асть была, забором отделенная, так однажды на полном серьезе захотелось перелезть ограждение и – вниз головой…
Дома состояние было не лучше, по возвращении из Европы все время крюк глазами искала. И вдруг – звонок! Я сразу вспомнила странную фамилию – Ковач, и все же была удивлена. Мы никому не нужны, твердила я себе, мы утопающие, сами себя спасающие; а тут руку помощи протягивают! Но Ковач старался разыскать всех, кому когда-то отказал, вроде как искупал вину.
В номере слышно ровное сопение – Майка заснула, и я могу, усевшись у окна, поглазеть на ночное небо. Дождевые тучи развеялись, небосвод чист, и в нем проявляются серебристые точки. Вверху звездный купол, внизу – наше обиталище посреди огромного поля. Это даже не корабль – ковчег, наполненный теми, кто должен спастись. Вот мы отчаливаем от здешнего причала и медленно отплываем в темную даль. Ковчег покачивается на легкой волне, корпус поскрипывает, но пока вроде не тонем. А главное, внутри копошится какая-то жизнь, что-то происходит, и мы (хотелось бы верить) приплывем в конечную точку совсем другими, отличными от тех, кто взошел на борт вначале. Кем был построен библейский ковчег? Ноем?
Наш Ковач – чем-то на него похож, вот и каждой твари по паре собрано, теперь главное – пережить время потопа и пристать к какому-нибудь Арарату…
2. Мекка
Кисть не слушается Байрама, хоть тресни; а главное, он упорно отворачивается от своего двойника. Смуглый накачанный парень выглядит в зеркале бледным сутулым старичком, утирающим пот со лба. А тогда до красок ли и кистей? Бросив кисть, Байрам глухим голос просит нож, чтобы сделать деревянную фигурку. Не рисовал он акварелью, не умеет! А Ковач мягко убеждает: мол, резьба по дереву намного сложнее, мы никуда не продвинемся! Лучше давай так: я беру твою руку, и вместе начинаем изображать глаза. Не овал лица, не всклокоченную черную шевелюру, а именно глаза. Только не отворачивайся, родной, иначе ничего не выйдет!
Во время совместного рисования Байрама внезапно прорывает нервной и страстной речью о женщинах, дескать, им слишком много разрешили! Мулла сказал: женщина не должна драться, это против традиций! Она должна растить детей, готовить еду для мужа и убирать дом. Будь его, Байрама, воля, он бы всех женщин (в первую очередь Лейлу) упрятал под паранджу и заставил жить по правилам шариата! А еще специальным законом запретил бы заниматься ушу!
– Конечно запретим! – поддакивает Ковач, не забывая вести руку. Он знает: это автоматическая речь, не надо вникать, главное – процесс. Даже когда порыв ветра распахивает форточку и внутрь влетает несколько опавших листьев, Ковач не отрывается от дела.
С наступлением осени мастерская не отдыхает (скорее, наоборот). Дуб посыпает двор желудями, где-то проглядывают желтенькие листочки, а народу не убывает, напротив, едут и едут, уже размещать негде. Большой дом забит под завязку, поэтому кто-то ищет жилье в поселке, кто-то, приехав на машине, разбивает палатку неподалеку (по счастью, еще тепло). Они покорно встают в очередь, понимая: всех и сразу взять в работу невозможно. И все же Ковач старается провести с каждым сеанс-другой, чтобы приучить к зеркальному двойнику. Больной должен стать пленником амальгамы, освоиться в зазеркалье, познав себя со всеми несообразностями, искажениями и душевными перекосами. А затем вернуться обратно и под руководством Ковача начать ваять собственное изображение, медленно, но верно освобождаясь из плена. Завершение автопортрета – высшая точка, когда с пленника спадают оковы, – проходит бурно, а в случае Байрама это еще и опасно!
Тот внезапно вырывает руку и, отскочив от мольберта, начинает кружить по мастерской. Ударит в стену? В зеркало? Слава богу, из московской квартиры Ковач перевез металлические зеркала, осколков не будет…
– Так, присел! Слышишь, что говорю?!
Тон реплики не предполагает ослушания, но Байрам продолжает бессмысленно кружиться.
– Я сказал: сел на место!!
Ковач повышает голос (чего почти никогда не делает), лишь после этого парень усаживается на стул. Нет, не идет работа, похоже, тут надо попробовать скульптурный портрет – из пластилина. А тогда перенесем сеанс на завтра, а лучше – на послезавтра, пусть отдохнет от Лейлы, от шариата и прочей ерунды, засевшей в черноволосой голове.
«Да и мне хорошо бы отдохнуть…» – догоняет мысль. Ковач неистов, жаден к работе, он непрерывно доказывает невидимым оппонентам свою состоятельность. Вот чего можно достичь, когда не бьют по рукам! Возьму еще десять человек (а лучше двадцать), с самыми разными диагнозами, поставленными вами, идиотами, и продвину человека к выздоровлению. Да, не за неделю, работа движется медленно, но движется! А у вас?! Мертвая зыбь царит в ваших учреждениях! Превратив людей в живых мертвецов, вы обманываете родственников, себя, а главное – тех несчастных, что попали к вам в руки. «Иди, ты живой!» – говорите, выписывая из больниц, а на самом деле отпускаете на волю големов, коих поточным методом изготавливаете на ваших чудовищных конвейерах…
Внезапно Ковач задумывается. «Големы», «поточный метод» – это любопытно, надо Борисычу сказать. Самому-то записывать некогда, пахота с рассвета до заката, но вот нашелся Эккерман, что тщательно фиксирует мысли и словечки. И пусть фиксирует, оно того стоит! «Метод Ковача» – чем не заглавие книги? Опять же, символ проглядывает, как утверждает помощник. Ковач никогда не задумывался над происхождением своей фамилии, но Борисыч объяснил, мол, так называли кузнеца в некоторых славянских наречиях. Но если тот обрабатывал косную материю вроде железа и чугуна, то здесь в обработку идут живые души! Ай да Борисыч, ай да сукин сын!
