Ольга удаляется в кухню, я же слоняюсь по двору. Когда приближаюсь к вольеру, во тьме вспыхивают зеленоватые огоньки и слышится рычание. «Извини, дружище, ошибся адресом – на самом деле я хочу в другое место. И пусть туда запрещено заходить во время сеанса, я все же зайду». Направляюсь к мастерской, стараясь не шуметь, проникаю в предбанник. Дверь, по счастью, приоткрыта, я приникаю к щели и вижу спину, обтянутую желтой рубашкой. На рубашке – темные пятна, это испарина, хотя в мастерской нежарко. Тут даже отопления в нет, но физически ощущаешь зной. Господи, откуда эта энергия?! Когда Ковач чуть сдвигается, становится видна ростовая фигура из пластилина, это Байрам. Сам прототип вне поля зрения, слышно лишь тяжелое дыхание; когда же шлепают по лицу скульптуры – доносится вскрик.
– Больно… – скулит Байрам.
– Так и должно быть… Должно быть больно!
Еще энергичный шлепок, еще вскрик, после чего Байрам вскакивает и мечется по мастерской.
– Осторожнее, портреты! Знаешь, сколько в них вложено труда?!
– Не знаю я ничего! Отпусти, шайтан!!
Пауза, затем пластилин начинают оглаживать.
– Во-первых, я тебе не шайтан. Я – твой врач. Во-вторых, присядь! Слышишь, что говорю?!
Приходится встать, чтобы силой усадить мечущегося парня на место.
– Успокоился?! Все, теперь твоя очередь, работай сам.
Пока парень лепит, потная спина тяжко вздымается (мастер вовремя взял паузу). Внезапно звучит вопрос:
– Не спится?
Я вздрагиваю – кажется, Ковач видит затылком. Или моя физиономия отразилась в одном из зеркал? Я бормочу извинения, но тот машет рукой:
– Ладно, садитесь, если пришли…
Некоторые зеркальные поверхности расположены напротив друг друга, и кавалькады отражений убегают в бесконечность, пробуждая воспоминание об одном из глюков Макса. Подобной хитростью он путал своих наблюдателей, что должны были попасть в зеркальный тоннель и там пропасть. Тоже эпизод прошлой жизни, хотя… Так ли она отличается от нынешней? В личном космосе этих несчастных время останавливается, это не стрела, летящая в будущее, а кружение по замкнутому кругу, где меняются нюансы, а искаженная сущность остается. Вот я теперь – Джекил, в минуты обострений становлюсь Джеком-потрошителем, но это лишь вариации старой темы безумия, очередная аранжировка мелодии ада…
Вдруг обращаю внимание на то, что фигура Байрама (сколько же пластилина на нее ушло?!) уже основательно проявлена, в ней явно проглядывают черты прототипа. А вот бюст Максима, отставленный в угол, лишен уникальных черт, из первоначального яйца вылезает лишь намек на личность. Тут же тянет спросить: почему одним бюст, а другим – чуть ли не конная статуя? Но я не спрашиваю, не мое дело лезть в процесс, в котором не смыслю. Мое дело – наблюдать (если пустили в святилище) за мучениями черноволосого парня, по чьему лбу стекают струйки пота.
– Не могу больше… – бормочет Байрам.
– Еще несколько минут – и закончим.
Внезапно Ковач берется рассказывать о библейском Иакове, посчитавшем, что его брат Иосиф мертв. Иаков впал в страшное отчаяние, он везде искал брата, не находил и в конце концов решился на абсурдный шаг. Он начал лепить брата из подручной глины, пока подлетевший ангел не остановил его. «Почему не надо лепить?! – удивился Иаков. – Мой брат умер, я хочу хотя бы в таком виде возродить его!» И ангел ему сказал: «Твой брат жив, ищи его».
– Так в вашей Библии написано? – спрашивает Байрам. – Тогда мне запрещено это слушать, у нас в Коране все иначе.
– Вообще-то это написано у Томаса Манна… Дело в другом: надо дойти до крайней степени отчаяния, чтобы заниматься тем, чем мы с тобой занимаемся!
«Не слишком ли? – думаю. – Судя по судорогам на физиономии Байрама, парень и так дошел до ручки, явно требуется пауза…»
Впрочем, не мне решать, кому что требуется: как бог даст, иначе говоря, а также его апостол Ковач. Процесс не стоит на месте, движение есть, жаль, двигаемся наощупь. Все вообще зыбко, не выверено, как говорят театралы – на кураже. Помнится, Эльвира частенько говорила, мол, не была готова к роли, вытащила ее на кураже. Зато как сыграла! Звездное исполнение, публика стоя аплодировала! Вот и здесь чувствуется отчаянное «авось», что должно привести к успеху. Но… «А вот никаких “но”!»
На следующий день пора пополнять съестные припасы. В отсутствие Борисыча за продуктами выезжал сам Ковач, но тревожить его после напряженной ночи рука не поднимается – руль «буханки» доверяют мне, в помощницы дают Катерину. Когда собираем списки с заказами, во двор выходит Ольга и просит приобрести наборы для грима, если попадутся.
– Вряд ли попадутся… – говорю скептически. – Тут пластилин с трудом нашли, а грим – сами понимаете…
– Мне очень нужно! – настаивает девушка. – Я заказала эти наборы, но посылка пока не пришла, а время – уходит!
Здесь она права: время бежит, точнее, несется вскачь, не успеешь оглянуться – белые мухи полетят. Поэтому я клятвенно обещаю перерыть полки здешних «сельпо», подозревая: это нужно для реализации новой идеи. О самой идее не спрашиваю (боюсь сглазить) и вскоре выруливаю за пределы нашего «хутора».
