– Если нельзя, но хочется – то можно! – настаивает Капитан. – Тебе ведь хочется? С придурком-ремонтником не хотелось, но, в общем и целом, ты не прочь?
– Ну, если в общем и целом…
– Да ладно, хватит прикидываться! С удовольствием ляжешь и ноги раздвинешь! Я ж тебя как облупленную знаю!
– Откуда?! – удивляюсь.
– От верблюда! Все твои желания, даже самые маленькие желаньица – для меня открытая книга. Так что не противься, делай, что говорю!
Из-под моих рук выходят картинки одна другой постыднее. Обнаженная женщина внизу, над ней нависает мускулистый волосатый мужчина (мужик, если точно). Потом мужик внизу, женщина сидит на его детородном органе. Следующая картина, согласно заданию, должна изображать сам орган, но я хитро увиливаю от приказа – изображаю коленно-локтевое соитие. Волосатый откидывается назад в экстазе, его же партнерша, изогнувшись буквой «зю», царапает простыню.
– Ну как? – спрашиваю. – Годится?
– Годится, годится… – отвечает голос. – Теперь групповуху изобрази!
В этот момент во мне что-то восстает. Подчиняться приятно, когда кто-то за тебя решает – что может быть лучше? Но мое растоптанное «я» все-таки оказывает сопротивление – карандаш с хрустом ломается пополам. Листки с порнухой, по идее, тоже нужно разорвать, но я их просто прячу в ящик стола. После чего долго прислушиваюсь, ожидая экзекуцию. Еще бы, это же настоящий бунт на корабле! Капитан должен вздернуть бунтовщицу на рее или высадить на необитаемом острове!
Но голос молчит, наверное, Капитан обиделся. День молчит, другой, а на третий слышу голос уже не из головы, а из жизни. Кричит Магдалена, потрясая листками:
– Что ты изображаешь?! Откуда эти кошмарные фантазии?! Господи, зачем только в художественную школу тебя отправила! Художница от слова худо! Извращенка!
Рисунки рвут на мелкие клочки, кидают их на пол, а меня заставляют убирать комнату. Заметаю клочки в совок, а сама думаю: где ж ты, советчик? Как настоящая проблема, ты в кусты, только гадости всякие советовать можешь!
На следующий день Магдалена усаживает меня за стол, чтобы извиниться. Мол, все понятно: произошло половое созревание, то есть природа берет свое. Тебе бы с парнем хорошим познакомиться, говорит, однако мое «я» опять протестует. Не хочу парней, не надо! Можно без них прожить, как Жанна д’Арк!
– Ту, которую сожгли? – уточняет Магдалена.
– Ага! Хочешь, ее нарисую?
– Не хочу. А насчет парня подумай. Тут есть один в соседней парадной… У него, правда, ноги нет. Но другие ведь на тебя… В общем, имей в виду.
Только я не хочу иметь в виду одноногих инвалидов, живущих по соседству. К черту их, у меня будет совсем другой парень, двуногий и вообще лучше всех!
– Правильно, – говорит голос, – ты ведь ледяная принцесса. А у принцессы должен быть принц!
– А-а, явился! – мысленно отвечаю. – Где пропадал?
– Нигде. Наблюдал за тобой. По-моему, ты ведешь себя правильно.
– Да? А вот я так не думаю. Не знаю, что с Магдаленой делать. Она очень обижается, когда ее так называю. А по-другому не могу!
– Почему не можешь? Можешь! Называй ее мама Катя.
– Не могу!!
– Ладно, просто Катей называй. Вот увидишь – сразу все переменится!
И верно: перемены налицо! Катя тут же добреет, покупает торт «Наполеон», и мы его поглощаем с чаем. Мне все время норовят подложить кусочек побольше, а в финале чаепития Катя пристально на меня смотрит, вроде как размышляет о чем-то.
– Ладно, – говорит, – получит он разрешение!
– Кто получит? – не понимаю.
– Негодяй. Раньше думала: вдруг ты его тоже как-нибудь обзовешь! А сейчас вижу, что можно.
В один из дней мне передают телефонную трубку. «Да, это я… Встретиться? Хочу. Наверное, хочу… Что значит – наверное? Ну, я мало сейчас общаюсь, больше дома сижу…» Катя опять на меня вытаращилась, вроде как ожидает, что я сейчас начну грызть трубку. А я не собираюсь грызть, просто не понимаю: зачем встречаться с тем, чье лицо вычищено из семейных хроник? Эхнатон не должен воскресать, история его похоронила!
Меня покупают обещанием прогулки на кораблике по Неве. Ура! Сто лет не плавала по рекам и каналам, последний раз это было… Ну, очень давно. Тогда Эхнатон пребывал в другом статусе, глава семьи, которая усаживалась на кораблик и отправлялась в путь по Фонтанке, Мойке, каналу Грибоедова, чтобы в конце путешествия выбраться на простор Невы. На корме был буфет, где покупалась пепси-кола и мороженое, мы сидели за столиком, смотрели на проплывающие мимо храмы и особняки, и казалось: так будет всегда, вечно…
Встреча назначена у Аничкова моста, рядом с конем, что ближе к пристани. По мосту шаркают тысячи ног, гудят моторами автомобили, с реки доносится глас репродуктора: «Уважаемые петербуржцы и гости нашего города! Приглашаем вас на водную экскурсию…» От всего этого в голове гул, и кажется: конь вот-вот порвет уздечку, за которую его придерживают, и сиганет в Фонтанку. На всякий случай отхожу в сторонку, дабы не быть прибитой бронзовым копытом, и тут замечаю Эхнатона.
