— Чего тебе? — резко спросил Лэндлесс.
— Да вот, я тут подумал, что ты, возможно, не слыхал рожок, брат, так что как бы тебе не попало по новой. Вот я, значит, и решил предупредить тебя. — Все это было сказано тихо, хрипло и угрюмо.
— Не называй меня братом. Да, я слышал рожок. Лучше поторопись сам, или попадет и тебе.
Таракан ответил злорадной ухмылкой.
— Что, пыжишься, да? Небось, когда задираешь хвост, не так болит? — И снова рассмеялся своим лающим смехом.
— Убирайся, — сказал Лэндлесс с опасным блеском в глазах.
Каторжник оборвал смех и разразился бранью. Но он и впрямь убрался прочь, и Лэндлесс, немного погодя, тоже оставил хижину и направился к лачугам рабов и кабальных работников.
На другом берегу речушки под амбровым деревом, строгая хворостину, сидел паренек, который давеча обвинил Лэндлесса в том, что тот мнит, будто он не хуже, чем лорд-мэр Лондона. Когда Лэндлесс подошел, паренек вскочил на ноги и, весело сообщив, что им по дороге, пошел рядом.
— Послушай, — с бесхитростной искренностью начал он, — я, стало быть, прошу у тебя прощения за то, что наговорил тебе вчера. Сдается мне, из тебя вышел знатный секретарь, и, ей-богу, думаю, сам лорд-мэр Лондона не посмел бы ударить этого чертова придворного франта. Говорят, что он дрался на двадцати дуэлях.
— Конечно, я прощаю тебя, — с улыбкой ответил Лэндлесс.
— Вот и хорошо! — с облегчением вскричал паренек. — А то я страсть как не люблю, когда на меня держат зуб.
— Я видел тебя и до вчерашнего дня. Но забыл, как тебя зовут.
— Дик Уиттингтон.
— Что? Дик Уиттингтон?[56]
— Ага. Во всяком случае, в нашем приходе, — он показал большим пальцем в сторону океана и Англии, — меня окрестили Диком, а сам я взял себе фамилию Уиттингтон. К тому же, я, как и тот Дик, убежал из дома, чтобы, стало быть, попытать счастья и разбогатеть. Потому что, как у него, у меня нет ничего кроме пустых карманов и сердца, полного надежд. И потому что когда-нибудь я ворочусь, звеня монетами и весь в золотых кружевах, и стану мэром Бэнбери. А может, останусь в Виргинии и стану купцом и депутатом Палаты представителей здешней Законодательной ассамблеи. Я мог бы послать за Джойс Уитбред и жениться на ней здесь, а не в Бэнбери.
Лэндлесс засмеялся.
— И поэтому ты решил сбежать?
— Ага, четыре года назад, после того как, стало быть, стал мужчиной. — На вид ему было около девятнадцати лет. — Пробрался тайком на корабль "Мэри Харт" в Плимуте, а когда мы прибыли в Виргинию, капитан продал меня, ну, чтобы получить денежки за мой проезд. Мне еще надо горбатиться на хозяина три года, но, может статься, мне удастся начать делать себе состояние и раньше, ибо… — Он замолчал, искоса посмотрел на Лэндлесса своими голубыми глазами, затем продолжил: — В здешнем краю от Потомака до Джеймса и от водопада на Дальнем западе до Чесапикского залива слышится голос. Что он говорит?
Лэндлесс ответил:
— Голос говорит: "Утешься, мой народ, ибо час избавления близок".
— Отлично! — весело вскричал паренек. — Я так и знал, что ты один из нас. Мы все вместе участвуем в этой потехе.
— Мы участвуем в отчаянном предприятии, и нас всех могут повесить, — сурово сказал Лэндлесс. — Где тут потеха? К тому же, по-моему, для заговорщика ты слишком уж громко болтаешь.
Паренек нисколько не смутился.
— Тут нас никто не слышит, — ответствовал он. — Когда рядом есть чужие уши, я могу быть таким же бессловесным, как кот того, другого Дика. Что же до потехи, то разве может быть потеха лучше, чем хорошая драка?
— Судя по всему, тебе и сейчас неплохо живется.
— О, Господи, да! Совсем неплохо, но видишь ли, в моей жизни чертовски мало разнообразия.
— По мне, так разнообразия тут, наоборот, слишком много, — возразил Лэндлесс.
— О, ты тут всего несколько недель. Подожди, пока не пройдут годы и тебе раз пять не обломится то же самое, что обломилось сегодня. Тогда эта жизнь точно покажется тебе пресной.
— Я не стану этого ждать.
— Вот я и говорю — человеку надоедает работать на дядю, и ему неймется начать работать на себя, особенно если его ждет пригожая девчонка. — Дик испустил долгий вздох. — К тому же восстание — это такая знатная потеха! Ей-богу, временами человеку бывает необходимо покуролесить, удариться в разгул.
— Поэтому ты и стал заговорщиком?
— Ага, ведь отсюда не убежишь. Тебя загонят чуть ли не до смерти, а потом высекут чуть ли не до смерти, когда поймают, а беглецов ловят всегда. Восстание — это куда лучше.
— Если оно окажется успешным.
— О, у нас все получится. Как-никак во главе него стоит старик Годвин, а он будет похитрее, чем лис или шаман племени нансмонд. К тому же, если дело не выгорит, то нас просто-напросто повесят, это самое худшее, что может произойти, зато мы славно себя потешим.
