Морской нахмурился, но взял себя в руки и снова переключился на жену. Галочке надо было убегать к машинисткам, поэтому времени на общение оставалось немного. Впрочем, они уже и так все обсудили. Оказалось, большая часть редакции, так же, как они, были вызвана в Харьков совсем недавно и под самыми разными предлогами. Всем обещали хорошее снабжение. Всех призывали работать не покладая рук. Кстати, под прикрытием Толстого было выписано, как минимум, трое из старых знакомых Галочки и Морского. И все они тоже пытались первым делом собрать материалы, полезные для предстоящего публичного судебного процесса над фашизмом. Увы, безрезультатно.
— В известных и доказуемых злодействах некого обвинять — виновники сбежали во время немецкого отступления. А те, кто не сбежал, — уже арестованы. Ребята говорят, тут журналистам делать нечего, работа для милиции и только.
— Журналистам всегда есть что делать! — на всякий случай начал спорить Морской, многозначительно подмигивая Синивицкому. Хотя по сути возражать было глупо. Сам Морской на поприще сбора материалов для партийного графа тоже остался ни с чем. Главврач Сабуровой дачи беседовать отказался, сказав, что времени на разговоры не имеет, тем более, что все необходимые сведения можно получить в органах НКГБ, куда он сдал подробнейший отчет. И даже Двойра тоже подвела.
— Свою подборку вырезок из «Новой Украины», как выяснилось, она уже носила куда следует, но ей сказали, что и без нее уже таких заметок нанесли с лихвой. И местное население несет, и архив газеты в сарае возле редакции обнаружился. Редакция, кстати, сразу напротив бывшего дома твоего дедушки располагалась, сразу за Клубом работников связи, — пояснял Морской жене. — Так что никаких новых сведений я предоставить Алексею Николаевичу пока не могу.
— Зачем вообще она хранит эту гадость? — с ужасом в глазах тихонько поинтересовалась Галочка, переключаясь на Двойру.
— Там целая история, — печально отмахнулся Морской, успевший расспросить Двойру по пути из больницы. — Во-первых, им здесь в оккупацию было действительно важно сохранить память о всех фашистских преступлениях, во-вторых, с антисемитами у Двойры, помимо прочего, еще и очень личные счеты. Ты же уже слышала про трагедию в Дробицком яру?
Галочка кивнула. Конечно, она слышала. Такие страшные новости пережившие оккупацию харьковчане сообщали реэвакуированным в первую очередь. Морскому что-то рассказала Двойра, что-то — Воскресенский, что-то дополнили уже сотрудники редакции. Картина выходила без преувеличения жуткая. В середине декабря 41-го всем евреям города было приказано переселиться в бараки тракторного и станкостроительного завода, в гетто на ХТЗ. Больных и стариков, тех, кто не мог передвигаться самостоятельно, фашисты заперли в синагоге на Гражданской улице. Неясно, сколько там закрыли человек, но точно, что немало. И все они погибли от голода и холода. Те, кто ушел в гетто, тоже были убиты. Многие не вынесли нечеловеческих условий жизни в бараках, оставшихся расстреляли в начале января. Все это как-то даже не укладывалось в голове, поэтому Морской не знал, как говорить об этом с женой.
— Кто? — Галочка уже поняла, что в Дробицком яру погиб кто-то из очень близких Двойре людей, и не собиралась прекращать расспросы.
— Линка. Ты ее не знаешь, — прошептал Морской в ответ, стараясь не выдать волнения. Сам он Линку прекрасно знал и очень любил. — Лучшая Двойрина подруга. Одноклассница. Почти сестра. Такая глупая история… Ее никто не принуждал уходить в гетто. Она по документам числилась украинкой. Забавно так, мне Двойра говорит, мол, «ты же Линку знаешь: светлоглаза, щекаста, на голове — три волосины», а я не могу избавиться от ощущения, будто она свое отражение в зеркале описывает. — Галочка в ответ, естественно, даже не улыбнулась, и Морской продолжил: — Ну вот, значит, Линка решила ни в какое гетто не идти. А брат ее младший — пошел. Куда деваться. И сам по документам еврей, и жена — ярко выраженная. И дети. И вот Линка, когда еврейская колонна шла на ХТЗ, вышла вместе с остальными харьковчанами посмотреть. Увидела семью брата и… не смогла остаться жить. Бросилась к племянникам и присоединилась к колонне. Это был последний раз, когда ее видели соседи. Они потом эту историю Двойре и пересказали. Ну тише, тише!
Галочка уже горько рыдала на плече у мужа, а он успокаивал, стараясь оттащить жену подальше от проходного места вестибюля.
— Ах вот вы где! — не обращая внимания на плачущую Галю, схватила за рукав Морского маленькая юркая брюнетка с очень серьезным и очень юным лицом. Их когда-то уже представляли друг другу, но в общей суматохе Владимир позабыл ее фамилию и имя. Помнил только, что девочка занимает в редакции далеко не последнее место и что ему посоветовали ей не перечить.
— Скажите, — глядя исподлобья, строго спросила она, — вы рисуете?
— Я? Нет, ну что вы, — Морской даже немного растерялся. — Зато играю на скрипке.