Перед холмом въезжаем в низину, заполненную туманом. Вокруг молочная дымка, свет фар едва ее пробивает, так что движемся еле-еле, то и дело скатываясь с осклизлой грунтовки на обочину. «Буханка» подпрыгивает на кочках, старенький движок ревет, надрываясь; кажется, еще чуть-чуть, и механизм не выдержат, мы встанем – и ни с места! И тут же догоняет: то же самое сейчас происходит в «Мекке» – такой же туман скрывает судьбы тех, кто сюда приехал, ведомый последней надеждой. И продвижение вперед точно такое же, с надрывом, на повышенных оборотах…
– Вы слышали о том, что здоровье наших подопечных обретается ценой чужой смерти?
Мой вопрос звучит странно. Зачем я его задаю?!
– Чьей смерти?! – удивляется попутчица.
– Чьей-то. Скорее всего – одного из близких людей. Например, если мой Максим выздоровеет – умру я. Конечно, могла бы умереть моя бывшая супруга, но она вряд ли согласится.
– Не понимаю… Почему кто-то должен умирать?!
– Так утверждает наш врач. И знаете, я готов!
Катерина молчит. Туман обволакивает машину, проникая внутрь влажными струйками; когда он рассеивается на вершине холма, она произносит:
– Наверное, я тоже. Это неправильно, конечно, так не должно быть… Но я готова.
Будь здесь сторонний наблюдатель, он бы счел нас не опекунами, а пациентами, причем с тяжелой формой расстройства. А если бы он наши дебаты про воскрешение послушал?! Узнал бы, как я сознательно сворачивал себе мозги? Тут уж точно набрали бы номер и сдали бы в известное учреждение. Парадокс в том, что наблюдатели нам не указ, это персонажи из параллельного мира. В нашем мире – свои законы, и, если вы их не познали, идите к черту!
«Буханка» набивается продуктами под завязку. Далее ищем заказанный грим, натыкаясь на искреннее недоумение торговых работников. «Да у нас отродясь его не водилось!» – «Может, завезут?» – «Ага, лет через двадцать, когда театр построят!» Местные опознают «хуторян», отпускают шуточки, задают ехидные вопросы, и вскоре поиски сворачиваются: извини, Ольга, воплощение твоей задумки пока откладывается…
Между тем становится холоднее, жизнь замирает, и желтых листьев во дворе – все больше. Лишь в мастерской – вопреки умирающей природе – жизнь продолжается, делаясь с каждым днем все более лихорадочной, в буквальном смысле разогревая обстановку. Чаще других Ковач берет Майю с Максимом, повторяет парный сеанс. Первый блин, в присутствии TВ, вышел комом, а вот второй продвинул обоих, что вообще-то удивляет. Привыкший, что сын упирается как баран перед закланием, наконец-то вижу активность, а главное, метаморфоза бюста! Безликий и аморфный, тот обретает конкретные черты, и из яйца возникает лицо. Радует ли оно? Нет, лицо мрачное и унылое, в нем мука и страдание, но оно – есть! И рисунки Майи выдают что-то настоящее, та выбралась из плена «черного квадрата» и делает подступы к созданию автопортрета. А главное, в паре они вроде как подпитывают друг друга – Ковач интуитивно нащупал прием, чувствуя нехватку энергии. То, что он из железа, иллюзия, человеческие силы всегда имеют границы…
Вчера, например, он уснул во время сеанса, что-то бормоча про Адама с Евой, мол, я обязательно должен их вылепить! Оказывается, это давняя идея фикс, из наших больных он хочет ни много ни мало создать новое человечество, лишенное родовых травм и родимых пятен!
– Не много ли на себя берет? – спрашиваю Ольгу (это она докладывает про идею фикс).
– Если не ставить больших целей – и малого не достигнешь. Главное, ему помогать.
– Знаете – как?
– Не знаю, но попытаюсь. Пришла посылка, попробую кое-что сделать…
И вот первая попытка использовать театральный грим, чему Ольга обучилась еще за кулисами Пряжского драмтеатра. С Максом занимаются «соло», подпорка в лице Майи отсутствует, и сын напрягается: зрачки расширены так, что не видно радужки. Казалось бы, самое время расслабиться, а чернота не проходит, и лицо потряхивает мелкой дрожью. Ольга не кисточками и тампонами работает, как профессиональные гримеры, – пальцами, когда зеркало души ощущаешь тактильно, и, как я вижу, ей через контакт передается чудовищное напряжение.
– Тише, успокойся… Сейчас сделаем из тебя солнышко – будешь сам светиться и другим свет давать!
Она сооружает что-то вроде клоунского макияжа, когда вместо привычного облика возникает неожиданный, сбивающий стереотипы образ. Поначалу солнечная раскраска не в силах скрыть болезненные гримасы (у Макса натуральный тремор лица!), но вскоре умелые и нежные пальцы успокаивают бурю на физиономии.
Прихлебывая свой «деготь», Ковач молча наблюдает.
– Кажется, работает… – произносит задумчиво. Я помалкиваю, а Ольга, с облегчением вздохнув, говорит:
– Ладно, иди. Грим не стирай, походи с ним до вечера.
Это еще одна подпорка, залог того, что струна не порвется и мелодия прозвучит. До вечера Макс несколько раз подходит к зеркалу, вглядывается в себя, даже пытается что-то подправить. А потом вдруг выходит из комнаты, и я вижу в окно, как он беседует с Майей, указывая на свою физиономию. Не знаю, в чем тут соль, но Ковач прав: это – работает!