асти, то отчего бы нам доброе дело не сделать, а? В общем, все бы было хорошо, если бы вечером, вернувшись с работы, твоя Света всю эту историю не услышала. Я как раз детали дела утрясать пришла, а тут — форменный скандал. Столько гадостей я про своего сына от нее услышала! Но простила. Потому что понимаю, — сгоряча девица говорила. Да и с маменькой твоей ссориться не хотела — она так шьет хорошо и любые продукты взамен берет, не жадничает, не злобствует. Не то что Светланка. Ишь! Сын мой ей не угодил!
Коле пришлось несколько раз напомнить себе, что перед ним — немощная, почти выжившая из ума старуха, чтобы не дать волю возмущению.
— В общем, безопасно легализовать свое положение жена твоя не захотела, потому два варианта у нее было — или оставаться жить здесь и ждать, пока немцы снова за ней придут, да еще и Найманов прихватят за вранье — облавы на родственников красноармейцев просто для устрашения устраивались регулярно, а с теми, кто их покрывает, тоже не цацкались. Или второй вариант — катиться, куда глаза глядят. Ее тогда как раз из библиотеки выгнали — небось тоже кто-то хотел как лучше, помочь хотел, а она бузить начала. Но, говорю же, — учительница с тоской посмотрела за окно, — она новую работу где-то нашла, увезла туда и мать твою, и маленького, чтобы на новом месте все начинать. А Найманы долго еще тут жили-поживали. Одни на всю квартиру, короли прямо. Добавку получали, как этнические немцы. От этого, как его… — она наморщила и без того морщинистый лоб, на миг превратив свое лицо в настоящую гармошку. — О! Вспомнила, от Вольдемара Фельдорфа, будь он неладен. Руководил он тут у нас «фольксдойчем» — службой специальной, которая всем гражданам немецкой национальности деньги раздавала. Гады! Если не немец, значит, помирай с голоду. У меня знакомая одна была, Варвара Шевелева, немка немкой — по девичьей фамилии Медер, по мужу тоже там что-то немецкое, — смело могла свои дореволюционные документы восстановить и на надбавку претендовать, но не хотела никаких подачек от оккупантов принимать. Я ее уговаривала не крутить носом, все получить и с нами поделиться — но куда там… Говорю же, никакой пользы от этого «фольскдойча» нормальным людям не было…
— Погодите, — Коля запутался в обилии неизвестных слов и зацепился за единственную знакомую фамилию. — Не тот ли это Вольдемар Фельдорф, что был архитектором дома треста «Донуголь» на Пушкинской? Я про него в газетах читал еще в середине 20-х, когда здание открывали.
— Ишь, что упомнил, — хмыкнула собеседница. — Может, и он. Да кто ж теперь разберет? Подумаешь, архитектор. Никто про него слова доброго теперь не скажет, а дом его — вот увидишь — снесут, чтобы город не позорить причастностью к таким фамилиям. Не зря Вольдемар этот сбежал. В феврале, когда немцы первый раз драпали, он с ними в бега и подался вместе со всем своим подкармливаемым сообществом. Найманы тоже тогда вещички собрали и испарились. Ну а дальше тут, — она обвела глазами кухню, — сам понимаешь, что было. Дом ничейный, охочих что стащить — много…
— А что это вы, Ольга Вениаминовна, — от волнения Коля даже вспомнил, как ее зовут, — так спокойно мне рассказываете, что хотели на надбавку немецкую позариться и, главное, что сын ваш в помощниках у полицаев ходил? Я же — как вы сами вспомнили — представитель органов все-таки. А они за такие дела никого по головке не погладят…
— Ой, да какой ты представитель, — почтальонша махнула рукой. — Все фронтовики, что по ранению в Харьков направлены, ничем, кроме стройки, тут сейчас не занимаются. Кто ж тебя, комиссованного, в органы-то снова возьмет? Толку с тебя? Им бравых заградотрядовцев подавай, а не эту вашу старую породу… И потом, — она посмотрела Коле прямо в глаза, и он шарахнулся, не выдержав исходящей от ее взгляда тоски, — погиб ведь мой Сереженька героически. Помощник помощником, а как какого-то старикашку русского патруль за нарушение комендантского часа наказать собрался, так не выдержал, вступился. Так и погиб. Расстреляли на месте вместе со старикашкой, будь он неладен.
Воцарилась долгая, напряженная тишина.
— Ладно, некогда мне бездельничать. Еще вон сколько почты по людям разнести надо, — почтальонша встала и решительно направилась к двери. — Если своих найдешь, передай им мой поклон. Хорошо твоя маменька шьет, лучше всех, кого я знаю… И что Сереженька погиб, тоже скажи. Пусть Светланке твоей стыдно станет, что последними словами человека ни за что поливала.
— Хорошо, спасибо, передам, — решив не обращать внимание на последнюю фразу, прошептал вслед Коля. Он лихорадочно пытался вспомнить, общался ли когда-то с вышеупомянутым Сережей, но ничего конкретного в голову не шло, и на душе от этого почему-то было очень гадко.
— Дверь-то закрой! — крикнула почтальонша-учительница уже со двора. — А то мало ли, воры сейчас отважные, а ты контуженный.
Коля послушно пошел в коридор и закрыл дверь. С обратной стороны. Издевки гостьи кое в чем пошли на пользу: Горленко вспомнил, что каким бы раненым и контуженным он ни был, службу все равно никто не отменял. Когда ему как уважаемому фронтовику пошли навстречу и дали направление в Харьков, он обещал сразу по прибытии в город явиться в военный отдел, в распоряжение которого командировался.