Он прекрасен, как настоящий фараон. Светлый костюм, белая шляпа на голове, в руках черный кейс. Эхнатон склоняет ко мне тщательно выбритое лицо, касается губами щеки, и меня обдает запахом элитной парфюмерии. Я не решаюсь взглянуть ему в глаза, наверное, опасаюсь ослепнуть; Эхнатон же ничего не боится: он озирает меня с головы до ног и разочарованно хмыкает.
– Что-то не так? – спрашиваю встревоженно.
– Все не так, – слышу в ответ, – у твоей матери со вкусом всегда были проблемы.
А ведь проблемы, скорее, у меня. Катя настаивала, чтобы я надела кожаную юбку и новый джемпер из H&M, но я уперлась и натянула любимые тертые джинсы.
– Ты не понимаешь! – кипятилась Катя. – Он же подумает: я на себя трачу! А я на себя – ни копейки!
Короче, рядом с фараоном выгляжу как жалкая рабыня. Тем не менее рабыню ведут к пирсу, где усаживаемся на небольшой, отделанный деревом катер. Когда вижу стоящего у трапа человека во флотской форме, автоматически вспоминаю своего Капитана. Прислушиваюсь – не вякнет ли под руку? – но тот молчит.
На соседних судах толкучка, их заполняют десятки, а может, сотни туристов, нас же только двое (если не считать капитана). На корме столик, за него и усаживаемся. Хочу ли я шампанского?! Ой, нет! Нельзя категорически!
– Ах, да… – морщится Эхнатон. – Я совсем забыл. Тогда сок. Фрэш тебе можно?
– Наверное…
Прислуживает капитан, он выставляет на столик шампанское, свежевыжатый сок и фрукты. После этого отчаливаем, и вот уже мимо плывут особняки и дворцы, вполне соответствующие нашему фараонову завтраку. В голове сумбур, я по-прежнему подавлена и растеряна. По счастью, слева по борту возникает Инженерный замок, и я выдаю, мол, тут уникальные интерьеры, жаль, их мало кто видит. Все восхищаются Эрмитажем, а ведь в этом дворце тоже очень красивое внутреннее убранство!
– Тебе-то откуда известно? – усмехается фараон.
– В художественной школе рассказывали.
Он опрокидывает бокал с шампанским.
– В школе, говоришь… А кто за нее платил – ты в курсе?
– А за нее надо было платить?!
В ответ раздается хохот, который называют гомерическим. Впрочем, фараоны и должны так смеяться, выказывая свое величие и презрение к нам, рабам и рабыням.
– За все надо платить, родная! За все! Твоим мозгам такое не понять, но почему этого не понимает Катерина?!
Он еще наливает, опрокидывает бокал, разворачивается на стуле.
– Федор! – кричит раздраженно. – Вискаря принеси!
Когда на столике возникает зеленая бутыль с надписью Jameson, Эхнатон начинает хлестать оттуда. Он чем-то разозлен, а тогда хорошего не жди: гнев фараона все равно, что гнев богов. Сижу, вцепившись в сиденье, слушаю про Катерину, дескать, как не понимала жизнь, так и сейчас не понимает! Клуша, наседка, дальше своего курносого носа ничего не видит! Я же киваю, моля об одном: чтобы гнев не перекинулся на меня!
– Я всегда за всех плачу! Расплачиваюсь самым дорогим! Причем лишила меня самого дорогого – ты!
Палец с золотым перстнем упирается в меня. Увы, молитва не услышана, моя персона тоже подвергается обструкции, хотя непонятно – почему?!
– Ах, не понимаешь…
Эхнатон ослабляет узел галстука и какое-то время молчит. А затем произносит на удивление спокойным голосом:
– Ты убила мою мать. Да, да, не таращи на меня глаза! Своей дебильной болезнью ты свела ее в гроб! А она была для меня самым дорогим человеком. Не ты, не моя бывшая жена, а именно мать! И я вам этого никогда не прощу!
Не сразу соображаю, о ком речь, ведь у фараонов не бывает матерей, они рождаются от небесных стихий. Лишь затем вспоминается напудренное и накрашенное лицо той, кого полагалось именовать Алевтина Георгиевна. Не «бабушка», тем более не «бабуля», а именно так, по имени-отчеству. У Алевтины Георгиевны, жившей в большой квартире на Московском проспекте, за столом нельзя было не то что чавкать – дышать в полные легкие. Нож в правой руке, вилка в левой, салфетка за ворот либо на колени, и, если что перепутаешь – тут же замечание. Когда начались глюки, я путала ножи с вилками, даже разуваться забывала. О, какая тогда начиналась экзекуция! Как я посмела пройти в залу (так и произносилось: «зала») в своих грязных кроссовках?! Во-первых, это обувь не для девушки, а для шпаны лиговской! Во-вторых, их надо снять в прихожей, надеть тапки и только потом проходить! У меня же в голове завелись тараканы, которые сводили на нет все увещевания, приводя Алевтину Георгиевну в состояние полного разочарования.
– Ничего из нее не выйдет! – говорила Эхнатону прямо при мне. – Зря только деньги тратишь на ее обучение. Она же непредсказуемая! Как нынче говорят, дебилка! Разве можно такой гордиться?! Такой дочери стыдиться надо!
После того, как я раскокала по неосторожности три предмета из фамильного сервиза, мне было отказано от дома. А вскоре я услышала малопонятное слово «инсульт», его в истерике повторял Эхнатон, запершись с Катей в кухне. Именно тогда он исчез из нашей квартиры, переселившись на Московский проспект, где вроде проживает до сих пор.