. Добрая в маму, честная в меня.
– Вру? Тебе, душа моя? Да чтоб я сдох!
– А как вы тогда видите?
– А так, что все насквозь, и даже глубже. Вот ты, например, красавица. Правда? А этот бугай на ложе – голый и чистый. Тряпку ты выкрутила, повесила на край котла. Эй, котел! Бегом на место! И топтаться по одеялам не надо, помнёшь. Нет, душа моя, это я не котлу, это я тебе. Ты их лучше в уголок отнеси и сложи там. Теперь веришь, что я зряченький?
– Ой-боой…
Айталын часто-часто закивала: верю, мол.
– Веришь, что я разбужу твоего брата?
– Д-да…
– Вот и славно. Вера – лучшая помощница. Держит на плаву.
Он сам не верит, догадался я. Или верит, но знает что-то такое, о чем помалкивает.
– Ты иди, душа моя. Отдыхай.
– Я останусь, – в сестре проснулась прежняя малышка Айталын. Та, которая боотура узлом завяжет и на крюк повесит. – Я буду здесь.
– Хорошо, – с неожиданной легкостью согласился дядя Сарын. – Одеяла в угол, сама – на одеяла, и рот на замок! Договорились?
– Бегу! Сижу! Молчу!
– Умница. Юрюн, мне понадобится медная пластина. В доме есть медь?
– Не знаю.
– Есть котел, – вмешалась Айталын, – но вы его отослали. Котел медный!
– Нет, котел не годится.
– Есть! Есть медь!
В спальню ворвалась Жаворонок. Несмотря на жарынь, царившую в доме, она надела свою оленью доху. В правой руке Туярыма держала поясной ножик, а левой сгребала вместе бляшки-висюльки, украшавшие рысьи клинья – вставки на груди.
– Вот!
Острое лезвие чиркнуло по ремешкам. Раз, другой, третий. Часть бляшек упала на пол, откатилась прочь. Бросив нож, Жаворонок собрала украшения, протянула отцу:
– Хватит?
– Сложи в миску, – велел дядя Сарын. – И оставь нас.
– А ей почему можно? Ей можно, а мне нельзя?!
– Она, – дядя Сарын кивнул на Айталын, – сестра. Хозяйка дома. А ты – гостья. Уходи, пожалуйста, не спорь со мной. И Мюльдюну скажи, чтобы ждал снаружи. Он хоть и брат, а будет отвлекать. Нет, Юрюн, ты останься.
4. Ну я и дружок…
– Что ты собираешься делать?
Ведь хотел, хотел же промолчать! И не удержался. Хоть рот себе ладонями закрывай, как девчонка!
Сарын встал у ложа, на котором раскинулся спящий Нюргун. Лицо самозванного лекаря дергалось, будто ве́ки уже хотели открыться, выпустить взгляд на свободу. Веки старались, а дядя Сарын удерживал их силой, как табунщик на аркане удерживает коня. Но когда он мне ответил, в голосе не чувствовалось ни малейшего напряжения:
– То же, что и всегда. Сбивать настройку, растаскивать связи. Вмешиваться, пускать по ложному следу, уводить в сторону. Он начнет сопротивляться и, может быть, проснется.
Думаете, я что-нибудь понял? Ничего, кроме главного: может быть. Это значило: а может и не быть. В спальню опрометью вбежала Жаворонок с миской, полной медных бляшек. Она поставила миску на пол у изголовья и – алатан-улатан! – выскочила прочь, не произнеся ни слова.
– Что я делал с тобой, дружок? С Уотом? С Мюльдюном? – дядя Сарын обождал, пока за дочерью закроется дверь. – С собственным сыном, наконец?! Разве Нюргун – исключение?
Он пожевал губами, скривился. Должно быть, слово «исключение» горчило.
– А даже если исключение? Ты только не вмешивайся. Что бы ни случилось, не вмешивайся. Обещаешь?
– Ага.
– Спасибо. Начнем?
Глаза Сарын-тойона открылись. К счастью, он стоял ко мне спиной, но чутье безошибочно подсказало мне: сиди, боотур! Не рыпайся! Закоченев, словно на лютом морозе, я сидел, не рыпался. Айталын сидела, не рыпалась. Нюргун спал, не рыпался.
