сали про тамошних жителей, дает задание, я же отмахиваюсь, мол, пошлите другого! Да? Тогда хотя бы про Дудкина, чьи книжки… И про Дудкина не хочу! Переведите меня на должность корректора, чтобы я занимался грамматикой, пунктуацией, не вникая в тот бедлам, что царит в городе!
– Не понял… – вскидывает брови Субботин. – Вы ведущий сотрудник, корректорами у нас студентки работают! И что значит – бедлам?!
– Бедлам, – говорю, – это психушка в Лондоне. А если быть точным – госпиталь Марии Вифлеемской. Ну, Вифлеем, Бетлем, бедлам – чувствуете созвучие?
Главред начинает багроветь.
– Что значит – психушка?!
– То и значит. Жизнь в городе – натуральный Бедлам!
Зависает тяжелая пауза.
– Слышал про ваши проблемы… – нарушают молчание. – Но это частная жизнь! А здесь работа!
Однако текучка, горячие новости, жареные факты и прочая лабуда все дальше отодвигаются за стекло. А само стекло делается все толще, через него даже звуки перестают проникать. Выйдя из редакции, я не спешу домой – беспокоиться не о ком. И в мастерскую Монаха не спешу, и к травести. Пора реабилитироваться перед девушкой, ведь квартира свободна, да только ничего не хочется: мир утрачивает привлекательность, превращаясь в блеклый контур. Зато другой мир становится все рельефнее, четче, проникая в меня своими мерзкими щупальцами.
В тот мир отправляюсь на автобусе Nо11, что везет меня на окраину. Салон по преимуществу заполняют жители недавно выстроенного окраинного микрорайона; но за три остановки до кольца остается специфическая публика, отягощенная пакетами и сумками. Лица людей сумрачны, они молчаливы и вряд ли верят в то, что продуктовые передачи, призванные подкормить тела, хоть на йоту поспособствуют выправлению душ. И все-таки возят, толпятся у дверей отделений, где ждут лечащих врачей, чтобы жадно внимать скупой информации. Не радуют врачи, что, опять же, отражается на лицах; однако горестями не делятся, на обратном пути люди так же молчат. На этом фронте каждый погибает в одиночку; хотя меня, вообще-то, такое устраивает.
Пока езжу пустой, надзорной палате передач не полагается. Можно сказать, я праздношатающийся посетитель больничного сквера, по которому разбросаны здания из красного кирпича. Говорят, Пироговка когда-то служила пересыльной тюрьмой, в подвалах даже казнили осужденных. Врут? Возможно, подобные учреждения всегда обрастают нехорошими легендами, да и аура провоцирует: кирпич со временем потемнел, сделался почти черным, из-за чего корпуса выглядят мрачными монстрами, что прячутся среди кленов и тополей. Сейчас пора золотой осени, сквер расцвечен красным и желтым, только яркий природный колорит не в силах замаскировать творения рук человеческих. Когда же представляю кошмары, что царят за кирпичными стенами, вообще делается дурно.
Меряю шагами дорожки в сквере, пинаю разноцветную листву, а в мозгу всплывают истории одна ужаснее другой. Один проход туда-обратно, второй, и вот уже не выдерживаю, направляюсь к главному корпусу. Внутри длиннющий коридор, слева и справа многочисленные двери – вполне себе тюремная архитектура. Иду в самый конец, в тупик, где упираюсь в массивные железные двери на отделении, выкрашенные серой краской. Звонок не работает, приходится стучать, потом долго ждать, пока появится служитель ада. Бородатый санитар представляется подручным Вельзевула, что запер единокровного сына в одном из адских кругов, не разрешая взглянуть на него даже вполглаза! Потому что а) надзорный режим, б) время для посещений – два раза в неделю, в) разговор с лечащим врачом – раз в неделю. Все ясно? Тогда нечего мешать лечебному процессу!
Н-да, оставь надежду всяк сюда входящий…
И опять круги по скверу, листва и сигареты (ужасно много курю!). Среди желто-красного великолепия все время наблюдается, как нынче говорят, движуха. Вон парочка в больничных робах катит тележку с алюминиевыми баками, значит, скоро обед. Там больные грузят в пикап старую мебель, здесь убирают территорию, сметая павшие листья в кучи, а в зарешеченном вольере уже начинается прогулка женского отделения. Как там у классика? Всюду жизнь? Приближаюсь к вольеру и, глядя на женщин и девушек, что медленно передвигаются внутри, говорю себе: «Ничего особенного, у Макса обычное осеннее обострение! Все в жизни проходит, и это пройдет!»
Но проходит неделя, а ясности не прибавляется. Лечащий врач Арсений Борисович – юнец, вчерашний студент, брошенный на амбразуру, общаясь со мной, бормочет что-то невразумительное, мол, контакт не налажен, острое состояние и т. п. Все, что он может сделать – записать в свой конспект (он выходит на беседу с блокнотом) названия желтеньких и синеньких, которые до того употреблял Максим. Кто их прописывал? Ах, не помните… Зря, это крайне ответственное дело – подбор препаратов! Он пытается выглядеть специалистом, в чьих руках надежная и проверенная методика, только получается плохо. Заведующая отделением, седая прокуренная матрона, отбояривается тем, что у нее одних алкоголиков на отделении – полста, и каждому норовят спиртное в пластиковой бутылке передать! Может, я тоже планирую что-то подобное пронести? Ах, от меня передачи не принимают?! И правильно, от этих передач одно зло!
