– Что приносят? – не врубаюсь.
– СПИД! А кто им болеет, хуже психа, он вроде как чумной!
Зина расширяет мое сознание, помогая выстроить оборону против непонятного и страшного мира. Чем ее отблагодарить? Тумбочка пуста, поскольку в понтовой больнице передачи запрещены, и так всего навалом. О, я нарисую ее портрет! Поначалу Зина машет руками: на фига козе баян?! Но, услышав, что у нее фактурное лицо, отмякает.
– Фактурное – это какое?
– Необычное. Такое лицо хочется рисовать, одним словом.
– Ну, если так – валяй… Когда начнем?
Договариваемся на завтра, однако планы сбивает главврач Эдуард Борисович, что устраивает сборище пациентов вместе с родственниками. Я выпустила из виду, что в холле давно красуется приглашение на лекцию «История психиатрии и современные методы лечения». Об этом и Катя говорила, мол, жалко, не попаду!
Короче, после обеда всех настойчиво приглашают на кожаные диваны. В холле куча народу, не поймешь, кто местный, кто родня, и все таращатся на стену, куда спроецирован кадр с названием сегодняшнего мероприятия. Пока Эдуард Борисович суетится у проектора, мы с Зиной пристраиваемся на последние свободные места. Наконец зал полон, все затихают, и на стене появляется картина с кораблем, где по борту надпись – Narrenschiff.
– На таких кораблях, – докладывает лектор, – в прежние эпохи возили по морю-океану психических больных. Многие думают, что «Корабль дураков» – плод литературной фантазии, но это не так, подобные корабли и впрямь существовали, возя своих пассажиров из города в город и нигде не оставаясь навсегда. Дело в том, что в те времена умалишенных вообще изгоняли за пределы городов, и бедным изгоям оставалось лишь скитаться по отдаленным селениям, где их могли и побить, и убить.
Следующий кадр показывает рисунок человека, прикованного цепью к стене. Это, как вещает доктор Карлов, еще один вариант средневекового отношения к душевнобольным, коих, будто собак, сажали на цепь.
– Помните, что писал классик? Посадят на цепь дурака и сквозь решетку, как зверка, дразнить тебя придут! Что вовсе не преувеличение художника, это чистая правда! В Германии в стенах башен, где содержались больные, проделывали зарешеченные окошки, через которые любой желающий мог наблюдать за жизнью прикованных цепями безумцев! Из этого даже бизнес делали, например, в Лондоне буйно помешанных показывали за один пенни!
Ерзающая рядом Зина внезапно задает вопрос:
– А пенни – это сколько?
– Это немного, – звучит ответ, – но, если учесть, что желающих поглазеть было много, годовой доход заведения достигал примерно 500 фунтов стерлингов.
– Так, может, и нам так сделать? – не унимается соседка. – Позовем народ с улицы, пусть глазеют! А нам бабки будут капать!
В холле оживление, но Эдуард Борисович, напрягшись, стучит указкой по проектору.
– Мансурова, не мешай другим слушать!
После чего продолжает докладывать о жителях Парижа, совершавших развлекательные прогулки в район Бисетр, чтобы поглазеть на сумасшедших. В этом Бисетре безумцев выставляли напоказ, словно дрессированных обезьян на ярмарке, и любая деревенщина могла лицезреть их за небольшие деньги.
Склоняюсь к уху Зины:
– Мансурова – это кто?
– Это я, – отвечают, – очередной муж наградил азиатской фамилией… Слушай, чего он гонит?! Окошки проделывали с решетками! А сами?! Эти наши камеры – те же самые окошки! И они пялятся на нас, как та деревенщина!
Опять раздается стук указки.
– Голубева с Мансуровой! Прекратите разговоры!
Публика уже поглядывает на нас с осуждением, так что приходится замолкнуть и внимать страшилкам, которые живописует главрач. Оказывается, надзиратели в таких местах заставляли умалишенных проделывать танцевальные па или акробатические трюки – достаточно было нескольких ударов хлыста. И в дальнейшем обращение с больными оставляло желать: заточали в приюты, где сплошная антисанитария, а бывало, отдавали хозяевам, что использовали больных на самых тяжелых работах как вьючных животных. За ослушание – жесточайшие наказания, тут самые буйные становились покорными как овечки. А смирительные рубашки? На экране возникает человек в серой робе, будто в коконе. Пришедшие переглядываются, качая головами, мол, какой ужас! Меня же от созерцания этой жути начинает колбасить.
Почему-то представляется, как в кабинет доктора Карлова выстраивается очередь из желающих понаблюдать за психами. На входе дежурит медсестра, у нее в руках кассовый аппарат.
– Сколько стоит? Один пенни. Ах, не имеете в наличии?! Тогда надо посоветоваться…
Она скрывается в кабинете, чтобы вскоре выйти и объявить: «Зрелище стоит тысячу рублей!» В очереди возмущение: «По какому обменному курсу считаете?! Это нечестно!» Но охота пуще неволи, так что соглашаются и входят по одному, чтобы удобно расположиться рядом с главврачом, как в кинотеатре (разве что попкорна не дают). «Ну, чего-с изволите? Хотите посмотреть, как психопатка Голубева пытается спрятаться от страшного мира под синтепоновым одеялом? Или как рыщет по палате сумасшедшая Мансурова? Если хотите, можно одновременно читать историю болезни, Мансурова кучу всего наговорила! Это же натуральный детектив: сначала американский муж хотел ее СПИДом заразить, потом наш, то есть азиатский!.. Ах, вы бы почитали то, что наговорила Майя?! Пожалуйста, вот блокнотик Игоря Львовича, мастера трепанации. Специалист высочайшего класса, доложу вам, вынимает из мозга пациента то, что маме родной не расскажут, да что там – под пытками не признаются! А вот ему во всем признаются, причем без особых усилий со стороны мастера».
