— Можно, мы тоже осмотрим схрон? — быстро спросил Опанас, не в силах скрыть волнение.
— Конечно, — благодушно ответила Клавдия. — Берите ключ. Только дверь опечатана НКВД. Но вы же тоже вроде бы при исполнении…
— Значит, нельзя, — вздохнули хором Опанас и Коля.
— Тогда вперед к товарищу Коржу! — оживилась Света. — Вернее, вы — к нему, а я — к Демидовой. Нельзя ведь знать что-то хорошее и не делиться. Тут и один визит не знаешь, как успеть до смены, так что к товарищу подпольщику идите без меня…
— Поражаюсь вашей самоуверенности, Светлана, — усмехнулся Опанас на ходу и переключился на Колю. — Супруга твоя, я смотрю, даже не сомневается, что изъяви она желание явиться с нами к товарищу Коржу, мы не возражали бы. Поражаюсь и завидую!
— Как вышло, что ты, Светик, не знала ни про схрон, ни про исчезновение оружия? — Коля думал совсем о другом. — Ведь это, если я правильно понимаю, те же самые катакомбы, что и ваши, в которых жили пленники.
— Вот зря ты не хочешь туда залезть и посмотреть все сам! — возмутилась Света. — Своими глазами было бы понятнее. Обрушилось — не значит, что нельзя проползти и посмотреть.
— В данном случае значит, — перебил Опанас. — Я пытался. Ничего там сейчас не понятно: развалины — они развалины и есть. Я даже толком вход в катакомбы не нашел.
Света принялась объяснять:
— Там, Опанас Владимирович, и раньше этого входа в явном виде не было. Ну того, что от наших комнат к настоящему подземному коридору вел. Но ладно, раз не поняли, придется объяснять. Если представлять со стороны, то лучше вообразите большой подземный лабиринт. Посередине завал, а возле входов будто бы кармашки. Откуда мне было знать, что мы — не единственный жилой кармашек? Коридором, что ведет вглубь, мы не пользовались. Там давно уже сплошные обломки были. Нет, может, можно было и протиснуться туда сквозь щели, я не пыталась. Ого! — Тут Света осознала серьезность сведений и мигом простила мужу все обиды. — Вы считаете, кто-то из пленников пролез через завалы коридора в дальний схрон и утащил у партизан винтовку? И из нее стрелял в нас со Светой?
— Мы ничего не считаем, — ответил за двоих Опанас. — Но все должны допускать и перепроверять.
Света обиженно шмыгнула носом, отвернувшись на этот раз от обоих собеседников. Что не помешало ей, перед тем как свернуть в переулочек, где жила библиотекарь Демидова, нежно обнять мужа и с улыбкой кивнуть Опанасу.
До Люботинской[4], которую Коля, воодушевленный давними экскурсиями по городу с Морским, упорно хранил в памяти как «Скрыпницкая улица, получившая свое название из-за того, что по ней возили воду, а колеса у бочек нещадно скрипели на всю округу», оставалось идти совсем немного. Опанас явно нервничал:
— К непростому человеку идем. Единственный выживший из харьковского партизанского подполья. Герой! А мы к нему с такими вопросами. И кто тебя за язык тянул про Васька расспрашивать? Мало ли где наш малахольный ошивается… Оно нам надо?
— Надо! — строго осадил Коля. И додавил для улучшения взаимопонимания: — Васек оказался близким знакомым человека, имевшего доступ к схрону с оружием. И в схроне этом наблюдается недостача. А у нас орудие покушения до сих пор не найдено.
— Тьфу! — вместо ответа буркнул Опанас.
Приближаясь к нужному адресу, Коля хотел было рассказать, что вот там дальше, уже в переулке, где до войны была пастеровская станция, раньше находился настоящий анатомический театр. История о трупах, участвовавших в представлениях для студентов, в свое время всерьез будоражила Колино воображение. Хотел рассказать, но промолчал, не желая смущать служаку-Опанаса заумными разговорами.
— Надо же, — внезапно улыбнулся Опанас. — А пансион-то сохранился! Я думал, разбомбили, а ведь нет, стоит. Сто лет назад тут, — он ткнул надувным кулачком в сторону расположенного по другую сторону улицы двухэтажного дома с лепниной вокруг окон, — немножко даже довелось пожить Марко Вовчок. Она училась в частном пансионе…
Коля ошарашенно заморгал.
— Забудь, — тут же отмахнулся Опанас. — Не у всех же жены украинскую литературу преподавали, — он порывисто вздохнул. — И сейчас преподают. Только далеко. В Заозерске. Есть такой город почти у Баренцева моря. Я ведь после ранения не в Харьков должен был ехать, а к жене. Отпуск два месяца выбивал. Выбил. И тут радость — Харьков освободили. Я поступил как должен, но жалею. У жены-то все в порядке — эвакуировалась вместе с детдомом как педагог, работа есть, паек хоть какой-то, но полагается. А мать с сестрой в Харькове, в полнейшей неизвестности. В общем, добился я срочного назначения сюда. И повезло еще, что дали. Сейчас бы уже отказали. Слышал про негласное правило своих в освобожденные города на службу не отправлять? Объективное отношение к местному населению, то-се… — Он снова вздохнул. — Ты не стой, подгоняй меня давай. Я, как видишь, чего только ни вспомню, лишь бы к серьезному человеку с твоими глупостями не соваться…
Как выяснилось через миг, меньше всего к Николаю Коржу лепилось наименование «серьезный человек». Порывистый, улыбчивый, открытый парень, совсем еще молодой, отвечал на вопросы прямо и явно хотел помочь. Предварительно, правда, в документы вчитывался очень пристально. Было видно, что доверять с первого взгляда не привык. Оно и понятно.