С точки зрения главврача Геннадия Васильевича, зло – это я вместе с моим удостоверением, потому что суюсь в область, в которой ни черта не смыслю. Они разберутся! Подберут нужную терапию! А пока не мешайте людям работать, освободите кабинет! Охранники тоже намекают, дескать, чего маячишь перед глазами? Своей работы, что ли, нет? Эти дюжие парни трудятся сутки через трое, то есть ежедневно меняются; но со временем все четыре смены меня срисовали, запомнили и начали выдавливать за территорию.
Очередной повод для выдавливания – поджог кучи с палой листвой. Наверное, это сделал кто-то из больных (а может, сами охранники подожгли), но стоило куче задымить, как ко мне трусцой направляются двое в камуфляже.
– Так, быстро за ворота! Быстро, быстро, сейчас будем вызывать пожарный расчет!
Несмотря на протесты, меня хватают под руки и буквально выносят с территории. Решетчатая калитка, обычно открытая нараспашку, захлопывается, следом клацает замок. Пытаюсь качать права, что-то кричу сквозь железные прутья, увы, без толку.
– Выгнали? – слышу голос за спиной. – Это еще ничего, меня вообще не пускают!
Обернувшись, замечаю сухощавого персонажа в лыжной шапочке и с рюкзаком за плечами.
– Феликс, – протягивает тот узкую ладонь, – Феликс Чехов.
– Прямо-таки Чехов? – пожимаю руку.
– Хотите верьте, хотите нет. Бывает, не везет людям с фамилией. Или, наоборот – везет? В общем, идемте отсюда, я все объясню.
Феликс движется впереди, напоминая руководителя туристической группы (шапочка, рюкзак), за которым тащится неофит. Хрен с ним, пусть будет Чеховым. Хотя лучше бы Вергилием стал, в этом посюстороннем аду нужен опытный проводник, иначе заблудишься…
Спустя несколько минут заходим в шалман неподалеку от автобусного кольца маршрута Nо11. Внутри полдесятка обшарпанных столиков, неприветливая буфетчица за стойкой, зато пусто, можно спокойно поговорить.
– Я тут уже освоился, все места вызнал. Где-то надо передыхать, верно? Особенно если дождь или метель…
– Зимой тоже дежурите?!
– Пока не приходилось. Но, возможно, придется. Как, составите компанию?
Я ненадолго задумываюсь.
– Хотелось бы до холодов вернуть сына домой. Надеюсь, осеннее обострение закончится…
Чехов машет руками:
– Наивный человек! Этим взломщикам мозгов все равно! Захотят – год продержат!
В рюкзаке нового знакомца имеются бутерброды, термос с чаем, видно, мужик подготовился к любым форс-мажорам. Только нужно у Веры (так зовут буфетчицу) взять по сто, и – сиди сколько влезет! Мы берем по сто, отхлебываем, после чего из рюкзака начинают вынимать разносортную полиграфическую продукцию, начиная от газет и заканчивая флайерами. Флайеры – это бумажные прямоугольники, на каждом из которых крупным буквами выведено: «НЕТ – КАРТЕЛЬНОЙ ПСИХИАТРИИ!» Зачем это? Ну, как же – надо ведь просвещать необразованную публику! Они же полные лохи, понятия не имеют о том, что творится за стенами таких заведений! Мое сердце падает вниз, я еще отхлебываю и задаю вопрос:
– Там что-то ужасное?!
В ответ звучит гомерический хохот, после чего на меня вываливают ушат информации. «Ничего не меняется, мой друг, ничего!! Как началось при моем тезке, Феликсе Эдмундовиче, так и продолжается по сию пору! А что началось при тезке?! А эсерку Спиридонову кто упек на принудительное лечение? Железный Феликс и упек! Гуманист, понимаешь, мог бы под расстрел, а он «истеричку» в Кремлевскую больницу, психику выправлять! Потом проблемы решали более простым способом, но при Хруще все продолжилось! Помните его перл? Преступников, говорил он, в СССР уже не осталось, а душевнобольных мы вылечим! Вылечим, ха-ха-ха! Насильственная госпитализация, бесконтрольное введение препаратов, и человека превращают в овощ!»
По окончании исторического экскурса требуется еще двести, далее погружают в кошмары Пироговки. История про санитарку, что пускала на отделение озабоченную солдатню, меркнет в свете того, что знает Чехов. Даже «Палата Nо6» меркнет, куда там великому однофамильцу! В Пироговке, с горячностью докладывает Феликс, одного пациента недавно залечили до смерти, не учтя противопоказания к препаратам! Человека колбасило так, что пена изо рта, а ему дозу увеличивают! А еще двоих довели до суицида, что стало предметом разбирательства комиссии Минздрава. А история побега? Псих по определению норовит сбежать из психушки, а тут целая орава, увлеченная буйным, ринулась за ограду. В итоге охрана догнала на автобусном кольце, избила беглых вместе с пассажирами, итог – очередное уголовное дело!
– Все так и было, – кивает Вера, единственная свидетельница беседы, – двое сюда забежали, укрыться хотели, – да не вышло! Охранники вломились, бедняг сразу мордами в пол, ногами начали пинать… В общем, ужас, до сих пор забыть не могу!