Ирина ПотанинаПленники Сабуровой дачи
К началу октября 1943 года стало окончательно ясно, что Харьков покрыт ранениями, несовместимыми с жизнью.
Больше двух лет его уничтожали бомбардировками. Рвали на части ключевые магистрали и коммуникации. Отступая — минировали. Отвоевывая — крушили артиллерией и душили в кольце городских боев. Четырежды город переходил из рук в руки, и всякий раз на алтарь новой власти ложилось множество мирных жизней, а халатность растерянных администраций усугубляла царящий вокруг хаос.
Но Харьков не сдавался. Собрав последние силы, он не позволял рухнуть наполовину разрушенным зданиям, держал в строю мостовые и оберегал хрупкие деревянные настилы, сооруженные жителями вместо взорванных мостов. Лупцуя порывами ветра вывески на чужом языке, он терпеливо ждал. Ждал, когда к нему вернутся, наконец, свои. Те, кто по-настоящему любит и понимает свой город.
И вот свершилось. Линия фронта отошла достаточно далеко. Наряду с громогласным «Все для фронта! Все для победы!» зазвучало заветное «Всі на відбудову рідного Харкова!». Городу срочно — увы, скорее, как священников, чем как врачей — вызвали родных архитекторов. Принимая последний вздох у разрушенных кварталов, они растерянно констатировали: «Тут придется сносить, это уже не спасти, сюда лучше не подходить, пока не пройдет окончательное разминирование…»
Город знал, что они делают все возможное. Знал, что память о нем обязательно сохранят. Он был рад встрече и даже подбадривал потихоньку: «Все получится! Давайте уже, режьте-ампутируйте! Обещайте, что отстроите заново ничуть не хуже, чем было!»
Милый довоенный город, который все знали и любили, восстановлению не подлежал. Оставалось лишь набраться мужества, чтобы признать это и с новыми силами кинуться в бой с окружающей разрухой.
Харьков умер. Да здравствует новый Харьков!
Глава 1След немецкого сапога
— Не смотри! — шикнула Ларочка и ринулась вперед, резко выпрямив спину. Маленькая, тонкая, стремительная — она хотела выглядеть уверенной и гордой, но несмотря на строгую косынку и недавно где-то раздобытый новый плащ больше всего походила на деловитого воробья. Ведро воды, которое она тащила, вцепившись обеими ладонями в деревяшку ручки, казалось на фоне Ларочки громадным. Женька — даром что младший брат — нес два точно таких же, но в его руках они смотрелись нормально.
Брат с сестрой как раз начинали нелегкий путь домой от колодца на Журавлевке. Женька ускорился следом за Ларочкой, но, разумеется, не выдержал и обернулся туда, куда было сказано не смотреть. У обожженного клена, картинно облокотившись спиной на безжизненный ствол, стояла укутанная тысячью разноцветных тряпок странная женщина. Одной рукой она сжимала закрывающий лицо веер, другой — поправляла резинку на чулке, как бы невзначай обнажив ослепительно белое бедро.
— Кто это? — стараясь скрыть волнение, прошептал Женька.
— Повія! — Несмотря на все пережитое, Ларочка так и не научилась употреблять грубые слова. Зато презрения в ее интонации было более чем достаточно. — Немцев за деньги по публичным домам развлекать больше не требуется, так они на улицах к красноармейцам цепляться вздумали! В центре истребительные батальоны их гоняют, а тут — сам видишь.
Женька таких тонкостей городской жизни еще не знал, потому что вернулся в Харьков всего два дня назад. До войны подобные гражданки в городе не водились (Женьке в 41-м уже целых четырнадцать лет было, если б водились, запомнил бы обязательно!), во время эвакуации в детдоме ни о чем таком никто слыхом не слыхивал, а потом, когда в марте Женька с сестрой перебрался в освобожденный Харьков и попал прямиком под фашистов, пришлось спешно ретироваться в село к родичам. Там, конечно, бывало всякое. Но в яркие тряпки якшающиеся с немчурой селянки не рядились и веерами отродясь не обмахивались. Когда односельчане плюют тебе вслед, а окрестная пацанва закидывает камнями, голые ноги особо не подемонстрируешь. Даже когда немецкий офицер застрелил тетю Клаву за то, что назвала «немецкой подстилкой» приехавшую с ним харьковчанку, селяне продолжили, как это называлось, «учить бойкотом бесстыжих немецких овчарок». А горожане, видать, давали слабину, раз тут подобные личности чувствовали себя вольготно. И ведь надо же — такая черная душа и такие белые ноги… Женька невольно потер локтем карман, в котором хранил личные сбережения.
— Даже не думай! — рассекретила брата Ларочка. — Если мать не убьет, то от какой-нибудь стыдной болезни помрешь сразу! Совсем, смотрю, распустился ты там у бабушки Зои…
— Понял. Не думаю, не смотрю, — покладисто отрапортовал Женька и тут же решил передохнуть, опустив оба ведра с водой на землю. Бросив взгляд из-под локтя, он увидел, как странная гражданка убрала веер. Под бантом попугайской шляпы оказалось красное, воспаленное лицо безумной старухи.
— Пойдем уже, горюшко луковое, — тихо позвала его сестра.