— Да ты философ.
— А это что такое?
— Мудрый человек. Вот что: если этот заговор не раскроют и мы действительно восстанем, на каждой из плантаций какое-то время будет твориться хаос и, быть может, насилие. Тогда плантаторам и их семьям будет грозить наибольшая опасность. Сам ты не держишь зла на своего хозяина или его семью? Не собираешься причинять им вред?
Парнишка широко открыл свои большие голубые глаза и замотал головой.
— Господи Боже, нет! — вскричал он. — Я не тронул бы и волоска ни на хорошенькой головке мистрис Патриции, ни на парике мистрис Летиции. А что до хозяина, то если он позволит нам уйти тихо-мирно, то мы прокричим ему "ура". Полно, им ничего не грозит.
Жизнерадостный паренек объявил, что чует запах поджариваемого бекона, а его желудок кричит: "Еда!", и пустился вприпрыжку бежать к хижинам невольников, до коих теперь оставалось всего лишь несколько ярдов. Следуя за ним в более спокойном темпе, Лэндлесс добрался до своей хижины, и надсмотрщик так и не заметил его.
Глава XIIЗЛОЕ ДЕЛО
Прошло три недели, и за это время Лэндлесс видел починщика сетей восемь раз, являясь к нему ночью украдкой и рискуя быть замеченным. Трижды он присутствовал на собраниях тех, кто сражался за Республику, и они, зная, кем был его отец, и видя как его близость к Годвину, так и его вполне очевидные способности, согласились считать его своим вожаком. На первом из этих собраний Лэндлесс, говоря немногословно и прямо, рассказал им о суде над собой, и они, по примеру Годвина, поверили ему и стали считать его не уголовником, а таким же солдатом Республики, как и они сами, и страдальцем за то же правое дело. Остальные разы он встречался с Годвином наедине. В его одинокой хижине на приливном болоте под светом луны или звезд они двое много разговаривали и полюбили друг друга. Починщик сетей, хотя он, благодаря безмятежности своей натуры, с честью сносил испытания, под которыми более слабая душа сломалась бы, пережил много скорбей и обладал великой мудростью, рожденной опытом и годами. И он жалел, успокаивал и наставлял своего молодого товарища с отцовской нежностью, приятной его более пылкому, недисциплинированному и израненному духу.
Во время своей восьмой ночной встречи они долго совещались. Оставалось только назначить день восстания и тайными путями сообщить об этом тем, кто должен был взять на себя командование восставшими на плантациях, разбросанных по всей колонии. Лэндлесс выступал за то, чтобы начать немедля и сразу же отправить тайные указания, которые должны распространиться с плантации на плантацию. И тогда мина в подкопе будет взорвана в течение недели. Ничто не могло быть опаснее, чем промедление в то время, как каждый час, каждая минута могли принести с собой разоблачение и смерть.
Годвин придерживался иного мнения. Был август, самая горячая и нездоровая пора года, когда кабальные работники и рабы, ослабевшие от беспрерывного тяжелого труда, пачками заболевали лихорадкой. В эту пору хозяева искали признаки недовольства, надсмотрщики глядели в оба и вся колония была насторожена. Плантаторы оставались на своих землях и занимались делами, ополчение бдело, законы о рабах и сервентах толковались особенно сурово. Кораблей в гавани стояло мало по сравнению с тем количеством, которое должно было собраться здесь месяц спустя, когда на них будут загружать табак, и Годвин рассчитывал захватить их. Через месяц табак будет по большей части погружен, что было важно, поскольку табак — это деньги, а зарождающейся демократической республике были нужны средства. Команды кораблей были готовы ко всему, что могло бы избавить их от гнета их капитанов; летняя жара к тому времени спадет, болезни прекратятся, работы будет мало, дисциплина станет не такой строгой. Ныне опасность разоблачения была ничуть не больше, чем прежде, а если они повременят, выигрыш мог бы оказаться неоценимым. Да, это опасно, но они встретят опасность лицом к лицу и будут ждать — до второй недели сентября.
Лэндлесс неохотно согласился, не разубежденный, но готовый верить, что Годвин знает, о чем говорит, и сознающий, что его собственное неприятие рабского ярма, которое уязвляло его почти непереносимо, может толкнуть его к безрассудной и пагубной спешке.
Было уже за полночь, когда он встал, чтобы оставить хижину на приливном болоте. Годвин взялся за палку, на которую он опирался при ходьбе.
— Я провожу тебя до берега, — сказал он. — Ночь сегодня душная, и у меня болит голова. Свежий воздух пойдет мне на пользу, и я засну.
Молодой человек предложил ему руку с заботливой нежностью, очень порадовавшей починщика сетей, который, опираясь на эту руку, проковылял пятьдесят футов по высокой траве между хижиной и берегом речушки.
— Разве мне не надо проводить вас обратно? — спросил Лэндлесс.
— Нет, — ответил Годвин со своей необычайно ласковой и трогательной улыбкой. — Нет, я еще посижу здесь, под звездами, читая гимн, восхваляющий Создателя ночи. Не бойся за меня — моя крепкая палка поможет мне добраться назад. Иди, мой мальчик, ты и сам выглядишь усталым, и тебе надо поспать после долгого и тяжелого труда.