– Пока не довелось…
– Прочтите ради любопытства. Этот господин считал нормой исключительно спокойное, логическое, беспристрастное мышление. Рассудок – юбер аллес, а все, что за его пределами, – подозрительно. Нордау всем гениям эпохи диагноз поставил – Уайльду, Метерлинку, Верлену… Считал их в каком-то смысле вырожденцами.
– Как это?!
– А вот так! Тупой обыватель со средним вкусом – символизирует расцвет и развитие, а Метерлинк – упадок и вырождение! И ведь многие его поддержали, хотя мы прекрасно знаем: мысль и эмоция, если они того заслуживают, подчас срываются с цепей, именно в безрассудстве и сумасбродстве черпая силу! Тонкий момент: уйти от диктатуры разума, чтобы вернуться обновленным!
Макс Нордау показался Ковачу скучным, зато в работах Бурихина он нашел любопытную мысль: мол, все крупнейшие направления психотерапии начинались в клинике, а заканчивались культурологией. И Фрейд в эту область мигрировал, и Юнг осуществил экспансию в гуманитарную область; иначе говоря, чистая клиника оказывалась беспомощной, не хватало сопредельных знаний и умений, каковые Ковач и накапливал.
Стоит ли игра свеч? Выносить ли на общее обсуждение хотя бы эту, сравнительно безобидную тему? Он уже показывал тезисы кой-кому из коллег, они вызвали интерес, жаль, что от диссертационного совета такого не дождешься. Ковач перебирает бумаги, чтобы остановить взгляд на одном из выводов: «Творчество неустанно вытесняет безумие за свои пределы. Где есть творчество – там нет места безумию!» И что? Звучит пафосно, более того – Ковач верит в это как в «Отче наш», но вряд ли адепты новой веры будут сидеть на конференции. Ковач листает календарь – ага, через три дня он должен выйти (или наоборот – не выйти) на трибуну, а буквально завтра Берзину на стол должна лечь тема доклада.
В назначенный день у входа в центральный корпус толчея и суета, еще бы – встречают дорогих гостей! Кто-то подъезжает на такси, кто-то на иномарках, и каждого приветствуют прямо на ступенях. А ведь на улице нежарко! Весна только вступает в свои права, вокруг елочек, высаженных вдоль фасада, еще лежат сугробы, а господин Берзин без шапки. И его секретарша здесь, с улыбкой до ушей, разве что хлеб-соль не предлагает. Кто там подкатил? Кто-то важный, возможно, министерский чин, поскольку Берзин не ждет наверху, у входа, а сам сбегает по ступеням и чуть ли не дверцу открывает. Ведет под руку гостя в черном пальто и меховой кепке, о чем-то лопоча; когда же тот скрывается внутри, парочка опять встает на боевое дежурство.
На морозце Берзин начинает пританцовывать. Ковач, что стоит в отдалении, тоже чувствует, как немеют пальцы ног, ну да, холод – не тетка. Но внутрь не идет, оттягивает роковой момент. Вскоре Берзина меняет на посту главврач клиники Судейкин, этот без секретарши и в ушанке, видно, здоровье для него важнее этикета. Гости валом валят, встречающий со всеми здоровается, обнимается, а Ковач по-прежнему торчит под елкой. Ба, Клементьев собственной персоной! Любитель заграничного табака, что в своем кабинете в питерском Институте мозга окутывал Ковача клубами пахучего дыма, выслушивая его доводы. Дескать, Москва – город косный, а вот Питер – всегда в авангарде, и почему бы в прославленном стационаре не опробовать метод Ковача? Устал я биться в запертые двери, вот и рванул к вам, в северную столицу, надеясь на понимание!
Увы, он получил лишь облако дыма в лицо и отповедь в духе: вы понимаете, куда пришли?! Это академическое учреждение, здесь передний край науки, и подходы очень серьезные! А вы что предлагаете?! Это же знахарство!
– Я знахарей сам вывожу на чистую воду! – оборонялся Ковач. – Вы мои статьи читали?
– Не читал и читать не собираюсь! – в порыве негодования Клементьев постучал трубкой по дубовой столешнице. – Вы, молодой человек, пришли не по адресу, вот что я скажу!
Зато он явился по адресу, судя по тому, как сердечно обнимается с главврачом. Как он, интересно, отреагирует на Ковача, когда тот поднимется на трибуну? Вспомнит авантюрное предложение и, поднявшись, завопит: «Не слушайте этого нарушителя конвенции, он вам голову морочит!» Или, наоборот, сменит гнев на милость и, подойдя в кулуарах и пыхнув дымом, похлопает по плечу: верной дорогой пошли, коллега! В любом случае зал будет состоять из Клементьевых. Они будут с жадностью ловить сообщения о новых молекулах, призванных бомбить мозги не ковровым методом (что вы – это прошлый век!), а избирательно, как бомбит вражеские схроны и подземные КП современное высокоточное оружие. Мы не варвары, мы снайперы, аплодируйте нам! И грянут аплодисменты, и будут отмечены выдающиеся, и разнесут по городам и весям перспективные лекарственные схемы, и станет всем хорошо. В такой куче, боевой-кипучей, легко заражаешься оптимизмом, кажется, еще одно усилие – и схватишь бога за причинное место, лечение безумцев тогда представляется не более трудной задачей, нежели удаление аппендикса. Только регалии и грядущие публикации не отменят возврата на отделения, где в безысходной тоске ходят взад-вперед персонажи с пустыми глазами. Им по фиг ваши снайперские умения, и останется лишь в досаде отвернуться от них, не соответствующих блистательным выкладкам…
Внезапно вспоминается больной Филиппов, его вел Борька, не так давно сделавшийся фанатом ЭСТ. Когда в учреждение поступила новая аппаратура для электросудорожной терапии, Земцов начал настоящую пропаганду среди опекунов, мол, забудьте зверские картинки, коими некомпетентную публику потчевал Кизи вкупе с Милошем Форманом, они канули в Лету! Теперь все гуманно, безболезненно, если больному не сказать, что его будет трясти электричеством, он и не догадается ни о чем!
