– Не надо, спрячьте обратно!
– Почему?!
– Потому, – он усмехнулся, – мы люди суеверные – возьмешь, а потом… Спрячьте.
Сунув конверт в карман, парень почему-то не уходил.
– А можно… Можно скульптуру забрать? Что Сонька лепила?
Он заметил удивление (еще бы!) в глазах Ковача и взялся объяснять:
– Это на память! Она, конечно, пластилиновая, поплыть может. Но я отливку закажу – из бронзы, например…
Такое случалось впервые, и Ковач, понятно, отдал. Но пустота не заполнилась, она саднила и мучала, будто его выпотрошили и вывернули наизнанку…
Его фамилия забылась, что случалось редко – Ковач помнил ФИО больных даже спустя годы. А вот тот, с кем полгода мучился в Рузе, остался в памяти бесфамильным. Зато помнилось лицо – остроносое, с большими серыми глазами навыкате и с седоватой щетиной на впалых щеках. Ну и, понятно, сумасшедшая доктрина запала в память (еще бы!). В то время Ковач был впечатлительным, едва ординатуру закончил и еще не устал поражаться перлам, каковые выдавали перекрученные мозги пациентов. А тут такое выдали…
– Что вы суетитесь?! Зачем пичкаете нас препаратами?! Это же глупость! Нельзя исправить вашей химией искаженную голограмму!
– А вы – голограмма?!
– Как и вы. Как и вся ваша психушка. Как весь этот мир! Он не подлинный, понимаете?! Подлинный мир – в другом месте, он скрыт от нас! А вы, я, эта кровать, с которой меня подняли, моя палата, больница, город… Какой это город?
– Руза, Московская область.
– Чушь какая, искажение проекции! Нет никакой Рузы! И Московской области нет! И вашей чудовищной Москвы тоже нет! Это город-выдумка, причем дьявольская! Там, в настоящем мире, вообще нет городов, там люди живут иначе! Но вам туда ни за что не пробиться – не дано-с!
Это старомодное «не дано-с!» вкупе с одухотворенным лицом и впрямь заставляло верить в некое первичное пространство, в матрицу истинного бытия, скрытого от жителей искаженного мира. Истина за пределами нашего понимания-разумения, мы лишь отблески и блики божественного света, что проходит через призму Сатаны. Иначе говоря – актеры голографического спектакля, чей замысел скрыт, а режиссура полна издевки и презрения к нам, мнящим себя венцами творения!
– Но вы же при этом все понимаете! – сопротивлялся молодой врач. – А мы, получается – нет?!
– Мы – люди границы! Часть той самой призмы! А вы нас долбите вашими таблетками, чудаки на букву «м»! Опомнитесь, взгляните в наши глаза! Может, вы увидите настоящую жизнь, которой никогда не знали, и, скорее всего, никогда не узнаете!
И хотя налицо была «шиза», забыть не получалось. Вроде вычеркнутый из жизни (сколько их потом было!), остроносый подчас вставал перед глазами и, победно усмехаясь, вопрошал: «Ну что, убедился в моей правоте?! Разве может этот чудовищный мир нести в себе истину, не уродлив ли он, не безнадежен ли?!»
Подобное ощущение впервые возникло именно в Рузе, небольшом поселке, где почему-то существовала психиатрическая больница. Жизнь на съемной квартире в частном доме, отсутствие горячей воды, вечно пьяный хозяин, и на службе – мертвящая тоска. Больница располагалась на месте бывших конюшен какого-то светлейшего князя, так вот конский запах, пробившись через полтора столетия, по-прежнему витал в коридорах и палатах. Стены облупливались, некрашеные доски пола норовили впиться занозой в стопу, главное же – лекарственный террор в сочетании с дефицитом. Нет нужного лекарства? Замените другим! Но ведь прописано… Мало ли что кому прописано! У нас бюджет с гулькин нос, половина нужных препаратов отсутствует! Хорошо, какая доза? Максимальная! Можете даже перейти верхнюю границу! Но как же… А вот так! Авруцкого читали?! Авторитетнейший психиатр, методика – безотказная! Главврач, толстая тетка с ярко накрашенными губами, всем рекомендовала Авруцкого, даже развешала по стенам его лекарственные схемы. Любая сестра, взглянув в эти фармакологические дадзыбао, могла внутривенно вкатать такую лошадиную дозу, что пациента вырубало на сутки-другие. Итог – образцово-показательные зомби с пустыми глазами, ходячие овощи, каковые никому не причинят вреда. Но человек – не овощ! Не сверчок запечный, не скот бессловесный, у него, между прочим, душа имеется!
Вернувшись в холодную комнату, Ковач растапливал дровами печь (хозяин грелся изнутри, поэтому частенько забывал топить), заваривал крепкий чай и листал фолианты, надеясь найти что-то, касающееся души. Хрен там! Четкая классификация, выверенные схемы, в которые больной попадал будто в тенета. Попав в силок, он какое-то время трепыхался, но вскоре сдавался на милость эскулапам. А милости-то нет! Есть смирительная рубашка, и, если она химическая – какая разница?! Бывало, он отправлялся на местную почту, чтобы набрать номер профессора Бурихина. Сформировавшийся специалист, Ковач продолжал считать себя его учеником, а тогда подставляйте жилетку, господин учитель, очень поплакаться хочется!
