евался, что «вульгарные жесты» партактиву померещились или, возможно, нарочно были встроены в нить спектакля, чтобы послужить какой-то художественной мысли.
Вспомнив тактику старика Воскресенского на допросе в органах, Морской моментально решил, что делать.
— Давайте успокоимся, — твердо сказал он. — Наше дело правое: врагов обличать, но при этом создавать общую атмосферу дружелюбия и сочувствия к тем, кто оставался в оккупации. Особенно к людям талантливым, к тем, кто может принести пользу нашему городу и стране. Я же правильно понимаю наши задачи, товарищи? Я же ничем не исказил напутственные слова ответственного редактора товарища Хижняка?
«Соціалістична Харківщина», ноябрь 1943 года, художник Д. Кондратьев
Никакого разговора с Хижняком у Морского еще не было. Но никто из присутствующих от начальства тоже еще никаких распоряжений не получил, потому все — и Синивицкий громче всех — наперебой заголосили, что да, именно так Андрей Витальевич Хижняк и сказал.
— Товарищ Морской! — невесть откуда взявшаяся Анечка снова схватила его за рукав. — Во-первых, — она поморщилась, отгоняя от лица кольца папиросного дыма, — раз вы играете на скрипке и любите шуточки, значит пойдете завтра делать репортаж о «капустнике», который представители харьковских театров подготовили для бойцов Красной армии и госпиталя. Во-вторых, в целом назначаетесь ответственным за юмор. Мобилизуйте-ка все ваши юмористические ресурсы для воплощения редакционной политики. Давно замечено, что юмор — главное наше оружие! — Она явно пересказывала чьи-то слова и не подглядывала в сжатую в руках бумажку с заметками только потому, что в царящей полутьме — помещение под курилку почему-то никогда не оборудовалось окнами, а электричество экономили — все равно ничего бы не увидела.
Морской настороженно замер. С юмором он вроде дружил, но дело это на самом деле было непростое и очень ответственное. До работ уровня «Окон ТАСС» или ленинградского «Боевого карандаша» дотянуться казалось невозможным, а уподобляться плоским и бессмысленным шуточкам фашистов не хотелось категорически. В эвакуации Морскому приходилось видеть сохраненные «на память» немецкие агитационные листовки с текстами вроде «Эй, смугляночка, не копай ты ямочку», призывающими белорусских женщин не выходить на работы по сооружению окопов. Или вызывающую еще большее омерзение листовку «Сталинград возьмем бомбежкой, а в Москву войдем с гармошкой». Тексты эти были свидетельством ограниченности и глупости фашистов, но в то же время наглядным показателем того, как попытки юморить могли иметь прямо противоположный задуманному эффект.
— Хватит витать в облаках! — вернула Морского в реальность Анечка. — Слушайте, пожалуйста, внимательно, у меня не так много времени, чтобы вам тут все это рассказывать. В-пятых, — продолжила она явно заготовленный заранее список, и Морской понял, что прослушал предыдущие пункты, — мы ждем от вас заявку на литературный портрет какого-то героя харьковской оккупации. — Она уже развернулась, чтобы хватать за рукав кого-то другого, но резко замерла. — А, чуть не забыла! Вас там какой-то товарищ спрашивает. Удостоверение не смотрела, должность не расслышала, но человек, похоже, при исполнении. И во всех смыслах положительный. С женой пришел. Сам представился и ее мне представил, как полагается.
Только этого еще не хватало! Неужели сейчас предстоят долгие расспросы про Воскресенского? Морской пулей вылетел в вестибюль. Там, с грустью глядя на пустой поднос и отсутствие половника возле «чайного» чана, переминался с ноги на ногу Коля. Скромно ожидающая у дверей Света радостно кинулась здороваться.
— Ох, напугали! — наигранно схватился за сердце Морской. — Тоже мне человек при исполнении!
— А что? — зычно хмыкнул Коля. — Мы к тебе, Володя, очень даже по делу. Где у тебя тут можно уединиться и поговорить по душам?
Морской кивнул в сторону улицы.
— Мы будем ловить преступника на живца, — гордо рапортовала Света по дороге. — Одна из версий — он охотился на книги, которые мы с Ларисой собирались выкопать по поручению одной хорошей женщины-библиотекаря. Что? Нет, в сумке их не было, там карта была. Вы напишете у себя в газете, мол, я помню карту наизусть и таки нашла все эти бесценные книги. Сейчас храню их дома. Преступник прочитает, явится к нам домой, и тут Коля его и возьмет. Здорово?
— Нельзя ли помедленнее, причем сначала, причем более подробно и, — Морской глянул как можно более умоляюще, — если можно, пусть мне Николай все объяснит.
— Да я и сам не очень понимаю, — пожал плечами Горленко. — У нас пока слишком много версий. Опанас Владимирович обещал проверить и библиотеку Короленко, и всех этих пленников Сабуровой дачи, а я хочу покрутить клубок с кладом из книг.
