– Ну?! Я ведь правду говорю!
Феликс набулькивает из графина, я же пребываю в сомнении: открывать ли страшную тайну? В смысле, признаваться ли, что я – пресса? Сделав глоток, решаю повременить: Феликс и так обрел союзника и помощника. Он выдает пачку флайеров, отслюнивает десятка три газет и берет клятвенное обещание, что я их распространю.
– Нет, надо кое-что еще, чтобы вы окончательно убедились…
Он роется в бездонном рюкзаке, чтобы вскоре достать диктофон.
– Здесь свидетельства из первых рук! То есть беседы с теми, кто после выписки. Слушаешь – волосы дыбом!
Аппарат торжественно передают в мои руки, дескать, это надо обязательно прослушать. А через пару дней, когда опять встретимся, продумаем дальнейшую стратегию. Наша задача (Чехов делает акцент на слове «наша») – получить максимум информации и передать в соответствующую комиссию.
– Так вы не едете? – спрашиваю на остановке.
– Позже. Надо проверить одну дырку в заборе, заделали или нет.
Свидетельства поглощаю дома, выложив аппарат на кухонный стол. В первой записи голос глуховатый, речь с заиканием, но, в общем, все понятно. Это жертва родственников, парень не нашел общего языка со старшим поколением, что настрочили целый воз доносов сначала в диспансер, потом в Пироговку. Семейные скандалы, побеги из дому, бессонница, и вот уже на пороге добры молодцы в белых халатах, коих предупредили – клиент может укусить, выцарапать глаз, так что лучше применить превентивные меры. Они и применили, парень-то не выказал восторга насчет предстоящей поездки. Вначале стукнули по голове, потом связали руки, только в машине развязали, взяв обещание, что тот будет хорошо себя вести. А как хорошо вести, если тебя запихивают в дурку?! Когда попытался сбежать из приемного покоя, догнали, опять связали и что-то вкололи. «С того м-м-момента все как в т-т-тумане. В ванну запихнули, холодной водой окатили – и в п-п-палату. Хотя это было больше похоже на к-к-камеру, причем очень старой тюряги. Стены облуплены, рамы рассохлись, из щелей с-с-сквозняки страшные. В туалетах все к-к-краны текут, а г-г-главное, кабинки без дверей и даже без п-п-перегородок! Сидишь на т-т-толчке, опорожняешь кишечник, а на тебя десять рыл п-п-пялятся! Еда просто к-к-кошмар, вначале после каждого приема пищи б-б-блевал. Поем – и к унитазу! Потом п-п-привык. Мобильник сразу отобрали, никаких з-з-звонков! Хотя мне и не хотелось з-з-звонить этой сволочи, п-п-папаше с мачехой. Это же мачеха все п-п-подстроила, ведьма! А г-г-главное…» В этом месте пауза, слышно, как чиркает зажигалка и говорящий с шумом выпускает клуб дыма. «Что – главное?» – звучит вопрос Феликса. «Как-то ночью д-д-двое уродов меня т-т-трахнуть решили. Из моей же п-п-палаты! Еле отбился от у-у-уродов, а наутро пожаловался санитарам. Так мне ответили – они же б-б-больные люди, их п-п-простить нужно!»
Воображение тут же подставляет на место обладателя голоса Максима. Это его связывают, бьют по голове, заставляют испражняться на людях и принуждают поглощать еду, от которой выворачивает. Максим беспомощен, превращен в ничтожество, в таракана, в мелкую букашку!
Не выдержав, вскакиваю из-за стола и меряю шагами кухню. «Двое уродов решили трахнуть…» Дичь какая-то! Я представляю, как некие монстры в больничных робах, у которых от похоти каплет слюна изо рта, наваливаются на сына, вдавливают лицо в подушку, чтобы тот не кричал, и… Лучше присесть и опять включить диктофон, из которого раздается срывающийся женский голос. Мать-одиночка в свое время решила позвонить в службу доверия, чтобы рассказать о страхах, тревогах и проблемах с маленькой дочерью. Но угодила на операторшу соцопеки, что записала адрес и подняла на ноги полицию: караул, психотичка воспитывает малолетнюю! SOS, спасите ребенка! Увидев на пороге полицейских, мать была в шоке. Ах, не понимаете почему?! А вызовем-ка специалиста, пусть ваше состояние квалифицируют! Тут же – скорая из психушки, и вердикт: нужна госпитализация! Какая, к черту, госпитализация?! Я выплакаться хотела, уроды, а не в больницу просилась!! Ор, крик, потом под белы рученьки – и в Пироговку! Когда несчастная мать отказалась от обследования, ей пригрозили, мол, в ее крови могут обнаружить морфий или амфетамин, а тогда не видать ей дитяти как своих ушей. В итоге она все подписала, три месяца провалялась в больнице, поглощая (куда денешься?) психотропы, а в финале – лишение родительских прав!
Так, срочно выкурить сигарету. Потом еще одну, теперь спать-спать-спать! Но заснуть (это я знаю) точно не смогу, поэтому жму кнопку воспроизведения. Тема затягивает, засасывает, будто трясина, пробуждая в душе тупую злость. Вот чего в последнее время не доставало: тоска, хандра, депрессия – этого добра хватало, а злость была в дефиците…
Исповедь матери-одиночки заканчивается хлюпаньем и плачем. Кто там дальше? Ага, парень из РВК, иначе говоря – уклонист, горько пожалевший о своей попытке закосить. Ныне действует установка: гасить тех, кто не желает присягать Родине, так что в психбольницу того доставили прямо из военкомата. А в палате – зэки со стажем, которые под дурика работают, дабы наказания избежать. Для начала уклониста мордой о спинку кровати хряснули, потом за хавкой послали к настоящим психам. Он в чужую тумбочку полез, а на него всей палатой как накинутся! «Еще нас просили помочь определять буйных чуваков на вязки. Санитарки-то в основном бабы, сил не хватает, так они к нам: помогите, мол! Мы вяжем придурка, после чего ему укол – хуяк! Он в отрубе сутки валяется, ссытся под себя, ну, хуй знает что им там кололи. Но я бы не хотел на их месте оказаться».