Дядя Сарын смотрел.
Сбивать настройку, вспомнил я. Растаскивать связи. Пускать по ложному следу. Белый Владыка, что это значит?!
В спальне похолодало. Зябкие сквознячки затеяли игру в догонялки. Я и не заметил, как начал дышать на пальцы, отогревая их. Айталын скорчилась, обхватила острые коленки руками. У меня закололо в пояснице. Я прислонился к стене – пятки, ягодицы, лопатки, затылок. Не сразу я сообразил, что именно так становился Нюргун, когда я требовал: спи! Кажется, я приклеился. Намертво, навеки. Освободись на небесной заставе великан Буксат-Хара, явись он сюда, в Средний мир, и боотур из боотуров не сумел бы оторвать Юрюна Уолана от стены. Оторвать, толкнуть к ложу, под разрушительный взгляд Сарын-тойона. Уши заложило, я всё время сглатывал. Под ребрами скакал жеребенок: быстрей! еще быстрей! догоняй!
Дядя Сарын смотрел.
Нюргун задрожал. Так ходит ходуном осина на ветру. Дрожь усиливалась, частила. Больше с Нюргуном ничего особенного не происходило: дрожал, и всё. Ну, зубы еще стучали. Как он при этом продолжал храпеть, я не знаю, но он храпел. Вот сейчас руки его станут разной длины! Нет, голова превратится в наковальню! Нет, пальцы – в ветки багульника!..
Я и сам не понимал, чего, собственно, жду.
– Давай, – попросил Нюргуна дядя Сарын. – Давай, парень.
Я едва узнал голос Сарын-тойона. Еще недавно Первый Человек говорил, как ни в чем не бывало. Сейчас же… Наверное, между животом и ртом дяди Сарына кто-то вставил здоровенный хомус и дернул за язычок. Гнусавый, трепетный, долго не затихающий звук. Я проснулся бы от одного этого: давай, парень!
Нюргун спал. Дрожал и спал.
Сон, вспомнил я. Мой сон, где я был Нюргуном. Ось миров упала, ее застелили белым, прохладным. Я – Нюргун? – лежу на оси миров. Липкая лента держит мои лодыжки и запястья. Во вздувшихся жилах торчат иголки. От них струятся, убегают вверх прозрачные шнурки. Деревца из металла, рыбьи пузыри на ветвях. В пузырях булькает. «Без изменений?» – спрашивает дедушка Сэркен. И я не слышу, что ему ответили, потому что просыпаюсь.
Там, во сне, я-Нюргун проснулся.
Тут, наяву, он просыпаться не желал.
Хрустнув суставами, дядя Сарын присел на корточки. Взялся за край орона, наклонился вперед. Он походил на человека, примеряющегося к неподъемной тяжести. А может, он уже примерился и теперь поднимал. Нюргуна трясло, подбрасывало, выгибало дугой. Храп гремел на всю спальню. В храпе возникли провалы, краткие ямы беззвучья. Всякий раз, едва это происходило, я верил, что Нюргун мертв, и готов был удавить себя за подленькое облегчение, которое несла с собой мысль о смерти брата.
– Давай…
Нюргун поднял руку. Ладонь его обхватила затылок дяди Сарына, потянула. Не удержавшись на ногах – а кто бы удержался?! – Сарын-тойон качнулся навстречу приподнявшемуся Нюргуну. Они громко стукнулись лбами, да так и застыли, лоб в лоб. Глаза Нюргуна по-прежнему были закрыты. Глаза дяди Сарына – глаза, которых я не видел, а главное, они не видели меня! – были открыты, и в этом я не сомневался.
Дрожь одного перетекала в другого.
– Д-д-д… д-да-в-в-а…
Они тряслись вместе. Нюргун давил.
– Д-в-в-а… а-ай…
Лапища брата. Силища брата. Взгляд Сарын-тойона. Сила на силу. Кто кого? Я обещал не вмешиваться. Что бы ни случилось. На одеялах скулит щенок. Это Айталын. Малышка, ты зря осталась в спальне. Тут страшно. Я обещал. Он давит. Вот-вот раздавит: лоб об лоб. Детская считалка. Под такую славно прыгать на одной ноге: лоб-об-лоб, лоб-об-лоб!