Вообще-то Женька старался Ларочке не перечить. Не от послушания, а чтобы не огорчать. Сестра, хоть и была старше всего на четыре года и в детстве братом почти не интересовалась, в самое сложное время сумела заменить в семье и мать, и отца. Когда Женька с Ларочкой остались одни в голодном, сотрясающемся от вражеских авианалетов Харькове, сестра проявила чудеса стойкости. Бабушка к тому времени уже несколько месяцев как умерла. Женькин папа Яков уже был на фронте. А тут и маму — знали ведь, что она врач, и притом хороший — тоже отправили на войну. Сестра не растерялась: ходила с Женькой по окрестным деревням на менку, чтобы хоть как-то прокормиться; устроилась санитаркой в госпиталь, чтобы иметь право на эвакуацию. А когда дело дошло до отъезда, узнала, какие надо пороги обивать, чтобы добиться разрешения увезти брата с собой. В Нижнем Тагиле, правда, жить Женьке пришлось в детдоме, но Ларочка брата не забывала — навещала, подкармливала, подбадривала-расспрашивала… Один раз ей даже довелось спать на улице: вырвалась к Женьке после тяжелой смены в госпитале слишком поздно и вернулась в свое переполненное людьми и холодом общежитие уже после десяти. А после десяти — не пускали. Женька, кстати, на Ларочкиных визитах совсем не настаивал, ведь взрослый уже. На вопросы отмалчивался или отвечал, что живет хорошо — зачем зря сестре нервы портить. Но она и сама все понимала: всякую свободную минуту тратила на поход в детский дом, а с каждого куска хлеба откладывала немножко для брата.
— Так-с, — Ларочка вслед за Женькой поставила ведро на землю и остановилась, разминая кисти рук. — Мое самое нелюбимое место. Тут нужно решить — то ли в обход на гору идем, то ли по короткому пути, по лестнице. Но там ступенек двести, не меньше. Что выбираешь?
— Какой уж тут выбор? — скривился Женька. — Мое мнение ты знаешь — я сюда вообще не спускался бы. На площадь Дзержинского к общему крану и ближе, и интереснее. Не зря же про него в газетах пишут. Раз починили-запустили — надо пользоваться. К тому же запас у нас еще есть. Можно было вообще никуда не ходить — со дня на день дома воду дадут, и выйдет, что мы зря ходили.
Женька знал, что водопровод в Харькове восстановили меньше месяца назад и всего в нескольких местах. «Из 104-х довоенных скважин работоспособны только 5. К счастью, на заводе «Красный Октябрь» нашлись и необходимые для запуска системы 5 электромоторов» — писали в сентябрьской газете о начале восстановительных работ по подаче воды населению.
— На Дзержинского не хочу, — уже не в первый раз озвучила сестра. Зато, наконец, соизволила внятно объяснить свою позицию: — Не факт, что как раз как подойдет твоя очередь, воду не перекроют. Сам понимаешь, период ремонта — значит, перебои постоянные. Колодец надежнее. К тому же у колодца за водой на очередь минут сорок уходит, а на площади люди и по два с лишним часа стоят.
— Да ладно, — хитро подмигнул Женька. — В очереди постоишь — себя покажешь, на других посмотришь. Верный способ с кем-то познакомиться!
Ларочка усмехнулась, отмахиваясь. Женька цитировал наставления мамы, которая в последнее время была озабочена устройством личной жизни «неоправданно одинокой для таких внешних данных и двадцати лет» дочери и частенько говорила глупости, над которыми Женька с Ларочкой украдкой посмеивались.
— А домой нам воду точно еще не скоро дадут, — продолжила серьезную тему сестра. — Указ есть специальный — приведите, мол, здания в порядок, тогда и воду получите. Подключать к водопроводу будут только тех, у кого внутри дома трубы исправны. А у нас в подвале сам знаешь, что делается: что ни труба, то сплошная ржавчина. И ремонтировать некому. Не дадут нам ничего — кому охота драгоценную воду на течь в трещинах растрачивать?
— А я ж говорил, отпустите меня учиться на что-то полезное, — не упустил возможность поворчать Женька. — Стану слесарем — половина проблем решится. А вы все — «школа, школа»… Да кто сейчас в девятый класс-то идет? Только белоручки и бездари!
Ларочка гневно сверкнула глазищами и помрачнела, как обычно, при упоминании Женькиного нежелания учиться. Буркнула зло:
— Не для того наши кровь проливали и Харьков освобождали, чтобы ты сейчас носом крутил. Не забывай — немцы считали, что больше четырех классов образования порабощенному населению ни к чему. Хотя бы назло им…
— Не начинай, — перебил Женька. — Сама знаешь — в газетах пишут одно, а на деле совсем другое было. В нашей школе все классы, вплоть до седьмого, функционировали, да еще и музыкалку некоторые ребята посещали.
— Согласна, — сестра решила зайти с другой стороны, — тут газетчики слегка преувеличили. Но ты пойми: одно дело — семилетка, другое — старшие классы. И потом, сам знаешь, уж кому-кому, а нам, по их немецкому разумению, не то что учиться, даже жить положено не было.
Вообще-то Ларочка была права — хотя бы назло мерзкой антисемитской политике следовало стать кем-то великим, а для этого, возможно, нужно было застрять на немного в звании школьника. Женька, собственно, и застрял, но пока никакой реальной пользы от занятий не ощущал, втайне мечтал о мореходке, а вслух — о нужной для семьи рабочей профессии.