Коллег-клиницистов, отдававших предпочтение проверенным лекарствам, он тоже убеждал, даже пригласил как-то на врачебное совещание Филиппова, прошедшего пару-тройку электрошоков. Задавал подопечному вопросы, подзуживал коллег, чтобы тоже задавали, и всячески подчеркивал наступившие улучшения. «Да, дефект присутствует, друзья мои, он никуда не делся. Но нарастание дефекта прекратилось! Более того – восстанавливается то, что было безвозвратно утрачено!»
– И в чем это выражается? – задал вопрос Ковач, которого тоже пригласили (позже Земцов об этом пожалел).
– В чем?! – занервничал Борька. – Например, ритуалы ушли. Он же полгода ходил с растопыренными пятернями, изображал антенны! А теперь – все нормально!
Ковач повернулся к Филиппову, сидевшему с бесстрастным лицом, вроде как речь шла не о нем.
– Значит, антенн больше нет?
– В руках нет, – ответили после паузы.
– А где есть?
Больной молчал.
– Уточню: они теперь в другом месте?
Еще одна длинная пауза, а дальше ответ:
– Они в пальцах ног. Но мне запрещают ходить босиком…
Помнится, присутствующие заулыбались, уж очень ситуация напомнила известный анекдот про психов. Но Борьку прилюдный конфуз ничуть не смутил, и сегодня, без сомнения, он с блеском доложит Urbi et Orbi концепцию терапии, что успешно тормозит нарастание дефектов…
Когда прикуривает третью сигарету, зажигалка не слушается пальцев. Ноги тоже деревянные, по идее, пора двигать внутрь, но задерживает Синицкая, что останавливается рядом и с удивлением вопрошает:
– Вы что тут делаете, Виктор Георгиевич?!
– Я? Так, ожидаю кое-кого…
– Долго ожидаете, видно. У вас же нос синий!
Эта пожилая сотрудница была одной из тех, кто знакомился с параллельной (запасной?) диссертацией Ковача. Синицкая отнеслась к его культурологическим исследованиям благосклонно, вот и сейчас считает нужным подбодрить.
– Мне понравился ваш подход. В области психологии творчества много спекуляций, и вы очень точно с этим разобрались. Как там у вас… Ага: тот, кто убежден, будто психологическая норма – это среднестатистический типаж, обладающий здравым смыслом, свободный от сильных страстей, сам заслуживает психиатрической экспертизы! А? Ничего еще память у старухи?
Синицкая смеется дробным смехом, а Ковач усердно втаптывает окурок в обледеневший асфальт. Реакцией Клементьевых можно пренебречь, мнением Синицкой, в свое время работавшей с Бурихиным, он дорожит.
– Там пока все сыро… – бормочет. – Еще не до конца продумал тему, некоторые выводы скоропалительны…
– Да? А мне показалось, все нормально – чувствуется школа Эрнеста Матвеевича. Очень точно про современную культуру сказано, это и впрямь некая имитация психоза. В общем, желаю успеха!
Он дожидается, когда Синицкая скроется за дверью, и двигает следом. Главврач здоровается сдержанным кивком (терпеть не может Ковача), но сейчас важнее – пересечь границу, отделяющую дубак от благословенного тепла. Ковач пересекает, чтобы вскоре почувствовать, как начинают двигаться скрюченные пальцы.
У столика, где выдают бэйджи, он замечает кудрявого персонажа с красным шарфом на шее. На фоне костюмов-галстуков это выглядит вольностью, но главное – тот машет Ковачу, широко улыбаясь! После чего, раздвигая толпу, направляется к нему.
– Бонжур, месье Кова́ч!
Фамилию произносят на французский манер, и тут же вплывает: Бертран… А вот как дальше?!
– Бертран Пиньо, – тычет тот в карточку, что болтается на шее, – помните? Премонтрё, монастырь, наши разговоры…
Француз радуется, встретив старого знакомого, Ковач тоже рад, поэтому приглашает гостя в буфет, чтобы предаться ностальгии. С Пиньо, как и с другими сотрудниками клиники Премонтрё, связаны самые теплые воспоминания, каковые очень кстати: Ковач движется по коридорам, и кажется – его буквально укалывают чужие взгляды, ведь в глазах коллег он – вероотступник, подрывающий устои…
Буфетчики накрывают скатертями столы, выставляют салфетницы и бокалы, то есть посидеть не получается.
– Гран-банкет? – подмигивает Пиньо. – Да, сегодня много гостей… Нашего месье Леви тоже приглашаль ваш начальник… Берзи́н?
– Бе́рзин, – ставит правильное ударение Ковач.
– Да, да… Но месье Леви послаль меня, я немного знать язык.