А уже позже, когда собравшийся над Ларочкой консилиум отчитывал ее за плохое поведение, она никак не могла убрать с губ глупую улыбку и вспоминала сияющие, словно с лампочками внутри, смеющиеся глаза этого странного Мити и его привычку по-птичьи склонять голову набок и прятать нос в переброшенную через плечо скатку из красноармейской шинели.
Глава 9Быт и битва с небытием
Несмотря на ранний подъем, Морской опаздывал, потому на правах старожила решил срезать путь через двор — там вроде была пешеходная зона и люди ходили без опаски. Вышел к уже восстановленному, в отличие от двух соседних, мосту, влился в спешащую на базар и с базара многоголосую толпу. Вздохнул с наслаждением. Что ни говори, а люди остались прежними, харьковскими. Те же перебранки, те же достойные фельетонов обрывки философских бесед, тот же вкусный украинский и колоритный русский. И идиш? Морской с интересом обернулся. А, нет. Немецкий. Безумный нищий старик тряс застеленной газетами раздолбанной корзиной и просил милостыню на немецком, видимо, еще не осознав, что времена поменялись. Морской хотел было подойти, но толпа оттеснила. И к лучшему — время действительно поджимало.
Лихо перемахнув через парапет еще до конца моста, он чудом не свалился в зловонную лужу и, немного еще поманеврировав, вышел к банному комбинату с тыльной стороны. У стены крутилась троица беспризорников. Взгромоздившись на кучу ветхого небезопасного хлама один из них пытался дотянуться до закрашенного облупившейся белой краской окна и заглянуть внутрь. Заглянул, покраснел, отскочил обиженно:
— Тьфу, гадость какая! А говорили в среду — женский день.
Двое дружков, поджидавших внизу, похабно захохотали.
— Ты бы поосторожней, — невесть зачем вмешался Морской. — Во-первых, свалиться можешь с легкостью, во-вторых, серьезно тебе говорю: в эвакуации я знал одного кривого мужика, который лишился глаза в детстве, подглядывая в раздевалку женской бани. Его раскусили, и какая-то гражданка, возмутившись, ткнула спицей ровно в ту стенную дыру, сквозь которую глядел мой знакомый.
Мальчишка недоверчиво покачал головой, спрыгнул на землю, упал, попятился. Морской хотел было протянуть руку, мол, вставай, дурачок, нечего меня бояться, но пацаненок вдруг вскочил сам и набычился:
— А что это ты, дядя, чужих детей уму-разуму учишь? Своих, что ли, нет?
Один из сидевших внизу мальчишек выпрямился во весь рост и оказался здоровым долговязым детиной почти с Морского ростом. Из-за поворота показались беспризорники постарше. Все равно совсем мальчишки, но комплекции уже весьма приличной. К тому же всех вместе их уже стало пятеро.
— В эвакуации, говоришь? — насмешливо спросил самый здоровый из подошедших и вдруг перешел на фальцет: — Христа ради прошу, поделись, чем можешь, со страдальцами голодного оккупированного Харькова. О сытый пришелец из тыла доблестной Красной армии, подай, что не жалко! — и добавил уже совершенно нормальным голосом: — Вот портфель хотя бы свой отдай, если жить хочешь.
Остальные мальчишки радостно заржали. Морской растерянно попятился, нелепо прижав портфель к груди. Дать ограбить себя какой-то пацанве в центре родного города не хотелось. С другой стороны — не ввязываться же в неприятности? В жизни Морского бывало, конечно, всякое, но драк он не любил и всячески их избегал. Да и портфель того не стоил — старый, потасканный, всего-то со сменным бельем и парой полотенец внутри. Мальчишки наступали, Морской пятился.
— Что здесь происходит? — раздался вдруг рядом голос Николая. Мальчишек словно ветром сдуло.
— Ты вовремя, — искренне обрадовался Морской.
— Знаю, что опоздал, — Коля словно и не заметил, что только что вытянул Морского из весьма щекотливой ситуации. — Спешил как мог, вон, даже дворами пошел, но все равно каждые десять шагов останавливаюсь. Не привык еще. Плохо мне. Как развалины очередные увижу, прямо столбняк нападает. Что ж эти гады сделали с нашим городом-то, а? — Он нервно чиркнул спичкой, пытаясь взять себя в руки. Но не удержался, продолжил: — Дом Проектов, Госпром, Дворянское собрание… Эх… Восстановим ли? Пассаж весь раскурочен, а посреди вывернутых наизнанку квартир и магазинов лежит наш мостик с литыми перилами. Тот самый, что над спуском висел… Иду, смотрю по сторонам и просто не верю своим глазами. Что ж это делается? И гостиницу «Красная» спалили…
— Война, — Морской отвернулся, выгадывая время, чтобы найти нужный тон.