Нюргун. Дядя Сарын. Юрюн Уолан.
Я обещал!
Что я скажу тете Сабие на похоронах дяди Сарына?
Оторваться от стены – подвиг. Нарушить обещание – подлость. Я оторвался. Я нарушил. Я встал за спиной дяди Сарына, на шаг от боевого расширения. Примерился, как лучше справиться с хваткой беспамятного Нюргуна. Оторвать пальцы от чужого затылка? Вывернуть запястье? Подбить локоть?! Это значило вступить в схватку, а я знал, что такое схватка для боотура.
Брат, не брат…
– Перестань, – велел я.
Он перестал.
– Проснись! Сейчас же!
Он проснулся. Зевнул во весь рот: сладко-сладко. А я упал на колени, как если бы схватка состоялась, и я ее проиграл.
Рядом, едва дыша, сидел дядя Сарын.
– Ну, дружок, – сказал он. – Ну ты и дружок…
Его лоб превратился в сплошное багровое пятно. Придвинув к себе миску с медными побрякушками дочери, Сарын-тойон уставился на висюльки, забыв о нас. Глаза он закрыл, но кожистые веки дрожали, как недавно дрожал Нюргун. Эта трясучка заставляла всё лицо жутко гримасничать. Сперва я решил, что дядя Сарын выжжет на бляшках таинственные знаки, цепочки шустрых муравьев – так, словно Нюргун был мальчишкой-боотуром, которого готовили к Кузне. Я ошибся. Какие там знаки! Он просто сплавил бляшки в живой, раскаленный, дышащий комок меди.
– Хорошо, – отметил я.
– Что тут хорошего?
– Хорошо, что Жаворонок выбрала железную миску. Деревянная точно загорелась бы. Пришлось бы гасить пожар.
– Ну ты и дружок, – повторил дядя Сарын.
Когда он упал, я чудом успел его подхватить.
5. Два тючка с куньими шкурками
– Цыц! – шепчет дядя Сарын. – Молчать!
Я показываю кулак Айталын: молчи! Вовремя: моя младшая сестра уже готова завизжать. Я разжимаю кулак, превращая его в ладонь. Это напоминание. Айталын послушно закрывает рот ладонями. Ладони ложатся в два слоя: левая поверх правой. Этого мало, а может, сестра моя не такая уж послушная – ладони превращаются в кулачки, маленькие и твердые, и Айталын закусывает сразу оба. Куда и влезло-то?!
Ей больно. Боль помогает молчать.
Сверху на нас с любопытством смотрит Нюргун. Он приподнялся на локте – иначе ему не видно лицо дяди Сарына. На скулах Нюргуна играют тяжелые, каменные желваки. Я жду, когда он произнесет памятное «не люблю», но он тоже молчит.
Хорошо хоть, не спит больше.
– Жаворонок, – я едва слышу дядю Сарына. – Вы раскричитесь, она прибежит. Знаешь, что тут начнется?
Я знаю. Ужас начнется, ужас и кошмар. Такой жаворонок склюет меня, как мошку.
– Без паники… я сейчас отойду…
Куда ты отойдешь, дядя Сарын? Некуда тебе отходить. Огромное Трехмирье, от подземных бездн до верхних небес, сжалось в кулак. Сегодня кругом одни кулаки. Первый я показал Айталын, второй и третий она сунула в рот, в четвертом собрались мы все. Нам не нужен никто из-за пределов этого кулака.
Кажется, я сошел с ума.
– Не бойся, дружок. Мне надо отлежаться, вот и всё. Ты когда-нибудь запекал корень сараны? Когда его вытаскиваешь из углей, он очень горячий. Ты перебрасываешь его из руки в руку. Терпишь, пока остынет. Но если вместо корня ты ухватишь тлеющий уголь…
Кажется, не только я сошел с ума.
– Ты понимаешь, – дядю Сарына не остановить, – что печеный корень не такой уж горячий. Что держать в руках уголь много хуже. Но если положить твою ладонь на угли, или сунуть в костер…
Молчу. Слушаю. Хочется сбежать.