В районном отделении милиции на улице Дзержинского, куда ни глянь, творились абсурд и полнейшая ахинея.
— А теперь еще раз для непонятливых! — доносился раздраженный бас из кабинета рядом с Морским. — Как только немцы заняли Ворошиловград, вы посадили двухлетнюю дочь на повозку и повезли ее к ним. Шли пешком две недели. Так?
— Так, — отвечал усталый женский голос. — Только не в Ворошиловград, а в область. И не к немцам, а к маме. К моей маме… В Харькове тоже тогда немцы были, что я в них не видела? Вторую зиму мы в одиночку с дочкой тут не выжили бы, поэтому и пошли к родственникам. Приятного мало — вдоль дороги трупы валяются, а ты знай себе топаешь вперед и надеешься, что дойдешь, к ним не присоединившись… У кого хотите спросите, все тогда так ходили, стремились поближе к родным…
— Не перекручивайте! — не успокаивался бас. — Меня ваши родственные отношения не интересуют. Речь исключительно о геополитической обстановке. Итак, пошли к немцам — раз. А потом — второй раз! Хотя утверждаете, что приятного мало… — Женщина попыталась возразить, но собеседнику явно хотелось закончить пассаж. — Я, между прочим, ваши собственные показания читаю, нечего встревать! Как только немцы заняли Харьков второй раз, весной 43-го, вы тут же выдвинулись из Ворошиловграда сюда. Что вы тут говорили? Ах, за подружкой! Соседка в селе стала плакать и стыдить вас, мол, как же так, уезжали учиться в Харьков вместе, а домой вернулись вы без нее, оставив ее пропадать в чужом городе, и вот, вы не выдержали, пошли искать подругу. Я правильно все читаю? Вам самой не кажется все это подозрительным?
— Не кажется. В Харьков я вернулась действительно этой весной. Уходила из села, когда там наши уже стояли, а пришла в Харьков в тот же день, как вторые немцы его снова отвоевали. Но откуда я могла знать, что так случится? Я действительно за Даринкой пришла, за подругой детства. Вы бы плач тети Марийки тоже не вынесли и тоже пошли бы как миленький. Впрочем, может, вы бы и не пошли…
— Подругу нашли? — не обратив внимания на последнее замечание, проникновенно поинтересовался собеседник и явно обрадовался утвердительному ответу. — Вот! И никуда не повели почему-то, а остались обе тут, под немцами в Харькове.
— Мы остались, потому что между нами и Ворошиловградом уже была линия фронта. К тому же вторые немцы запретили выход из города. Порядки поменялись, уйти невозможно было. Послушайте, товарищ следователь! — По голосу было понятно, что женщина на грани истерики. — Я не знаю, зачем вы меня второй раз уже вызываете! Я вашему коллеге все как есть неделю назад рассказала. Ну, подумайте сами, у меня дочь тогда под Ворошиловградом осталась. Ну неужто, если бы могла, я бы к ней не пошла?
— Так и запишем, мечтала снова пойти в Ворошиловград, к немцам! — с победными нотками в голосе провозгласил следователь.
В этот момент в конце коридора с грохотом отворилась дверь. Громко всхлипывавшая женщина с плачущим ребенком на руках помчалась к выходу.
— Марш отсюда, я сказал! — заорал, выскочив вслед за ней утопающий в облаке табачного дыма мужчина.
— Что у тебя, Сень? — осторожно спросил тот самый следователь с басом, выглядывая из своего кабинета.
— Ерунда! — отмахнулся Сеня, тщательно вытирая руки платком. — Стояла на немецкой бирже труда, уехала с ребенком к фашистам на заработки, вернулась, когда немцы второй раз в Харьков вошли, вместе с немецким лейтенантом. А теперь ни в чем виновной себя не признает. Меня, говорит, обманули, условия труда и жизни для наших в Германии были ужасные, в Харькове жить лучше, и вообще, меня насильно угнали, а подпись на бирже угрозами вынудили поставить. Цирк!
— Насильно угнали вместе с ребенком? — скептически сморщился первый следователь. Потом брезгливо глянул на платок собеседника. — А кровь откуда? Ушибся, что ли?
— Вы не думайте, товарищ начальник… Я просто припугнуть ее хотел! Сколько можно юлить? Прикрикнул, стукнул кулаком по столу, а она с перепугу подскочила да об лампу стукнулась. Сама. Я осерчал, прогнал. Но вы не думайте, подпись она в следующий раз поставит как миленькая. Вы же видите, почти раскололась уже, вражина!
— Как же вы мне все осточертели! — в сердцах буркнул «начальник» и скрылся в своем кабинете, закрыв дверь.
Сеня с несчастным видом огляделся, развел руками, показывая Морскому, мол, хотел как лучше, а тут вот как вышло. Морской пожал плечами и со вздохом меланхолично постучал носком ботинка по охраняемому ведру.
Да, да, вместо планируемой борьбы за безопасность дочери Морской занимался полной ерундой: сидел в коридоре Дзержинского отделения милиции и следил за сохранностью возвращенного семье имущества. За четверть часа до этого, точно к назначенному времени, Морской с Двойрой явились в отделение. Пожилой, но на удивление подвижный для своих лет и полноватой комплекции следователь, представившийся по-граждански Опанасом Владимировичем, ждал их прямо в коридоре. Держался на удивление доброжелательно, хотя и несколько суетливо. Доверительно посетовал на загруженность и отсутствие кадров, но тут же заверил, что, разумеется, с учетом фронтовых заслуг Двойры, дело ее дочери начальство передало в лучшие руки и велело рассмотреть в первую очередь.