— А гостиницу, говорят, еще наши спалить пытались в 1941-м, отступая, — не унимался Коля. — Жители тушили, а ребята дежурные их отгоняли, мол, приказ есть, пусть горит, ничего врагу не оставим. Хорошо, смена закончилась, пока наряд менялся, люди все и загасили. Но, выходит, зря…
— Т-сс! — Морской приложил палец к губам. — Не будем об этом. Отчаяние — не лучший способ набраться бодрости духа, а у нас тонны работы впереди. Не оплакивать город надо, а восстанавливать, — он хотел ввернуть что-нибудь жизнеутверждающее, но поводов для оптимизма не нашел и признался честно: — Я, знаешь, даже некрологи о знакомых не пишу, как бы ни просили. Когда слишком больно, теряется всякий профессионализм и объективность. А нам их терять сейчас никак нельзя, поэтому давай не говорить про город. Потом, когда-нибудь, когда сможем с гордостью сказать, мол, вот как стало, то и помянем светло, как было. Но не сейчас, когда кругом руины…
Поезд-баня, газета «Большевик Южной», ноябрь 1943 года
— Согласен, — неохотно бросил Коля, и было ясно, что согласие его распространяется лишь на разговоры с Морским, но никак не отменяет мыслей и бесед с другими.
Мужчины, между тем, вошли в банную раздевалку.
— Эх, как же я скучал по настоящей бане! — зычно выкрикнул Коля. — В вагоне баня тоже ничего, но нас к такому поезду подвозили только дважды.
Талоны в баню были на конкретное время, поэтому, опоздав, оба отняли сами у себя право на неспешную помывку. Действовать приходилось быстро и сосредоточенно. Впрочем, все вокруг вели себя точно так же.
— Я снова забыл о главном! — выпалил Горленко, намылившись и подойдя вплотную к Морскому, чтобы не сильно кричать. — Я знаю, кто наш стрелок!
Вышло все равно слишком громко, потому все присутствующие на миг перестали греметь тазами и обернулись. Морской чуть не выронил обмылок, но быстро пришел в себя:
— Да говори уж, ладно, — любопытство оказалось сильнее правил конспирации.
— И скажу! — хмыкнул Коля. — Мне скрывать нечего.
Сейчас, в толпе голых мужиков, данная фраза звучала довольно смешно, но Морскому было не до шуток.
— Ну?
— Павел Иванович Дородный, 1885 года рождения. Один из пленников Сабуровой дачи. Ну, ты же помнишь, так Света и Лариса шутя именуют своих подопечных, которых прятали во время оккупации. — Морской, конечно, помнил. И Ларочка рассказывала, и Коля со Светой вчера возле редакции успели все подробно изложить. — Так вот, — продолжил Горленко, — вчера мы уже ложились спать, но прибежала Тося. Она немного не в себе, от волнения впадает в состояние безумства. Но как-то умудрилась справиться с собой. Полужестами, полузвуками, объяснила — бежим за мной, там у Павла приступ.
Коля замолчал, переместившись в очередь к холодному крану.
— У пациента психиатрической больницы приступ, — констатировал Морской, нагоняя товарища. — Пока не вижу, что же тут не так.
— Ты бы видел этот приступ. Его держали санитары, но он метался и кричал. «Убью! — кричал. — Поганцы! Ненавижу!» И четко перечислял, кого именно. Конкретно — Свету, Тосю и Ларису. Еще товарища Игнатова приплел. Как выяснилось, приступ такой у пациента не впервые. Он почти ослеп. И кто-то втолковал ему, мол, это все последствия долгого нахождения без света в сыром помещении катакомб. Светлана говорит, что, может даже, она сама когда-то это ему и сказала, потому что искренне считает себя виноватой. У пациента были проблемы с психикой — периодические неконтролируемые припадки, которые можно успокоить только медикаментозно. Ну и со зрением были кое-какие неприятности. Но именно за время оккупации с глазами началась полная беда. Быть может, от плохого питания, но, скорее всего — из-за условий содержания в катакомбах.
— Если я правильно понимаю, альтернативой этому был расстрел вместе с другими пациентами Сабурки? Ведь именно спасая от расстрела, Дородного прятали в тайном убежище, — напомнил Морской.
— Ну да, — вздохнул Николай, и мощным залпом вылил на себя целый таз ледяной воды. Владимир шарахнулся от брызг и переместился в очередь к крану с горячей водой, бурча себе под нос, мол, безумие, похоже, заразно и общение с припадочным Дородным явно пошло во вред Горленко. — Но разве сумасшедшему ты это объяснишь? — Коля решил постоять с Морским за компанию. — Света расстроилась ужасно. Она знала, что припадки Павла участились, что зрение почти совсем исчезло, но не догадывалась, что в пациенте накопилось столько зла против его спасителей. В нормальном состоянии Павел Иванович со всеми дружит и никому не желает зла, но в приступах болезни, как оказалось… Пока ему вкололи нужное лекарство, он столько гадостей наговорил Светлане… Она потом полночи прорыдала.
— Мотив я вижу, — Морской постарался сохранить объективность. — В припадке ярости отомстить за испорченное здоровье. Но… Ты меня прости, а как слепой мог стрелять?
— Он не совсем слепой. Точнее, не всегда. Загадочное свойство организма — как раз во время всех этих припадков зрение возвращается к нему почти полностью… И потом — стрелял, но не попал. И, кстати, Света с Тосей ему были куда ближе, чем Лариса, присоединившаяся к уходу за больными позже. Поэтому в Ларису стрелял без жалости, а Свету пожалел. Услышал ее голос, устыдился и убежал… И, кстати, на тот вечер, когда стреляли в Свету, у Павла Ивановича никакого алиби нет. Соседи по палате рассказали, что в тот вечер он ушел гулять. Гулял один по саду, понимаешь?
— Ну хорошо. — Вообще-то версия Морскому нравилась, но разбирать