Бежать некуда.
– Все познается в сравнении, дружок. Я думал, что беру корень, в крайнем случае, уголек. Оказалось, что я сунул руку в костер. Теперь остается лишь ждать, пока ожоги заживут. Сказал же, мне надо отлежаться… Кытай Бахсы! Тут был Кытай Бахсы?
Бредит, уверяюсь я.
– Был, дядя Сарын. Он нам дом вылуплял, из яйца.
– Он видел Нюргуна?
– Ага.
– Кытай что-то говорил? Насчет Нюргуна?!
– Да что он мог говорить? «В Кузню ему надо, в Кузню…»
– В Кузню, – повторяет дядя Сарын. Губы его трясутся, ходят ходуном. – Кытай, умница! Я думал, у него мозги давно ржавчина съела. В Кузню, бегом в Кузню… Иначе пропадет! Не вытащу, нет, и никто не вытащит… Еще раз заснет – все, приехали!..
Мне стыдно. Мне стыдно. Мне очень стыдно. Стыд растет, надевает броню, вооружается копьем и мечом. Мне не справится со стыдом. Я готов убить себя-недавнего, того, кто смеялся над назойливым, туповатым, упрямым надоедой-кузнецом. В мыслях своих я прошу прощения у мастера Кытая. В мыслях моих он прощает меня. Как будет в действительности, когда мы доберемся до Кузни, я не знаю.
– Кузня стабилизирует процессы…
– Что, дядя Сарын? Что сделает Кузня?
– Неважно. Вези его к Кытаю, да поторопись…
– А ты?
– А я у тебя отлежусь. За меня не переживай, я крепкий.
– Ты…
– Прокормите? Не разорю вас?
– Прокормим, – Айталын вынимает кулачки изо рта. – Поднимем. Мы и мертвого поднимем, а живого – тем более! Ты езжай, Юрюн, и ты, Нюргун, тоже. Если и впрямь надо, вы уезжайте, дураки… Мы будем вас ждать.
– Кюн вернется, – бормочу я в ухо дяде Сарыну. – Подсобит девчонкам. Или заберет тебя отсюда. Ты доедешь, если на лошади? У Зайчика лошадь перекованная, удачная. Я сам выбирал. Ей двоих свезти – раз плюнуть! Тетя Сабия тебя живо на ноги поставит…
Сарын умащивается поудобнее.
– Не вернется Кюн, – он улыбается. От его улыбки на окнах намерзают снежные узоры. – Я запретил ему возвращаться. Пусть сидит дома, бешеный заяц. Ничего, обойдемся. Две задиристых девчонки, готовых сожрать друг дружку без соли – это то, что мне сейчас нужно. Вы вернетесь, а я уже боотур…
Голова его лежит на моих коленях. Сверху нависает Нюргун. Такое впечатление, что брат сидит у меня на шее. В углу возится Айталын. И она – на шее. Кто еще? Жаворонок? Зайчик? Встану ли я с эдаким грузом? Далеко ли уйду?!
Нюргун ловит мои мысли на лету. Ловит, обнюхивает, принимает на свой счет. Он пытается встать с ложа, подставить плечо, взять часть груза на себя. Ворочается, хрустит суставами, с удивлением кряхтит. Когда ему наконец удается сесть, он берет свои ноги руками и сваливает, будто груду тряпья, на пол. С глухим стуком пятки бьются о половицы. Ноги Нюргуна, голые волосатые ножищи – они висят, как два тючка, набитые куньими шкурками. Стоять на таких ногах нельзя. Ходить нельзя. Ничего нельзя.
– Вот, – виновато говорит мой брат.
«Ты только не вмешивайся, – вспоминаю я просьбу дяди Сарына. – Что бы ни случилось, не вмешивайся.» Ну зачем, зачем я влез, куда не просили?!
– Мы едем в Кузню, – я хлопаю Нюргуна по бедру. Он, похоже, не чувствует прикосновения. – Там тебя починят. Ноги? Пустяки! Раз, два, и бегай-прыгай на здоровье. А что? Обычное дело.
Нюргун кивает. Он верит, что дело обычное.
Хорошо, хоть он в это верит.