Что ж так материшься, уклонист?! Уши вянут тебя слушать! С другой стороны, психушка – не институт благородных девиц, и там, не забывай, упрятан твой сын!
Ладно, завершаем прослушивание. Вопрос Феликса: «А тебе чего-нибудь кололи?» – «Не, таблетки давали, только я их в очко выбрасывал. Лишь один раз зэки для смеху заставили препараты сожрать». Феликс: «И что?» – «Спал весь день, и обед проебал, и ужин. То есть я просыпался, но встать не мог, тело будто ватное было. А главное, глюки полезли со страшной силой! Мне рассказывали, что я все таращился в пустой угол и орал: “Я ее боюсь!” Кого, спрашивают, боишься? А я кричу: “Там сидит моя смерть!” Они ржут, суки, говорят: “Ты хоть штаны надень, уебище, неприлично перед смертью в трусняке лежать!” Потом с трудом чифирем отпоили. Вставляет дико, лучше всякого, блядь, энергетика!»
Вскоре голоса сливаются в хор, который не поет, а стонет, если не сказать – вопиет из адских глубин. Вот вам Босх в полный рост, а вот Эразм Роттердамский в обнимку с Кеном Кизи. Впрочем, искусство с этим не справляется. Нет тут катарсиса, мать вашу, и быть не может! Есть бездонная мерзость ада, ответом которой – лишь святая злость, что все более меня захлестывает…
Самопальную газетенку Феликса распространяю в редакционном коллективе. Помимо откровенной жести (вроде той, что в диктофонных записях) там немало любопытного, например, можно узнать, что еще на Стоглавом соборе при Иоанне Грозном было решено «бесных» и лишенных разума помещать в монастыри. Туда же направлялись преступники, попы-расстриги, а еще инакомыслящие. Ту же боярыню Феодосию Морозову поместили в монастырь как «бесную», где она в скорости и скончалась. Царь Петр запретил ссылать сумасбродных в монастыри, приказал устраивать специальные госпитали, да не дожил до воплощения идеи. Зато спустя время создали «дома для умалишенных», куда помещали тех, кто подобно Чаадаеву, говорил не то, что нравилось властям.
Одним словом, можно почерпнуть информацию к размышлению – если захотеть. Так не хотят, твари, черпать! Телешев высказывается, мол, сейчас у здоровых забот полон рот, а ты нам сбрендивших Чаадаевых подсовываешь! А главред советует больше переживать за состояние дел в редакции, каковые из рук вон. Перекупить могут газету, а тогда весь коллектив – пинком под зад, других наберут!
– То есть вам эта проблематика неинтересна?
– Почему же? Интересна… В принципе. Но сейчас у нас другие приоритеты!
При встрече жалуюсь Феликсу на коллег (заодно раскрываю тайну). Визави в курсе, что эту тему повсеместно загоняют под плинтус, потому и приходится издавать «боевой листок» и устраивать пикеты. Не соглашусь ли я поучаствовать?
– Что будем пикетировать? – интересуюсь.
– А что угодно! Можно Пироговку, можно комитет по здравоохранению или органы выборной власти.
Что-то во мне сдвигается, иначе вряд ли вышел бы на Победу, где в особняке с колоннами расположилась администрация. Транспарант над головой гласит: «ТРЕБУЕМ ДОПУСКА ПРАВОЗАЩИТНИКОВ В ПСИХИАТРИЧЕСКИЕ БОЛЬНИЦЫ!» От входя в здание нас тут же отгоняет полиция, в итоге перемещаемся на другую сторону проспекта. Видно ли нас? Кажется, вначале в окнах маячат белые пятна-лица, потом исчезают. А главное, ветер: транспарант парусит, и я с трудом его удерживаю.
– Сейчас все раздам и подменю… – бормочет Феликс, рассовывая прохожим флайеры; их прочитывают на ходу, после чего, как правило, выкидывает в ближайшую урну. Наверняка среди них есть те, кто меня знает, только мне на это плевать. А Феликс талдычит как заведенный:
– Эти стационары закрыты для общественности! Более закрыты, чем тюрьмы! А работают там палачи в белых халатах!
Мысленно повторяю: палачи! – подстегивая ощущение большого смысла, что появился в жизни. Когда есть смысл – тоска уходит, а впереди маячит надежда. На что? Неважно: в куче, боевой-кипучей, поневоле на что-то надеешься, над мелочами задумываться некогда. Делай что должно, и будь что будет!
Жаль, на ночь лихорадочную деятельность приходится сворачивать. И – тут же накрывают мраки. При свете дня представляется: стоит распахнуть врата стационаров, изгнать оттуда зэков с уклонистами, уволить нерадивых санитаров, упразднить «вязки», обеспечить пищеблоки съедобными продуктами – что еще? Ага, туалеты человеческие оборудовать, и тут же воссияет солнце! Лица пациентов просветлеют, как и их измученные души, и они начнут рядами и колоннами выписываться из