— Вам бы только шуточки шутить! — сердито хмыкнула девочка и, отойдя на два шага в сторону, начала громко жаловаться: — Тот не рисует, этот не рисует! А ситуация критическая, товарищи! Во всем городе из всех свободных художников остался только Ермилов, и тот, видите ли, — тут она достала бумажку и с явным презрением прочитала записанный там ответ: — «позиционирует себя как график-оформитель книг». Всех приехавших, сколько ни выписывай, сразу разбирают. И к Ноткиной теперь как назло с нашими задачами соваться нельзя — пишет портреты вождей. Штатных, проверенных сотрудников сманили республиканские издания. Черт их принес на нашу голову! Невозможно работать!
— Анечка, не волнуйтесь! — сразу раздалось со всех сторон. — Я знаю одного отличного художника… Я поговорю с ним… И я… И я… А чем вам я не угодила? Я и корреспондент, и художник, между прочим, почитайте мои бумаги…
Анечку в редакции явно любили, причем, похоже, без каких-либо усилий с ее стороны.
— Зла на вас на всех не хватает! — шикнула она в сторону заправляющейся «чаем» журналистской братии и снова обернулась к Морскому: — А ваша супруга, между прочим, требуя выделить вам жилье, говорила, что вы — многостаночник!
Морской растерянно пожал плечами, одновременно призывая Галочку высказаться.
— Я имела в виду универсальность Морского как журналиста, — осторожно начала она. — Он может быть и культурным обозревателем, и репортером другой тематики, и…
— А, это вы! — выражение лица Анечки моментально потеплело. — А я уж подумала — не успел приехать, и уже за спиной у супруги… Ну вот это самое… — Она не смогла подобрать слова, но явно обрадовалась, что на плече у Морского рыдала именно Галочка. — Тогда все в порядке! — Анечка неожиданно и совершенно нелогично закончила свои расспросы и бодрым шагом направилась в подвал к машинисткам.
«Она ведь, кажется, ненамного старше Ларисы», — подумал Морской. И тут же снова впал в уныние, вспомнив, в каком состоянии оставил дочь. Девочке явно не пошли на пользу все эти переезды. Она, конечно, крепилась, но выглядела очень слабой. К тому же разместили ее в новой больнице не слишком удачно: из-за нехватки мест положили на первом этаже в закутке коридора, под окном, из которого, как рассказала Двойра, ужасно дуло. И никакие Двойрины связи не помогли. Ее вообще выдворили из больницы, сославшись на то, что в советских медучреждениях посещения родственников возможны только в строго ограниченные часы. Ларочка лежала теперь совершенно одна, да еще и в плохих условиях…
— Я тоже пойду, — тихонько шепнула Галя. — А то мало того, что ты не рисуешь, так еще и я вместо работы рыдать вздумала. Вышлют нас обратно в Андижан, будем знать!
Морской проводил супругу до ступенек и с твердым намерением отвлечься от грустных мыслей и найти себе какое-то стоящее дело направился в курилку. Там как раз обсуждали новую редакционную политику.
— Оно и понятно! — отвечал на чей-то вопрос разгоряченный парень в измятом пиджаке. — Сплошные перегибы кругом! Вон, нашу Анечку недавно муж бросил, потому что по чьим-то свидетельствам она немцам белье стирала во времена оккупации. А одну мою знакомую мальчишки камнями закидали, потому что она похожа была на кассиршу из кинотеатра, которая на немцев работала. Или вообще вопиющее безобразие — одних моих знакомых стариков из квартиры выгнали, потому что у них фрицы на постой останавливались. А вот, еще хуже, профессорам, уважаемым людям, на заседании правления — они же сейчас все стремятся работу вузов восстановить, что и правильно, — какие-то юнцы из стройбригады прямо в лицо заявили, мол, никакого вам восстановления, сами себе вуз сделаем, сами преподавать будем, а вы — прихвостни и коллаборанты, которые и при немцах готовы работать были, — никакого доверия не заслуживаете.
Морской нехорошо сощурился. Представил, как его Ларочку, например, закидывают камнями. Мало ли что людям приходилось делать, чтобы выжить в суровое время оккупации? Или как того же адвоката Воскресенского — а он как раз был и педагог тоже — обвиняют в пособничестве фашистскому режиму. Конечно, с этим надо было бороться! Разумеется, каждый случай нужно рассматривать отдельно и ни в коем случае не стричь всех под одну гребенку.
— Ой, да видели бы вы эту профессуру, — отмахнулся вездесущий Синивицкий. — Понятно, что особо гнилые типы выехали с немцами. Но те, кто остался, тоже далеко не все ждали прихода Красной армии. Взять хотя бы театры. Наши советские труппы развлекали фашистов! Как вам такое нравится? И, знаете, по ним это видно. Они давали концерт по случаю освобождения города. Отдельные танцовщицы и артистки музкомедии напомнили мне вульгарных дореволюционных кафешантанных актрис, у которых все было построено на фривольном показе ног и того, что повыше. Я человек привыкший, много в жизни видевший, а вот ваш харьковский партактив все эти двусмысленные жесты повергли в совершеннейший ужас.
Тут Морской разозлился окончательно. Половина оставшихся в оккупации сотрудников харьковских театров были его добрыми друзьями. Он был уверен в их профессионализме и не сомн