Лэндлесс рассказывал эти истории умело, и они, словно мрачная музыка, звучали в ночи. Патриция позабыла и свою усталость, и свой страх и слушала его с жадным интересом.
— Что ж… — молвила она, когда он замолчал.
— Вот и все. Мерзавцы были перебиты, а их пленник спасен.
— А тот паренек?
— Паренек? Он вернулся к своим книгам.
— Вы его знали?
— Да, я его знал. Смотрите, сударыня, небо прояснилось. Видите, как луна серебрит эти волны?
— Да, это очень красиво. Я рада, что пленник спасся. Он был рыбаком?
— Нет, он был офицером акцизного управления — храбрым человеком, имевшим жену и много детей. Да, думаю, он ценил жизнь.
— А я рада, что все контрабандисты были перебиты.
Лэндлесс улыбнулся.
— Возможно, и для них жизнь была сладка.
— Это мне все равно. Они были злодеями, которые заслуживали смерти. Они грабили и убивали. Они были преступниками…
Патриция осеклась, и ее лицо из белого стало красным, затем снова белым, а взгляд уперся в землю.
— Я забыла, — пробормотала она.
Щеки Лэндлесса залила краска, но он спокойно спросил:
— Забыли что, сударыня?
Она бросила на него взгляд.
— Вы сами знаете, — ледяным тоном сказала она.
— Да, знаю, — ответил он. — Знаю, что из-за напастей этой ночи некоторые вещи вылетели у вас из головы. Какое-то время вы думали обо мне как о равном и держались со мной, как с равным, не так ли? Вы не могли бы быть более любезной даже с… к примеру, с сэром Чарльзом Кэрью. Но теперь вы вспомнили, кто я — униженный раб, преступник, которого, как вы справедливо сказали, негоже оставлять в живых.
Она не ответила, и он встал на ноги.
Она поглядела на него со слезами на глазах.
— Подождите, — промолвила она и протянула дрожащую руку. — Я задела вас. Но кто я такая, чтобы вас судить? И что бы вы ни совершили, какие бы за вами ни числились грехи, нынче ночью вы вели себя с беззащитной девушкой так благородно, как самый образцовый из наших дворян. И она просит вас забыть ее необдуманные слова.
Лэндлесс упал перед нею на одно колено.
— Сударыня, — вскричал он, — я считал вас самым красивым из Божьих созданий, но полагал, что вам нет дела до страданий, которых вам не понять и от которых упаси Бог вас саму. Но теперь я вижу, что вы сострадательный ангел. Если я поклянусь вам честью дворянина и Богом на небесах, что я не преступник, что я не совершал того, за что страдаю, вы поверите мне?
— Вы хотите сказать, что вы невиновны? — затаив дыхание, проговорила она.
— Видит Бог, да.
— Тогда почему вы оказались здесь?
— Я здесь, сударыня, — с горечью отвечал он, — потому что Фемида отнюдь не слепа, ее только изображают с завязанными глазами. Ведомая блеском золота, она видит хорошо — но смотрит только в одну сторону. Я не мог доказать свою невиновность и не смогу никогда. И любой — сэр Уильям Беркли, ваш отец, ваш родич — скажет вам, что единственное различие между мною и прочими обитателями Ньюгейта: фальшивомонетчиками, мошенниками, бандитами и разбойниками с большой дороги — среди коих числюсь и я, это то, что я не только негодяй, но и лицемер. И все же я прошу вас верить мне. Я невиновен в том, в чем был обвинен.
Его лицо было освещено луной. Она долго и пристально смотрела на него большими спокойными глазами, затем ласково и тихо промолвила:
— Я верю и сочувствую вам, сэр. Вы много страдали.
Он наклонился и поднес к губам подол ее платья.
— Спасибо вам, — отрывисто произнес он.
— Я могу что-нибудь для вас сделать? — спросила она, помолчав.
Он покачал головой.
— Нет, сударыня, ничего. Вы уже подарили мне ваше доверие и ваше ангельское сострадание. Это все, о чем я прошу и больше, чем то, о чем я мог просить час назад. Вы ничем не можете мне помочь. Я должен покориться судьбе. Я бы даже попросил вас не передавать то, что я вам открыл, ни полковнику Верни, ни кому-либо еще.
— Да, — задумчиво молвила она. — Если я не могу вам помочь, будет разумнее ничего не говорить. Это могло бы только усугубить вашу участь.
— Спасибо вам еще раз. — Он опять поцеловал подол ее платья и встал с колена, чувствуя, что у него стало легко на душе.
Начало рассветать, с первым неясным румянцем на восточном краю неба Лэндлесс разбудил рабов, и те, зевая и дрожа, очнулись ото сна.
— Что нам теперь делать? — спросила Патриция.
— Лучше всего двинуться через этот лес, пока мы не найдем какой-нибудь дом, хозяева которого помогут нам добраться до Верни-Мэнор.
— Хорошо. Но давайте не углубляться в этот лес, где мы видели то жуткое лицо. Давайте пойдем по берегу, покуда не рассветет. Сейчас в лесу все еще темно.