Временами Ковач начинал ощущать себя чем-то вроде аэробуса, в чьем уютном и безопасном чреве несчастные улетают в сказочную страну, где безраздельно царит душевное здоровье. «Главное, господа нормальные, не висните на крыльях, не подрезайте их, оставьте в покое экипаж волшебного самолета. Иначе говоря, не присылайте проверяющих из райздрава, не мучайте допросами в полиции и не тычьте в нос вырванными корнеплодами. А главное – взгляните на себя трезво и ужаснитесь. Не получается? Тогда милости просим в наши пенаты, тут есть зеркала, в которых отразится вся ваша унылая и мерзкая подноготная, и вы сами о себе узнаете такое…»
При выключенном свете мастерская погружается в полумрак, превращаясь в загадочное пространство. Почему-то больные частенько сюда заходили, без всяких сеансов, да и сам Ковач любил поглазеть в таинственно мерцающие зеркала. Кто там отражается? Заклятый друг Земцов? «Что ж ты, дружище, не приехал, когда пригласили? Занимался диссертацией, где разработал ускоренный способ формовки големов? Тогда совет: отнеси свой диссер в сортир, твои наблюдения и обобщения не ценнее туалетной бумаги! Да, не забудь передать привет Берзину со товарищи! Их приглашать не буду, когда-нибудь сами обо всем узнают и с горя отправятся на пенсию». А это кто? Валерия? Все-таки приняв приглашение, та была очень удивлена тем, что денег от щедрых французов хватило на землю, дома да еще на подержанную «буханку». Ходила по участку, скептически усмехаясь, наверное, ожидала, что развалину какую-то приобрел, а оказалось – добротные постройки, только косметический ремонт потребовался.
– Но это же глушь! – воскликнула, не найдя другого способа уесть. – Сначала поезд, потом в автобусе трястись… Ужас!
– Больных не пугает, – пожал он плечами, – да и лучше в глуши, была б моя воля – я бы даже от этого поселка километров на сто отъехал.
Он не раз вел с ней воображаемый диалог, подчеркивая достижения, мол, обо мне пишут, в мастерской на столе – кипа изданий, можешь убедиться! Обо мне десяток телепередач сняли, даже полуторачасовой фильм! Забыв обиды, он предлагал Валерии остаться, когда же впрямь встретились – почему-то раздумал. Почему? Это может разъяснить девушка с рыжими волосами, чье отражение тоже мелькает в одном из зеркал. Перед ней очень хочется оправдаться. Не похвастаться, а именно оправдаться, искупить разочарование, что возникло в ее блестевших (поначалу) глазах. «Видишь, Оля, я перестал исполнять роль экспедитора, что развозит препараты по Пироговкам, занялся настоящим делом! И мне, если честно, очень нужен помощник (а лучше помощница). Да, есть Борисыч, он на своей шкуре все испробовал, но тут требуется специалист». Почему она не отзывается? Ковач разыскал адрес через Дементьева, написал, но Ольга пока молчит…
По списку следующий – Максим Знаменский, случай особый, требующий серьезной отдачи. «Поработаю с ним завтра!» – решает Ковач и захлопывает свой кондуит.
Двор напоминает цыганский табор: тут царит толчея, шныряют больные, опекуны, а к конфоркам на летней кухне очередь, как в коммунальной квартире. Внезапно Ковач ловит себя на желании быстрее прошмыгнуть в дом. Обязательно ведь схватят за рукав и, требовательно заглянув в глаза, спросят: когда?! Мы, мол, приехали, поселились, теперь ждем-с! Он же покажет (спасибо Борисычу еще раз!) список, в котором имярек записан на такой-то день и такой-то час. Документ пусть и ручной выделки, а воздействие оказывает!
Двигаясь через двор, Ковач на ходу интересуется самочувствием, раздает обещания поработать, чтобы вскоре скрыться в своем убежище. Но вместо запланированного сна лезет в картотеку, где собраны сведения о тех, с кем работал прошедшие годы.
Еще со времени Рузы их заполнял, подчиняясь врачебной привычке, – все-таки медик, не знахарь какой-нибудь, все должно быть чин по чину. Вот самая потрепанная карточка, это Лемехов, именно с него начался метод Ковача; вот Дворсон, с которыми сделали полдесятка автопортретов, пока достигли результата. А вот Софья Караганова, что когда-то взяла в заложницы Валерию, перепугав до смерти и ее, и Ковача. Трудная была работа, да и личная жизнь в итоге пострадала, но оно того стоило. Да, стоило! Карточки представлялись вехами фронтового пути, символами маленьких побед, будто Ковач шаг за шагом отвоевывал плацдармы: выиграл битву за Москву, потом Сталинград, Курская дуга; и далее – вперед, на Берлин! Ковач – победитель, да что там – двойной победитель, о чем однажды доложил въедливый Борисыч. Расшифровав фамилию, тот высказался так: Виктор Георгиевич – это ведь победитель в квадрате, она и в имени проглядывает (Виктория!), и в отчестве от Георгия-Победоносца. И хотя Ковач взялся возражать, мол, не преувеличивай, Борисыч, это слишком! – ему было приятно.