— Отдыхаете? — Рядом остановилась незнакомая женщина в белом платке. В отличие от Женьки, она не побрезговала коромыслом и потому выглядела сейчас куда менее утомленной. — Я тоже здесь в тенечке всегда перед подъемом стою. Решаю, как лучше пойти. Хорошо, сейчас только о своих силах думать надо, а раньше ведь пойди еще угадай, где немцы со своей засадой притаились.
— Это точно, — доброжелательно кивнула Ларочка и отодвинулась, чтобы женщине было куда поставить ведра. А потом пояснила для Женьки: — Бывало, из последних сил дотянешь свою воду до верха, а там уже немецкая машина стоит. И отбирают ведра у всех, гады. У них был транспорт, позволяющий съездить набрать себе пару бочек воды, но они предпочитали пользоваться работой горожан.
— Я бы им воду не отдал, — Женька гневно сжал кулаки, представив подобную ситуацию. — Или отдал бы, но предварительно обязательно бы в ведро плюнул!
— И не такое бывало, — встрял в разговор какой-то мужчина, тоже решивший отдохнуть между ступенькам. — Я как-то шел, а фриц остановил и жестами объясняет, хочу, мол, сапоги помыть, хорошо, что у тебя вода имеется. Я предложил полить ему на ноги из ведра, но он сунул мне в чистую воду свои сапожищи. Гад!
— Да-да, сволочи они все, — подтверждающе заохала женщина. — Первые немцы, может, еще ничего были, но эти эсэсовцы, что во вторую оккупацию пришли, — звери и нелюди. Дочку мою к себе в рабство угнали, — рассказчица неожиданно всхлипнула. — А я доказывай нашим теперь, что моя девочка добровольно никуда бы не поехала, а то, что заявление от нее, подписанное 42-м годом, где-то в архиве нашлось, так это подделка. Всех ведь на бирже труда заставляли подписывать какие-то бумаги…
Мужчина вдруг сник, развернулся, сошел со ступенек и пошел в обход, по дальней дороге. Остальные тоже снова взяли ведра.
— Глянь, как мужик помчался, — шепнула Ларочка брату. — Видать, не хочет рядом с матерью угнанной девушки идти. Боится, как бы свою драгоценную честь не запятнать. Столько их сейчас развелось — боящихся запачкаться. Смотреть противно…
Тут Женька был полностью согласен с сестрой. Хотя бы исходя из того, что видел в селе. После освобождения новоприбывшие на старожилов смотрели с подозрением и на контакт с ними не шли, явно опасаясь быть замеченным в связях с тем, кто жил под оккупацией. То есть не тех сторонились, про кого всплыло что-нибудь поганое, а тех, про кого теоретически могло бы всплыть. Особо противно от этого делалось еще и потому, что заступиться за честных селян было некому — все мужики, как только наши село освободили, сразу ушли добровольцами в Красную армию. Женька тоже, наверное, ушел бы, но в дни освобождения они с бабушкой Зоей по случайности в селе отсутствовали — ходили на станцию продавать редиску, ночевали у знакомого сторожа, а когда домой вернулись — там уже были наши и почти никого из знакомых мужиков. Даже дядя Гриша, который жену больную лежачую по логике вещей никак одну дома оставить не мог, и тот воевать пошел. Узнав про то, бабушка Зоя ужасно взволновалась, собрала все имеющиеся в доме сбережения, отдала Женьке и сказала:
— Что хочешь делай, кого хочешь подкупай, но доберись в город к матери. Тебя тут с минуты на минуту тоже на войну заберут, а зачем мне такая ответственность?
Женька и рад был пойти — давно уже в город порывался сбежать. Проследил только, чтобы все подозрения про бабушку Зою отмели: формально она немного работала у немцев переводчицей, но вообще-то всегда только нашим и помогала — двух партизан лично спасла, на допросе представив их ответы немцам так, что подкопаться было не к чему, трех односельчан, на которых от своих же жалобы поступили, уберегла, неверно переведя донос. Хорошо, что этим добрым делам быстро нашлись свидетельницы, и бабушку Зою в связях с немцами обвинять перестали.
— Хочешь, еще отдохнем? — прервала воспоминания Женьки заботливая сестра. — Я ведь знаю — плечо у тебя так и не зажило окончательно.
Про плечо Ларочка помнила правильно — после давнего перелома (Женька тогда подрался с детдомовскими уголовниками, а сестре сказал, что упал) оно срослось неправильно и периодически сильно болело. Но отдыхать все равно не хотелось — чем быстрее эти мучения кончатся, тем лучше.
— Я нормально иду, — отрезал он. — Ничего не болит, не устал и уставать не собираюсь. До Победы так точно. — Тут он придумал, как переключить сестринское внимание, и быстро спросил: — А ты-то как? Не представляю, как ты эти ведра сама полгода таскала.
Женька снова подумал о том, как много сделала для него Ларочка и насколько мало он сам мог быть ей полезен. Сестра и плечо ему лечила тогда, и потребовала, чтобы Женьку в другой класс перевели, и главное, когда в феврале пришло письмо с известием, что после тяжелого ранения мама была комиссована в только что освобожденный Харьков, Ларочка сразу славно все придумала. Выяснила, что санитарная бригада из соседнего города выезжает на помощь харьковским медикам, и напросилась с ними. Да еще и думать не думала уезжать сама, не оставила Женьку помирать от голода и придирок детдомовской братии, а предложила поехать вместе. Доказывала в кабинете директора, что это вовсе не авантюра и безумие, что мама их в Харькове ждет, что Женька максимум через месяц — ну сколько еще можно до Харькова добираться-то? — снова приступит к школьным занятиям, поскольку — «вы что, газет, что ли, не читаете?» — в Харькове несколько школ уже открылись и принимают старшеклассников. Доказала, отстояла брата, не бросила. Погрузились в теплушку и отбыли по направлению к родному городу. Маму в Харькове нашли и зажили бы хорошо, как люди, если б в середине марта проклятые немцы снова город не захватили.
