Жил он на окраине, что слегка примиряло с действительностью. Дабы утишить воспаление под черепом, в редкие свободные часы становился на лыжи и отправлялся в морозный лес, благо тот начинался едва ли не за оградой. Светлая березовая роща сменялась густым ельником, на пути возникали заснеженные поляны, и природный пейзаж успокаивал, хотя бы отчасти компенсируя безумие мира сапиенсов. Именно там он наткнулся на следы вырубки, где лесорубы оставили несколько кругляков от спиленной березы. Зачем их нарезали бензопилой – осталось загадкой; хотя еще большей загадкой было то, что Ковач взял под мышку один из кругляков и отвез домой. Когда деревянный диск оттаял, он взял сапожный нож, имевшийся в наборе инструментов, и начал вырезать лицо. Просто так, по наитию, повинуясь неотчетливому импульсу. Когда же сдул стружку с барельефа, поразился – Лемехов!
Подсознание сделало хитрый кульбит, заставив руки повиноваться. Казалось бы – все естественно, нашла выход головная боль последних месяцев; но было что-то еще, чему нет названия. Закончив работу, Ковач долго расхаживал по крошечной комнатке, вполуха внимая пьяной ругани хозяина за стенкой, и прислушивался к тому, что рождалось внутри…
На следующий день он отнес барельеф в больницу, решив показать Лемехову. И пусть тот не среагировал, опять взялся требовать бритву, рожденное чувство не угасло: Ковач по-другому смотрел на безнадежного больного, что самое ценное. Вечером он не поленился, закинул за плечи рюкзак и, добравшись до вырубки, запихал в него оставшиеся кругляки, чтобы отвезти домой. В скором времени барельефа удостоился Ещенко, еще кто-то, и оставалось только благодарить учителя труда, что в школьные годы подвигал ученика Ковача вырезать безделушки из дерева. Сформировавшийся навык со временем не утратился, и вот – пригодился!
Не все выказали равнодушие, как трансвестит Лемехов, кое-кто проявил интерес, более того – парочка больных приняла активное участие в доработке изображения. Что в скором времени вышло за рамки личного опыта, сделавшись новостью больничного масштаба. Пожилой коллега по фамилии Каплин однажды явился в кабинет Ковача, где тот занимался с больным, долго наблюдал процесс, усмехаясь в усы, затем пробормотал:
– И эти, с позволения сказать, камеи – работают?!
– Не знаю, – пожал плечами Ковач, – пока они важнее для меня самого. Но и для них, я вижу, тоже…
Хмыкнув, Каплин удалился. А спустя неделю подъехал на стареньком «москвиче» к дому, чтобы втащить внутрь целый мешок кругляков. Мол, вдоль дороги к водохранилищу этого добра – завались! Похоже, вальщики леса стволы в размер вгоняют, вот я и набрал.
Растроганный Ковач взялся усаживать гостя за стол, угощать чаем, только Каплин отказался:
– Я из других соображений. Удивляют ваши попытки что-то делать, искать методы… Мы здесь давно ничего не ищем. Годы идут, меняются лекарства, увеличиваются дозы, но… Ни одного случая излечения! Ни одного! Может, вам повезет?
Воодушевившись (не ожидал поддержки!), Ковач взялся искать ответ на вопрос – что объединяет этих несчастных? Один уже лет десять лежал под одеялом, даже пищу принимал в койке, за все эти годы лишь несколько раз выходил на контакт. Другой, получив разрешение свободно перемещаться по отделению, искал любой укромный уголок, чтобы улечься там, скрючиться и впасть в дрему (в кому?). А Ещенко? Мир насекомых был ему намного ближе, чем сообщество людей, которые в его представлении были тем же, что для нас – членистоногие. А Лемехов? Спустя время выяснилось: внутри него живет некая Кристина, которая никак не может проявиться в полный рост. А тогда (коль скоро не получается переродиться) остается заниматься сожительством с ней! Лемехов забавлял своими сексуальными фантазиями все отделение, только Ковачу было не до смеха. Любой из его сумасшедшей полусотни, если разобраться, пребывал в коконе, был предельно, патологически одинок! Диагнозы в историях болезни различались (и весьма!), а вот одиночество светилось чудовищным клеймом на каждом лбу – это были инопланетяне, с которыми требовалось наладить контакт.
