Ольга полностью отдается процессу, гримируя на кухне желающих. Чтобы упорядочить прием, составляется график, и тут поселение облетает известие: кто-то устроил разор в мастерской! Ковач в кои веки отправился передохнуть, дверь не запер, а теперь извольте радоваться: бюсты сброшены на пол, портреты исчерканы, на зеркалах – следы ударов (хорошо, те из железа).
В очередной раз двор заволокло туманом, и из белой пелены то и дело кто-то выныривает и тревожно вопрошает:
– Слышали, да? Кто же это, у кого рука поднялась?!
Мы по очереди посещаем место святотатства. Ущерб не бог весть: бюсты можно подправить, портреты тоже подлежат реставрации. Тут не Эрмитаж, паники, как после атаки на рембрандтовскую «Данаю», быть не должно; а паника – есть! Что-то сдвигается в нашем мирке, нарушен фундаментальный ход вещей, и в воздухе повисает невысказанный вопрос: что теперь будет?!
Тревога усиливается из-за того, что Ковач заперся у себя в доме и никого не хочет видеть. А тогда – все претензии к Ольге; и все вопросы к ней, потому она и сидит на кухне, где на время прекратили кашеварить. Как всегда, никто ничего не видел, зато соображений – масса. Виноваты те, кому места не досталось, кто мотается сюда из райцентра! Нет, виноваты другие, кого Ковач не берет, люди устали ждать у моря погоды! А еще звучит рефрен, мол, оттого безобразия, что даром всех селите! И денег за сеансы не берете!
– Чем же это плохо?! – поражается Ольга.
– Всем! Известно же: задаром ничего не делается! Главное, мы готовы платить, так ваш не берет! Какие-то французы ему платят, да кто их видал, этих французов?!
Кто-то вынимает деньги, пытается всучить Ольге, но от того ход вещей не возвращается в нужное русло, напротив – еще больше искривляется. Если честно, от французского гранта почти ничего не осталось (знаю со слов Борисыча), а ведь надо оплачивать счета за электричество. И налог на землю требует оплаты, да и выезжать в поселок нужно, а в сарае – последняя канистра бензина! Грубая материальность, вроде бы изгнанная из нашего обиталища духа (не святого, но все-таки!), вдруг заполоняет пространство, и диктует, как жить. И то, что Байрама вскоре вычисляют как виновника разора, положения не спасает. «Мекка» пошла вразнос, и на парня набрасываются со всех сторон, мол, из-за таких дебилов мы и томимся в очередях! Кто он вообще такой?! Гражданин другого государства, пусть отправляется к своим узкопленочным! Байрам выглядит жалко, как зверек затравленный, даже отказывается от грима, который порывается сделать Ольга. И правда – зачем? Гримируй – не гримируй, а отвратительное мурло этого мира обязательно проявится…
Очередь начинает таять, даже упертые понимают, что вряд ли дождутся приема. Одни ругаются, другие грозят жалобу накатать куда следует, главное, двор медленно пустеет. Летом в гостевом доме вечерами горели все окна; теперь половина не горит. А еще – визит проверяющего из райздрава, что явился отреагировать на. Кто просигналил, уже не докопаешься, да и смысла нет: рослый чиновник в кожаном плаще в любом случае проверит факты и сделает надлежащие выводы.
– По-моему, вы их заранее сделали, – говорю. Я лезу на рожон из жалости к Ольге, на той совсем лица нет. И тут же слышу: а на каких, мол, основаниях вы сами тут пребываете? Временная прописка есть?! Далее вопросы буквально выстреливают: а лицензия имеется? А разрешение на предпринимательскую деятельность? Говорю, что здесь не занимаются бизнесом, а в ответ ухмылка: дескать, ага, не занимаетесь! Прокуратура еще проверит, что за портреты вы тут лепите!
Но самое мучительное – вербальный расстрел, что ночью устраивает сын. Макс не слепой, видит, что происходит, и с каким-то болезненным сладострастием вопрошает: «Ну, я же тебе говорил, чего стоит этот мир?! И чего стоите вы, жалкие прагматики, умеющие только локтями работать и поливать грязью друг друга?! Помнишь, я писал про клебсиелу, что распространяется в коллективном теле человечества, дабы уничтожить нас, как вид? Так вот ее действие – налицо, она поразила и тела, и души, а главное – этого вида не жалко!»
И что тут возразишь? Мы встаем на котурны, рассуждаем о жертвенности, дескать, готовы в небытие уйти ради здоровья ближних, а на самом деле – жертв не требуется. Нужны лишь бабки, именно в них все упирается, это горючее жизни, заодно ее мотор, а также альфа и омега.
– Ты в курсе, – продолжает пытку Максим, – из-за чего наш каратист мастерскую разорил?
– Сорвался парень, – говорю, – бывает…
– Ему не нравилось, что наше обиталище кто-то Меккой назвал. Ведь для него Мекка не образ, это – святыня. Выходит, Байрам думает иначе, он – другой!
– И что?
– А то. Вы не терпите других, вы их готовы в асфальт закатать и на ноль помножить! Но надо ли тогда возвращаться в ваш мир?
И тут я переключаюсь, вроде как в голове что-то щелкает. Привыкший к бредовым измышлениям, я всегда делал скидку на воспаленное состояние мозга, дескать, мели, Емеля… Но сейчас-то все иначе! Нет тут бреда, это позиция, и сдвинуть с нее Максима будет крайне сложно!
За окном раздается собачий вой, наверное, Цезарь увидел в просвете облаков ночное светило. Встав с кровати, приближаюсь к окну и вижу полуволка, сидящего посреди двора с задранной кверху мордой.