— Ясно, — вздохнул Морской. — Тогда пусть лучше объясняет Света. Вам от меня нужна статья? — Тут его посетила шальная идея. — Будем заманивать нашего стрелка-красноармейца в засаду? Хм… А может это быть заметка о героическом харьковчанине времен оккупации? А с юмором ее подать получится? — Морского обуял азарт и, выражаясь по-горьковски, «сумасшедший восторг делания». — Хорошо бы еще портрет какой у нашей героини был рисованный… Всё сделаем! Только объясните, пожалуйста, членораздельно, что вам от меня надо и зачем…
Ларочка Морская нежданно-негаданно очутилась в центре внимания. Оказалось, что ее кровать поставили под единственным окном коридора, к которому имели доступ больные. Открывать форточки в палатах категорически запрещалось, но в воздухе стоял невыносимый смрад, потому все кто мог то и дело выходили погулять под коридорное окно. Ларочка пыталась если не уснуть, то хотя бы просто полежать спокойно, но не тут-то было.
— Детка, будь другом, протяни ручку, распахни форточку, задыхаемся, — просили наиболее корректные больные. Бестактные же, ничуть не смущаясь, заскакивали с ногами на железную раму Ларочкиной кровати и пытались разбираться с форточкой самостоятельно. Еще и возмущались, когда Лариса открывала глаза и пыталась спихнуть чужие ноги со своей постели:
— Нельзя же так пугать! Я думала, ты спишь, не хотела будить…
Санитарки при этом, едва учуяв хоть малейшее шевеление воздуха, слетались, кажется, сразу со всех этажей больницы и, разгоняя больных по палатам, требовали, чтобы Ларочка плотно закрыла форточку. Не забывая при этом напомнить, что пациентке прописан полный покой, который она нарушает, поднимаясь, чтобы устроить проветривание. Будто, закрывая форточку, подниматься не приходилось! Смешные люди, право слово.
Перед вечерним обходом в коридоре вроде бы воцарился покой. Посещения врачей все боялись и, ожидая их, проявляли чудеса дисциплинированности. Лариса заслонила подушкой щель в раме окна, чтобы не дуло, и, соорудив холмик из кусочка одеяла, приготовилась все же поспать. И тут снаружи постучали.
— Ты? — От удивления Ларочка даже забыла рассердиться, что ей не дают отдохнуть. Убрала подушку, приоткрыла раму, чтобы удобнее было разговаривать, зашептала взволнованно: — Что ты тут делаешь?
— Я и сам не знаю. Мистика какая-то. Ты мне всюду сегодня мерещишься, я наконец решил проверить, ты это или моя фантазия, и вот, оказывается, ты, — не менее взволнованно ответил Митя с той стороны окна.
— Говори тише! Сейчас санитарки прибегут. Уходи! Стой! — Ларочка вдруг осознала, почему так не хотела переезжать из прошлой больницы: боялась, что этот смешной и забавный мальчишка возьмет и навсегда исчезнет из ее жизни. Не то чтобы он был ей зачем-то нужен, но как-то нехорошо, вот так вот, не прощаясь, расставаться с человеком, который, считай, спас тебе жизнь. — Ты это, — отчего-то Ларочка начала нести полную чепуху, — как живешь? Перестал отбирать воду у мирных жителей?
Он скорчил морду, явно собираясь ответить что-то ехидное, но тут случилось странное. Чтобы привстать, Ларочка вытянулась подальше, желая уцепиться за подоконник с обратной стороны, и случайно схватилась за теплую и сильную, чуть суховатую руку своего нежданного посетителя. Обоих будто бы ударило током.
— Что это было? — через время спросила она, восстановив дыхание и снова прильнув к окну.
— Не знаю… — отряхиваясь от колючек (каким-то чудом Митя умудрился свалиться прямо в куст чертополоха), он посмотрел немного виновато. — Слушай, я не нарочно. Как узнал в больнице, что тебя родители увезли, так ни о чем другом думать не могу. Как вижу белокурую девчонку, сразу думаю — ты. Присматриваюсь — нет, показалось. И грущу. Ну просто, — он явно спохватился, — нехорошо же оставлять товарища в беде. Вернее после беды, не проследив, что ему больше ничего не угрожает. И вот, я думаю — нехорошо как вышло. А сам дрова в госпиталь здешний везу. Гляжу — в окне ну точно ты. Не мог не проверить. Ты не думай, я не сумасшедший какой-нибудь.
— Мне ли здесь бояться сумасшедших, — засмеялась Ларочка, намекая на то, в какое заведение ее положили.
— А почему положили-то? — забеспокоился Ми-тя. — Как ты себя чувствуешь? Какое-то осложнение? Зачем тебя от меня увезли?
Это «тебя от меня» ужасно Ларочку смутило. Чтобы не наговорить в ответ глупостей, она просто пожала плечами.
— Слушай, может, тебе что-то привезти? — найдя себе полезное применение, Митя заговорил увереннее. — Я все достану, только скажи, что нужно.
— Ничего не нужно, — сказала Ларочка и испугалась, что это звучит, будто она намекает, что ему больше не стоит приходить. — Хотя… А можешь книжек принести? Когда еще я столько времени смогу лежать без дела и читать?
— Понял-принял-сделаю, — он улыбнулся. — Книжки — это чудесно. Что ты читаешь?
И вот, до того самого момента, пока разгневанные медсестры из конвоя дежурного врача не отодрали пациентку от окна, Лариса с Митей второпях жадно обменивались такими важными и давно забытыми репликами, вроде: «А как тебе Василий Теркин? Это прям про меня» или «А Эренбурга «Падение Парижа» уже читала?» и, конечно, «Ты же знаешь, что Петров погиб в прошлом году в авиакатастрофе? Вот как бывает. Оба они с Ильфом не дожили и до сорока лет…»