Вопрос: как налаживать? Контакт с психопатами был давней темой бурихинских исследований, в том числе его докторской, но учитель уперся в стену. Его не устраивала манера врачебного монолога, когда мудрый дядя в белом халате присваивает себе право оценивать чужую душевную органику, выносить вердикт, определять режим лечения, etc. Я, обладатель диплома медицинской бурсы, – бог, ты, сидящий по ту сторону стола, – пыль у моих ног. Хочу – пущу в райские кущи, хочу – изгоню поганой метлой, обреку на мучения и страдания. Нет, можно и поговорить с пылью, сделать вид, что проникся ее пыльными проблемами, даже записать все в карточку. На самом же деле никакого проникновения нет, перед богом сидит, скукожившись, вещь в себе, отчужденный объект.
– Вот где корень зла! – раздражался Бурихин. – Объект! Герметичная капсула, причем бронированная!
– Но есть же методы… – осторожно возражал Ковач. – Тот же психоанализ, если угодно…
– Да чушь это все! Ну, не совсем чушь, но это лишь имитация диалога! А вот как выйти на настоящий диалог – черт его знает…
Тогда-то и запало в душу словечко диалог. Вроде бы элементарная вещь, проще пареной репы, а вот тут – почти всегда осечка! Инопланетянин не знает языка землян, требуется то ли язык жестов, то ли некая хитроумная азбука Морзе, способная растормошить инопланетное серое вещество. Так вот барельеф на куске березового пня и оказался такой азбукой! Вначале Ковач не придал значения тому, что Лемехов проявил интерес к своему деревянному двойнику. Но желание маньяка (такое у него было прозвище на отделении) доделать портрет буквально поразило. В нарушение всех инструкций Ковач доверил психопату режущий инструмент, чтобы, вооружившись шприцем на всякий пожарный, наблюдать, как тот неумело ковыряет кругляк, пытаясь изобразить что-то давно и прочно забытое. Диалог, невозможный вербально, каким-то загадочным образом осуществлялся через портрет, ставший посредником в налаживании контакта…
Он чувствовал: пока ничего серьезного, метод едва нащупывался, однако путь был правильным, и очередной вехой на пути стал мир зазеркалья. Зеркальный двойник привлекал больных: либо люблю себя до самозабвения, как мифологический Нарцисс, либо терпеть не могу, ненавижу и презираю! Второе случалось чаще, потому на отделении и не было зеркал (их дважды разбивали вдребезги). А без двойника нельзя! Не проникнешь за амальгаму, не опознаешь себя подлинного – не вернешь душу, или, если угодно, не воскреснешь. При всей условности термина (Ковач – не Христос) сравнение было уместно, корректно, жаль только – оставалось более теорией, нежели практической терапией.
Первым, кто вернулся из зазеркалья другим, был пациент с необычной фамилией Дворсон. Там расцвел целый букет симптомов, каковые низкорослый худощавый мужчина изложил на листках бумаги в клетку.
– А рассказать о своем состоянии не хотите?
– Не хочу, – угрюмо ответили, – то есть – не получится, я мысль не держу.
– А когда пишете – держите?
– Когда пишу – да.