– Вы в панику-то не впадайте… – слышался в трубке спокойный хрипловатый голос. – А то уподобитесь доктору Рагину, угодите в какую-нибудь палату номер шесть…
– Шутите, Эрнест Матвеевич?! А мне вот не до шуток! Беседую с некоторыми больными, и кажется: правда – за ними! А мы лжецы, сулящие излечение, а на самом деле… Есть тут один, говорит: где-то за пределами видимого мира существует невидимый, он-то и есть настоящий! А наша жизнь – лишь уродливая проекция подлинного бытия. Так вот временами я верю! То есть понимаю, что городят чушь, но окружающая реальность – на его стороне!
– Нормальный синдром неопытного врача. Через год, как правило, отпускает…
– Надеюсь. Но главное в другом. Я их начинаю… Как бы это сказать? Не любить, что ли. И у коллег наблюдаю то же самое. Если день помочь не можешь, месяц, год, то больные начинают раздражать. А некоторые даже бесят, им хочется мстить, непонятно, правда – за что?! За нашу беспомощность? За тупик, в котором пребываем, хотя делаем вид, что схватили бога за бороду?
Трубка долго молчала, затем прозвучало:
– Вот это серьезно. Давайте-ка приезжайте, не телефонная это тема.
И хотя Москва – в двух шагах, тотчас вырваться не получилось: на Ковача повесили полсотни пациентов, по сути, он пахал без выходных. Наконец свободный день, он мчит в электричке, размышляя – о чем поведать учителю? Рассказать о больном Ещенко, в чьей лохматой неряшливой бороде, казалось, водятся насекомые? Нет, педикулеза в больнице города Рузы не наблюдалось (слава богу!), просто Ещенко страдал неодолимой страстью к насекомым, коих отлавливал на прогулках, принося в кулачке. На пищеблоке сновали тараканы, в углах палат вили свои нити пауки, так что недостатка в предметах страсти не было, и никакая смена терапии (а ее меняли трижды) не могла излечить бородача от мании. Или рассказать про Лемехова, ставшего притчей во языцех, наказанием для врачей, неспособных одолеть психоз? В отличие от бородатого Ещенко тот требовал уничтожения любой растительности, в первую очередь на лобке. Почему? Потому что Лемехов где-то вычитал, что мужчина может внезапно изменить пол, и ежеминутно норовил проверить, не превратилось ли его достоинство в женский половой орган. Даже больные издевались над этим уебищем, санитары (а особенно санитарки) регулярно поколачивали Лемехова, а тому хоть бы хны! Его навещала пожилая сестра, и на каждом свидании тот спускал штаны, мол, проверь-ка, я еще мужик? То ли из жалости, то ли из фанаберии (вы не справились, зато я справлюсь!) Ковач взял больного себе, возился с ним, подбирал лекарства, проводил сеансы психотерапии, и все впустую! Из всех желаний – дайте бритву, хочу обрить промежность! Зачем?! Я чувствую там зуд, у меня скоро прорежется пизда! Грань терпимости была преодолена незаметно, просто в один из дней, видя, как Лемехов выщипывает волосы в паху, Ковач испытал чувство брезгливости. А там и до отвращения недалеко; и, хотя подобное категорически запрещено (клятва Гиппократа и т. п.), Ковач был себе не хозяин…
Однако выплескивается другое, мол, тут полная безнадега, ничего хорошего нет и не будет! Вроде перемены на дворе, общественное бурление, а наше болото только глубже становится, в нем запросто потонешь! Выход? Свалить к чертовой матери – туда, где приличные клиники, где не пахнет конюшней, не проваливаются полы – да в ту же Швейцарию! «Вы же ездили недавно, Эрнест Матвеевич, правда?! С самим Манфредом Блейлером встречались, и он вас, между прочим, приглашал к сотрудничеству!» Бурихин благосклонно кивает, чему-то усмехаясь, однако говорит совсем не то, чего требует перегретый мозг Ковача: «Не уповайте, молодой человек, на Запад; там воняет меньше, конечно, но копнешь глубже – та же беспомощность, те же лекарственные схемы. Не верите? Сейчас покажу, какие методики практикуют в швейцарских клиниках!» С одной из полок огромной библиотеки достают брошюру, суют Ковачу, и тот с унынием ее листает, удостоверяясь: те же яйца, только вид сбоку…
– Авруцкий, говорите? Но ведь и там их хватает! И в Париже есть Авруцкие, и в Амстердаме… Современная фарминдустрия их развратила, предоставив невероятные возможности воздействия на мозг. Им в руки дали пулемет, и они с упоением начали из него палить! А тогда и чужих, и своих косишь, это же машина для убийства!
– Так что же делать?!
– Надо научиться стрелять из лука, чтобы попадать точно в цель.
Сам Ковач тоже стал предметом обсуждения, отвращение к пациенту – не хухры-мухры, тут один шаг до ухода из профессии. «Да, заставить любить нельзя, а вот воспитать внимание – можно! Мы, как и раньше, ленивы и нелюбопытны, а ведь тут бездна темных мест и белых пятен, простор для пытливого ума! Вот что всех ваших больных объединяет?»
– Что объединяет? – тупо спросил Ковач.
– Вот это, коллега, вам и следует выяснить. У меня есть предположения, только извольте сами, без опеки. Опять же, не следует надеяться, что там, за бугром, – все проблемы разрешены. Ну и… учитесь стрелять из лука!
Спустя годы, поработав за рубежом, Ковач убедился в правоте учителя, но тогда цеплялся за любую идею, в том числе за эмиграцию, поскольку пребывал в отчаянии. Легко сказать – учись стрелять из лука! Где его взять?! Где найти тетиву, стрелы, да и вообще – куда стрелять-то?!