– Хочется саму трепанацию наблюдать, – говорит гость.
– Ну, тогда одним пенни… То есть одной тысячей не отделаетесь! Это зрелище стоит дороже!
– Плачу любые деньги.
– Любые – это хорошо! А то тут некоторые родственники, вроде мамаши Голубевой, все время недовольство высказывают! Якобы много берем! А разве это много? По-божески, честно скажу! В общем, заходите завтра, будет очередной сеанс трепанации. А пока – прошу наружу, там тоже будет кое-что интересное!
Гостя вместе с другими желающими выводят на улицу и ведут к заднему фасаду, обращенному к теннисному корту. Туда же подгоняют народонаселение понтовой больницы. По красноватому гаревому покрытию, усеянному желтыми листьями, уже расхаживает усатый санитар с хлыстом в руках. «Ну? Кто первый?» За сетчатое ограждение впихивают Зину, и тут же щелкает хлыст. «А ну-ка, делай мостик!» Ругаясь и плюясь, Зина встает на мост, но, не удержавшись, падает. Еще щелк хлыста: «Сальто-мортале давай!» – «Ах, чтоб тебя…» – досадует неумелая акробатка, но делать нечего – исполняет с грехом пополам, утыкаясь носом в гаревое покрытие.
– Теперь танцуй!
– Нетушки! – противится Зина, отряхивая изгвазданный спортивный костюм. – Не умею я танцевать! Умеет психопатка Голубева, ее приглашайте!
– Ах, Голубева?! Тогда давайте сюда Майю!
Меня подталкивают внутрь, я упираюсь, но чувствую, что обречена. Неожиданно над ухом произносят:
– Блин, курить хочется… Когда кончится эта байда?!
Еще не выйдя из транса, молчу. Прочь, нахлынувшая греза, у нас все замечательно, как утверждает Эдуард Борисович. У нас прекрасные условия (кадр, где показан коридор нашей лечебницы), отличное питание (кадр столовой), замечательные врачи (показаны лекари в белых халатах). Далее раздаются аплодисменты, причем особенно рьяно хлопают родственники, коим зрелище и предназначено. Сравните, идиоты, прошлое и настоящее, почувствуйте разницу и больше не задавайте глупых вопросов кассиру, взимающему с вас законную плату.
На следующий день в кабинете арт-терапии приступаем к ваянию портрета. Хозяйка кабинета не возражает, более того – охотно понаблюдает за творческим процессом. Однако Зина против наблюдателей; да и я, если честно.
– Что ж, как хотите.
Поджав губы, арт-терапевтка удаляется, наверное, жаловаться главврачу. Но нас не выгоняет, и вскоре я усаживаю модель поудобнее, чтобы свет от окна правильно падал, сама же пристраиваюсь с планшетом на подоконник. Первый набросок делаю за пять минут, что радует (не утратила навыков!). Лицо продолговатое, с резко выступающими скулами, глаза большие, далеко отстоящие друг от друга, прическа – висящие пакли. Почему-то Зина не хочет мыть голову; только мне все равно, я просто должна правдиво отобразить того, кто передо мной. А кто передо мной? Вот вопрос!
Внезапно понимаю, что ничего не понимаю, то есть позирующая молодая женщина – полная загадка! Я даже имя на время забываю, настолько незнакомой предстает модель. «Нет, нет! – говорю себе. – Ты все помнишь, ее зовут Зина! У нее была куча мужей, ее хотели заразить, и она первая пошла с тобой на контакт. Значит, она хороший человек!» Но я сама не верю своим доводам, я пугаюсь этой Зины, которую не в силах понять!
– Может, прервемся? – говорю подрагивающим голосом.
– А давай! – соглашается модель и убегает на перекур.
Пока она отсутствует, пытаюсь взять себя в руки. Я знаю: портрет следует писать с душой, нужно проникнуть в того, кого взялся изображать. И не просто знаю – я это умею! Я же моментально ухватывала характеры, мои прототипы были если не прочитанными, то – открытыми книгами, что читались без труда!
Но лишь появляется Зина, как воображаемая книга тут же захлопывается. Я не могу прочесть ни строчки, то есть не могу войти в чужую душу. Или не могу выйти из своей души? Да, это правильнее: я по-прежнему ракушка, закрывшаяся от всех и вся, я чертов астероид! Мы обе астероиды, одинокие странницы в человеческой Вселенной, и наше общение – пародия, иллюзия, очередная «майя»!
Когда признаюсь, что не могу выполнить обещанное, Зина вздыхает.
– Жалко, меня еще никто не рисовал… – она указывает на шрамы. – А это у тебя что?
В процессе работы я засучила рукава (дура!), теперь натягиваю их обратно.
– Так, ерунда…
– Суицидница, что ли?
– Почему?! Никакая я не суицидница!