Те листки Ковач сохранил как напоминание о прорыве в пространство метаморфоз. Дворсон страдал от дикой нелюбви к себе, к своей подростковой внешности, к робости, косноязычию, и (что закономерно) имел за душой несколько неудачных суицидов. Одна из попыток описывалась так: «Озлобленный, едва не блюющий от отвращения к себе, я заметил в зеркале ЕГО. Он был похож на меня, но это был не я! Меня корежило, я чувствовал, как лицо сводит судорога, а ОН хохотал, указывая на меня пальцем: “Посмотрите на это чмо! Гляньте на урода, от которого ушла жена, а родители не пускают на порог!” Я что-то мямлил в ответ, но у отражения рот двигался не в такт моим словам – по-другому. Я неотрывно смотрел на него, он же поворачивал голову, вроде как обращаясь к кому-то невидимому: “Иди сюда, тут классное шоу! За стеклом! То есть за зеркалом! Шапито, где показывают придурков!” Быть придурком не хотелось, только как ЕГО утихомирить?! Разбить зеркало? Не выход, ОН вылезет из другого! И тогда возникла мысль: уничтожить себя! Как? Утопиться в ванной! Я быстренько отправился в ванную, чтобы в зеркале, что там висит, опять увидеть ЕГО. “Ничего, дружище, сейчас ты исчезнешь! – сказал я себе (или сказал ему?). – То есть, исчезну я, а следом и ты!” Наливаю ванну до краев, и…» Далее следовало подробное описание неудачного утопления, дескать, мелководье, при всем желании не утонешь! В следующий раз он схватился за оголенные провода, получил ожог, однако свести счеты с жизнью опять не удалось! В больнице, под психотропами, Дворсон умерил попытки прорваться в мир иной, что позволило выписать пациента (явно недолеченного). Считай, на свой страх и риск выписал, взяв обязательство продолжить общение на дому, втайне от коллег и знакомых.
Дворсон поначалу изъявил желание запечатлеться в профиль. Первое изображение, второе, третье – и вдруг сам решил себя нарисовать! Подставил еще одно зеркало (иначе профиля не увидишь) и начал пыхтеть, прорисовывая нос горбинкой, скошенный подбородок и нависающий надо лбом спутанный чуб. Он не замечал времени, сосредоточившись на живописном воплощении того, кто над ним издевался, будто неумелый рисунок мог утишить ехидину-антагониста. И ведь утишил! На пятом, кажется, автопортрете изображение сделалось не жутким, исковерканным, а нормальным, человеческим. Катарсис был настолько бурным, что Дворсона к стулу пришлось привязывать, однако результат закрепился надолго. Ковач не питал иллюзий, знал, как устойчивое состояние обрывается падением в бездну, поэтому дождался устройства Дворсона на работу и его женитьбы (Ковач даже был почетным гостем на свадьбе). Потом пациент уехал из Рузы, напоминавшей о нелучших годах жизни, но долгие годы не забывал присылать весточки, мол, держусь, работаю, воспитываю детей.
Со временем собралась целая картотека тех, кто не побоялся взглянуть в глаза собственному безумию, рядом с которым мифическая Горгона отдыхает. Какие змеи на голове?! Чушь, детский мультик! Тут не в воображении – в реальности каменеешь, ведь безумцы не герои, обутые в сандалии с крылышками – их крылышки обрезаны по самое основание. И все же окаменевшее существо, собрав последние силы, впрыгивало на другую сторону зеркала, чтобы постепенно, вместе с Ковачом, создавать собственный образ. Механика процесса даже для автора была загадкой, оставались только предположения, например – что в портрет уходит болезнь. Можно было вспомнить шаманские практики, задуматься о целительной силе искусства; главное, найденный по наитию метод работал, и доказательство тому – домашняя картотека. Скрепленные на живую нитку листки, фотографии, рисунки трудно было назвать историями болезни. Скорее – вехами нелегкого пути, где имелись свои взлеты, падения, и тонкая ниточка контакта то и дело норовила порваться навсегда. О, сколько раз они замыкались, уходили в отказ, истерили, едва ли не с кулаками бросаясь на того, кто вознамерился им помочь! Он же пробивался к их душам, снимая слой за слоем броню безумия. Чем дальше, тем более становилось понятно: все они обращены на самих себя, парадоксально утратив при этом способность видеть себя. Эта