– Значит, тебе приятнее в своем мире? – спрашиваю.
– Скорее, привычнее.
– И ты не хочешь обратно? Я видел твое новое лицо – оно может быть другим!
Пауза длится долго, за это время Цезарь, прекратив выть, успевает вернуться в вольер.
– Не знаю, у меня пока нет ответа…
Слова Максима вспоминаются, когда возвращается Борисыч. Да как возвращается: во двор закатывает черный лимузин, из него выскакивает наш «завхоз» и спешит распахнуть дверцу, чтобы подать ручку пышнотелой мадам в манто. Выбравшись наружу, та с подозрением озирает двор. Шофер, крепкий мужик с мощным загривком, вынимает из багажника два объемистых чемодана, после чего помогает выбраться из салона закутанной в плед девушке. Анемичная, с абсолютно неподвижным бледным лицом, та напоминает робота.
Размещают приезжих в пенатах Борисыча, он уступает дамам жилье с удобствами.
– Это кто? – спрашиваю, когда гости скрываются в доме. – Ваша родня?
А Борисыч, утерев лоб, отвечает, что эти – важнее родни! Гораздо! Оказывается, мадам Глушко (фамилия приехавших) может серьезным образом помочь, точнее, вытащить из финансовой ямы, в которую мы вот-вот свалимся. Да что там – мы буквально на краю пропасти! Кончилась спонсорская помощь, причем навсегда! С этими словами Борисыч вынимает из кармана бумажки и машет перед носом.
– Вот факс из Франции! А вот перевод на русский, где черным по белому написано: нет возможности оказывать финансовую поддержку проекту!
– Но вы же знаете его принципы, – говорю. – Он – не согласится!
– У любого принципа есть исключения! Тем более, тут не требуют полного восстановления, то есть до катарсиса доводить не нужно.
– Как это?!
– Пусть хотя бы говорить начнет, она ведь год молчит!
– А дальше что?
– Дальше замуж выдадут. Это вообще не наша забота, главное, мы выживем!
Шофер загоняет лимузин под навес, ветошью протирает дверцы и бампер от налипшей грязи. Шикарный автомобиль смотрится здесь чуждо, это посланец другого мира, в котором царят деньги. И этот посланец сигналит: мол, будете-будете оживлять робота, куда денетесь? Плясать вприсядку станете, если потребуется!
– Виктор Георгиевич, конечно, гений, – продолжает Борисыч, – он в своем мире живет. Но нам-то надо думать о бренной жизни!
Беседуем под облетевшим дубом, на леденящем ветру. Подняв воротник, бросаю взгляд на наше окно, где замечаю смутный силуэт. «Все видишь, Макс? Такова жизнь, ты прав, она абсурдна и безжалостна, ей нет дела до твоих уникальных мозгов, ведь кого-то надо выдать замуж, а значит: стоп, машина!» Внезапно обдает холодом, наверное, от ледяного ветра; или это мое отчаяние – ледяное? Рвались вперед, карабкались, ползли, и вот, в двух шагах от цели все повисает на волоске! «Мекка…» – всплывает ни к селу ни к городу. Кажется, эту самую «Мекку» трясет, как во время землетрясения, она содрогается от подземных толчков и вот-вот провалится в тартарары…
Я не раз представлял, как Макс выбирается из кокона, в котором пребывал долгие годы. Вылезает, отряхивая остатки хитина, озирает давно забытый мир – неказистый, грязненький, местами загаженный до предела. Да только другого-то не дано! А значит, расправляй обретенные крылышки и лети, пусть на бреющем полете, отринув мечты о полетах под облаками. Но тут выходит некто, говоря: мол, как это – не мечтать про облака?! Летать – так на сверхзвуковых скоростях, вы же Адамы и Евы, ни больше – ни меньше! Ваши гены дадут начало новому человечеству, вы – лучшие! Ты по наивности зажигаешься смелой идеей, мысленно хлопая в ладоши: да-да, так и будет! Ведь некто – особенный, выдающийся, из тех, кто любые сказки делает былью! Поможем ему, подтолкнем процесс, создадим культ, если потребуется; тогда и нас, быть может, отметят, как основателей и родоначальников. А потом понимаешь: это – динамо. Все – как у всех, как всегда и везде. А всякие коллайдеры, из недр которых выйдут Адамы и Евы, – чушь и бред, и, хотя ты уже согласен на синицу в руках, тебе ее не дают, мол, нечего было губу раскатывать!
Ситуацию разрешает марочный коньяк из загашника; хотел подарить Ковачу, но вот – пригодился самому. Выпивка натощак сносит голову, хочется рвать и метать, как Байраму, мстившему за поруганную святыню. Я тоже хочу мстить этому миру, что оскорбляет меня ежечасно, втаптывает в грязь и указывает место, дескать, твой номер – шестнадцатый! Проколоть шину у лимузина? Запустить бутылку в вечно зашторенные окна мастерской? Но все это мелко, пошло и, если разобраться, ужасно. Добив коньяк, швыряю пустую бутылку под дуб и поднимаюсь к себе, чтобы упасть на кровать и провалиться в очередной кошмар…
Однажды утром, выглянув из окна, вижу белесое покрывало на земле. Еще не снег – иней, но все равно предвестие скорой зимы, изгнавшей отсюда большинство обитателей. Летом во дворе была толчея, все чего-то готовили на открытой кухне, что-то обсуждали, а тут – тишина и пустота. На покрывале виднеются темные точки – это следы Цезаря, что ночью носился по двору; рядом чернеют человечьи ступки, их оставил Борисыч, когда под утро возвращал пса в вольер. Ветви облетевшего ду