— Во-первых, не полгода, — ответила Ларочка на вопрос, — а всего пять с половиной месяцев. В конце марта, как это ни удивительно, еще снег стоял, мы его топили и проблем с водой не было. Во-вторых — не сама. Мне часто помогали. Те же «татаркины дети». Повезло нам, как ты знаешь, с такими друзьями.
На этот раз в голосе сестры не было ни капли сарказма. «Татаркиными детьми» еще до войны в школе шутя называли одного Женькиного одноклассника и трех его братьев-погодков. Жили ребята аж на Плехановской, но в школу ходили в центр, по месту работы отца. Мама «татаркиных» — черноглазая, улыбчивая тетя Женя — была родом из Дагестана. В Харьков она переехала к мужу давным-давно, но по-русски говорила мало. Зато так ласково, что Женька «татаркиным» всегда завидовал: обычные мамы никогда в школу ни ногой, вечно на работах пропадают, а эта приходила почти каждый день, раздавала детям и их друзьям сладости, радовалась, совершенно не таясь, что ее угощения детям по душе, и не прикидывалась серьезной, как другие взрослые. Тетя Женя — на самом деле у нее было сложное имя Джавгарат, но она разрешала сокращать — тогда еще не понимала некоторые русские слова, поэтому отец «татаркиных» был единственным мужчиной, который приходил на школьные родительские собрания. И помогал по хозяйству в классе, если такое требовалось. Этому Женька тоже немного завидовал — его собственный папа был большим начальником у себя в отделении и мастером на все руки в своей медицинской области, но на какие-то простые, всем заметные вещи, которыми можно было бы гордиться — гвозди там в пол Женькиного класса получше поприбивать или забор покрасить, — его не хватало.
Отец «татаркиных» погиб в самом начале войны. Отвел семью в убежище во время воздушной тревоги, вышел во двор покурить — и все. Бомба… Собирали его, говорят, по частям со всего двора. Хоронить — хотя уже такое время было, что похоронами особо не занимались — пришли всем классом. Захоронили просто в ближайшем парке под грушей, зато с искренним от всех пришедших уважением. Тогда-то Женькина мама с мамой «татаркиных» и подружилась. И дружила до сих пор, хотя более разных по характеру и жизненным принципам мам найти было невозможно…
— Что еще за новости?! — внезапно воскликнула шедшая впереди женщина — та самая, что жаловалась на немецкие засады. Остановилась, оглянулась, растерянно поправляя свой белый платок.
На пятачке возле конца лестницы стоял грузовик с красноармейцами. Выдергивая из поднимающихся по ступенькам граждан по одному, они подзывали их к машине и приказывали сливать воду в стоящие у кузова бочки.
«И ведь уже на Лермонтовской, уже почти дома!» — с досадой подумал Женька. Нехорошо сощурившись, он смачно шмыгнул носом и, вспомнив разом все лихие детдомовские привычки, приготовил слюну для плевка.
— Тут важно помнить, кто первый начал, — Лариса спешно подбирала слова. — Всякое сейчас, во время войны, может показаться. Но надо понимать, за кем правда. Кто, гад, пришел на чужую территорию, оккупировал чужие земли и глумился, а кто — освободитель, по праву на помощь горожан рассчитывающий. — Слова эти звучали, может, несколько наигранно, но прокомментировать происходящее для Женьки следовало обязательно. — В данном случае мне воды совсем не жалко!
Окончив речь, Лариса подмигнула брату и, не дожидаясь приглашения от красноармейцев, поскорее юркнула к бочке. Существовала слабая надежда, что воды грабителям надо не так уже и много, и, если Ларочка и женщина в платке отдадут свою, то Женька с двумя ведрами спокойно пойдет домой. С женщиной потом можно будет одним ведром поделиться…
— Малец, ты куда? — тут же окликнул пытающегося просочиться к дому Женьку белобрысый солдатик. По возрасту окликающий был едва старше окликаемого, потому глупое «малец» звучало довольно унизительно.
«Ой, мамочки! Только б не сорвался, только бы…» — пронеслось в Ларисиных мыслях.
Этот панический страх за Женьку — леденящий, окунающий душу в пропасть и вызывающий то рези в животе, то дрожь в коленях — преследовал Ларису с того самого дня, как маму забрали на фронт. Умом Лара понимала, что страхами делу не поможешь, но все равно каждую минуту с ужасом думала, что не справится с навалившейся ответственностью, сделает что-то не так, испортит младшему брату жизнь. И ведь не зря в себя не верила! Взять хотя бы то глупое авантюрное зимнее решение ехать в только что освобожденный Харьков к матери. Женька молодец. Не подвел, не отправил сестру одну в дальнее странствие. Она только предложила, а он сразу: «Здорово! Едем!» И смотрит так преданно, будто и не боится из тыла в прифронтовую зону ехать. А бояться, конечно, было чего. Едва они с Женькой до Харькова добрались, так