— Васька я знаю, конечно. Соседи ведь. Вот перед самой оккупацией, как я сюда к родственникам переехал, и познакомились. Я знал уже тогда, что обязательно займусь подпольной работой, с тем в Харькове и оставался. Приглядывался к Ваську, конечно. Может, и он на что сгодится. А потом — все, — рассказчик зло сощурился, и стало ясно, что парень этот, несмотря на всю приветливость к своим, врагов умеет ненавидеть люто и непримиримо. — Прибежала как-то к нам сестра Васька, Анна Яковлевна, вся в слезах. Говорит, нет больше Васька. — Корж начал объяснять: — Парень ведь болен. Ну, вы знаете. Таким раз в несколько месяцев обязательно надо в больнице лежать. Анна Яковлевна с Васьком так радовались, что фашисты их Сабурку не закрыли. Думали, Васька и пролечится, и подкормится там немного. А вышло вон как: едва он туда лег, как эти сволочи всех пациентов расстреляли. Сначала слух по городу пошел, потом даже что-то там официально разъясняли. Вдумайтесь! — Николай Корж пристально глянул в глаза своему тезке. — Родственникам официально разъяснили, что расстреляли их близких, потому что те были, по мнению новой власти, неполноценными и для жизни не предназначенными. Анна Яковлевна тогда решила больше ничего не бояться. Антифашистские листовки по городу всю оккупацию расклеивала. Я отговаривал, — он развел руками, мол, а что еще оставалось делать. — Потому что слишком много глупого риска. Она тогда не знала, чем я на самом деле занимаюсь, стыдила меня, когда услышала, что отказываюсь с ней и ее знакомыми листовками заниматься. Скандалила. Недавно, когда все узнала, приходила извиняться. — Он явно немного смутился. — А надо было мне извиняться. Врал ведь я, а она честной была! Я говорил, что любой человек о собственной жизни думать сейчас должен, а не о листовках этих. Но я, знаете, потому и выжил, что скрытный был. Правда, после февральского освобождения Харькова вместе со всеми прокололся. Думал, наши вернулись навсегда. Хотя мог бы понимать. Котельную одну, которые фашисты, отступая, хотели из строя вывести, мы спасли. Я пришел к коменданту. Дай, говорю, бочку горючего, запустим котельную. Он ответил, что ему собственные танки заправлять нечем. Тут я и должен был бы все понять. Наши измученные, без оснащения, в размокших, разваливающихся валенках, впору ожидать, что фашисты вернутся и отпора не получат. Но я не понял. Ничего не скрывал уже. У меня на квартире явка была. Пароль — «добрые люди». Газетчики тогда даже статью к печати с таким названием готовили. Как сейчас помню, ходил на Сумскую — Либкнехта, 13, там тогда «Соціалістична Харківщина» обосновалась, интервью давать. Опубликовать не успели — в марте снова немцы тут были. Я вовремя сообразил, что, раз даже до статьи дошло, то оставаться в городе мне нельзя. Успел скрыться в Купянске. А остальные наши ребята, увы, своей радостью по поводу первого прихода наших подписали себе смертный приговор. Им-то казалось, ну, подумаешь, с соседом поделился, что, мол, не зря в подполье столько жизнью рисковал. Ну, подумаешь, флаг вывесил, как все. Это ж не газетчикам интервью давать, это не страшно. А на деле соседи оказались — врагу не пожелаешь: едва фашисты вернулись, так все наше подполье и расстреляли.
Немного помолчали из уважения к погибшим.
— Но я отвлекся. Вы о Ваське расспрашивали, да? Так вот, я очень обрадовался, когда пару дней назад увидел его живым. Он, оказывается, разыскивал сестру. Приходил к нам сюда еще в начале сентября в сопровождении работника больницы. Но их дом разбомбило. О том, что Анна Яковлевна в подвал к нам перебралась, он не знал. Рассудил по-своему: раз дома нет, то и сестры нет. Плакал, горевал. Ушел обратно в больницу и больше поисками Анны Яковлевны не занимался.
— А может быть, что Васек знал про схрон оружия в Сабурке?
— А вы осведомлены, — подпольщик настороженно нахмурился. — Хотя понимаю, работа такая… Не думаю, что Васька знал про оружие. Никто не знал в Сабурке, кроме товарища Игнатова. Я, кстати, тоже. Этот схрон по другой ветке подполья шел. Это сейчас меня привлекли разбираться. Там кое-что пропало, кажется. Кто его разберет, почему и при каких обстоятельствах… Спросить уже не с кого.
Снова помолчали.
— А после той встречи в Сабурке вы Василия не видели? — предварительно кашлянув, как бы извиняясь, что нарушает торжественность момента, спросил Опанас.
— Не видел. Но где живет его сестра, объяснил подробно. Загляните к ней, она, может быть, знает больше.
Сказано — сделано. Чтобы попасть в подвал, пришлось обходить дом, то и дело проваливаясь в грязь на всю высоту сапог.
— Видишь, никакой злонамеренности, — говорил Опанас по дороге. — Парень получил адрес сестры и на следующий день ушел ее искать.