В знак согласия Лэндлесс улыбнулся, и они четверо — он и Патриция впереди, а двое негров сзади — зашагали по берегу. Воздух был стылый, тяжкий, ветра не было и, судя по безоблачному небу, день обещал быть жарким. На востоке небо румянилось все больше, и розовая дорожка протянулась по быстро стихающим волнам. Их ноги проваливались в мокрый песок, идти было тяжело, к тому же Патриция замерзла и устала, так что шли они медленно. Под ее глазами залегли темные круги, уголки губ утомленно опустились, распустившиеся золотистые волосы влажными массами обрамляли ее белую шею и прекрасное лицо, которое на их фоне казалось маленьким и детским. В ясных глубинах ее чудных карих глаз читалось нечто такое, чего Лэндлесс в них прежде не замечал. До сих пор он видел в них только презрение и неприязнь, теперь же они смотрели на него с сочувствием, истовым и удивленным.
Когда взошло солнце, жертвы кораблекрушения покинули берег и вошли в лес. Его величественные нефы заполнял лиловый свет. В вышине в промежутках между кронами деревьев сияла яркая синева, но со всех веток, со всех хвоинок, со всех листков непрестанно барабаня, падали тяжелые капли воды. В воздухе стоял волглый запах гнили, гниющих листьев и папоротника, побитого дождем. Обитатели леса проснулись — пели птицы, цокали белки, жужжали насекомые, летая вокруг желтых осенних цветов и фиолетовых гроздьев дикого винограда; издалека донеслось тявканье лисы. В просветы в зеленом пологе падали столбы бледно-золотого солнечного света, согревая озябших путников.
— Это было как дурной сон, — весело проговорила Патриция, когда Лэндлесс отвел в сторону большую мокрую ветку кедра, загораживающую путь. — Буря, тьма, огромные голодные волны и угроза смерти. О, какое счастье, что мы проснулись!
Ее взгляд упал на лицо Лэндлесса, и она вдруг поняла, что на свете есть люди, для которых жизнь — это не сплошной веселый праздник. И посмотрела на него смущенными глазами.
— Надеюсь, что вы хотите жить, — сказала она. — Смерть ужасна.
— Вряд ли, — ответил он. — Смерть подарила бы мне забвение.
Она содрогнулась.
— Но как же этот мир, этот теплый, светлый прекрасный мир! Как можно хотеть покинуть его? Одно дело — умереть от старости в своей постели, но умереть молодым! Погибнуть от бури или в ужасе и напрасной борьбе, как тот человек, который был убит!
Когда она заговорила об убитом, на ум ей пришла еще одна мысль.
— Как вы думаете, — спросила она, — будет лучше, если мы сообщим, что видели убийцу, уже в первом доме, до которого дойдем, или же только тогда, когда доберемся до Верни-Мэнор?
По телу Лэндлесса прошла дрожь.
— Вы расскажете об этом полковнику Верни?
Она широко раскрыла глаза.
— Ну конечно! Что же еще нам делать? Разве его не ищут по всей округе? Мой отец очень хочет, чтобы его изловили. Справедливость и благо колонии требуют, чтобы он был наказан. — Она замолчала и чопорно посмотрела на его мрачное лицо. — Вы ничего не говорите. Этот человек виновен, виновен в ужасном преступлении. Не хотите же вы выгородить его, дать ему сбежать?
— Нет, сударыня, — в отчаянии отвечал Лэндлесс. — Но… но…
— Но что? — спросила она, когда он в замешательстве остановился.
Он справился с собой.
— Ничего, сударыня. Вы, разумеется, правы. Но я не стал бы об этом говорить, пока мы не доберемся до Верни-Мэнор.
— Хорошо.
Лэндлесс пошел дальше, растерянный и приунывший. Противостояние и опасности минувшей ночи, пьянящая сладость рассветной поры, когда он узнал, что женщина, находящаяся рядом с ним, верит и сочувствует ему, заставили его кое о чем забыть. Он предался грезам, а теперь был вырван из мира иллюзий и грубо брошен на грешную землю. Прошлое и мысли о нем, которые только что казались ему такими далекими, безжалостно навалились на него. И о том, что будет завтра! Он не хотел, чтобы Таракан был пойман. Поимка этого убийцы и прежде таила в себе опасность и для него, и для его сподвижников, но теперь, когда мстительный негодяй наверняка припишет свою поимку проискам того, кто при свете молнии увидел его на берегу залива, эта опасность возросла втройне. И она была близка. Он почти не сомневался, что следующую ночь Таракан проведет под стражей, и совсем не сомневался, что этот мерзавец сделает отчаянное усилие, чтобы спасти свою шею от петли, выдав то, что он знал о заговоре, — а благодаря спискам Годвина он знал очень много, — губернатору и Государственному совету.
Патриция заговорила снова.
— Важно, чтобы все увидели, что слабость не поразила ту руку, которой закон хватает и наказывает злодеев. Мой отец, губернатор и полковник Ладлоу считают, что солдаты Кромвеля готовят заговор… Что с вами?
— Ничего, сударыня.
— Вы вдруг остановились и затаили дыхание. Вам что, нехорошо?
— Это пустяки, сударыня. Так о чем вы говорили?
— О, эти кромвелианцы! Пока что не было обнаружено ничего определенного, но в воздухе пахнет грозой, как говорит мой отец, и я знаю, что губернатор и остальные члены Совета сейчас настороже. Но вчера мой отец сказал, что эти несколько сотен человек представляют для колонии большую угрозу, чем все индейцы отсюда до Южного моря.
Несколько минут они шли молча, затем ее прорвало:
— Они ужасны, эти угрюмые, хмурые субъекты! Все они без изъятия бунтовщики и предатели, и они еще смеют призывать проклятия на головы честных людей. Они убили лучшего из нас, самого милостивого