Опанас не отвечал, сердясь увлекая парня за собой в коридор. Коля непременно пошел бы проводить их, но тут в кабинет вернулся хозяин.
— Горленко! — глянув снизу вверх и сильно хромая, Глеб Викторович подошел к Коле вплотную и протянул руку: — Мне уже доложили. Вот это я называю правильный подход. Услышал про банду, пошел на место, задержал. Без шума и требования ресурсов. В одиночку. Не то что мои: все хрюкнуть боятся без распоряжения и подкрепления! Молодые, неопытные… Один Опанас у меня толковый, но ты же его знаешь — перестраховывается по каждому поводу, аж противно. Короче — порадовал ты меня, Горленко. Чувствую, сработаемся!
Коля попытался объясниться, мол, задержание вышло случайно и только с помощью присланных Опанасом Владимировичем ребят, но его никто не слушал.
Глава 13Время решительных действий
Николай, обещавший зайти к Морскому в редакцию, как только что-то прояснится, объявился только во второй половине дня. С одной стороны, это было хорошо — удалось выкроить время на успеть сделать массу важного. Морской сдал две заметки, согласовал план работ, написал именно то, что хотел, про храбрость остававшихся в оккупации артистов, несмотря на попытки фашистских властей изменить репертуар театра, хранивших верность русскому классическому балету… С другой же стороны, конечно, не терпелось вырваться в Сабурку, чтобы поговорить с дочерью, а сделать это без явного повода для запроса на местную командировку уже не получалось. Оправдания про старательную работу по заданию Алексея Николаевича Толстого больше не работали. Во-первых, потому что половина редакции то и дело уходила с рабочего места под этим же предлогом. Во-вторых, потому что партийный граф с утра наведался в редакцию лично, поблагодарил всех, приносивших материалы, за работу и сказал: «Горшочек, не вари!» — том же смысле, как в знаменитом выполненном когда-то другом Морского пересказе сказки братьев Гримм — мол, перебор у меня уже с материалами от вас, изверги. Не так категорично, конечно, но в целом выходило, что для будущего процесса у Толстого уже всё было, и он, разбираясь с материалами по конкретным делам, в сборе информации больше не нуждался. Предложив авторам, чтоб очерки не пропадали даром, соорудить какую-нибудь книжку о следах фашистских зверства — чем не название «Следы фашистских зверств»? — классик степенно удалился.
В общем, Морской весьма заждался Колю. А тот, явившись, словно не спешил. Первым делом — скорее, чтоб похвастаться, чем из-за реальной необходимости — принялся показывать свое новое удостоверение. Морской тактично воздержался от упреков: ну что поделаешь, Горленко любил свою работу и действительно был рад получить бумагу о том, что снова ей принадлежит. К счастью, вернувшись с небес на землю, Николай довольно скоро громогласно заявил, что забирает товарища Морского для дачи показаний по делу о покушении на его дочь. Наконец можно было уходить.
— У нас лавина новостей, — азартно заявил Коля, едва выскочив на улицу.
— Это у нас лавина новостей, — усмехнулся Морской, кивая на окна редакции, и тут же понял, что ошибся. В деле о покушении и правда наблюдались серьезные подвижки.
— Долгова можно не расспрашивать? — спросил Морской. — Хотя…
Коля, как оказалось, все равно хотел довести до ума каждую версию. Морской вспомнил оброненные Инной и Дариной характеристики и понял, что не простит себе, если не расспросит этого подозреваемого сам. Наедине. Горленко не возражал, но весь остаток пути до Сабурки читал нотацию о том, как правильно вести расспросы.
Расстались только у дверей нужного корпуса. Николай умчался к Свете.
В холле больничного корпуса нещадно дуло со всех сторон, поэтому больным разрешалось после прогулки не сдавать верхнюю одежду. Морской замешкался, настраиваясь на беседу. Не давало покоя оброненное Инной: «Он хороший, нежный, запутавшийся мальчик». С другой стороны, мальчик явно всем врал и имел основания закопать свои тайны поглубже. Возможно, даже путем преступлений…
Денис Долгов, ничем не отличаясь от собственного снимка на общем фото с пленниками Сабуровой дачи, восседал в злополучной красноармейской шинели, ничуть не таясь. Фальшивый красноармеец играл в шахматы. Немного сонный взгляд, нервная полуулыбка, впалые щеки и неподобающая для нынешних времен роскошь — густые локоны, свисающие почти до самого подбородка. Парень явно волновался, обдумывая последний ход. «Напряжен из-за игры или от осознания совершенных злодеяний?» — успел подумать Морской.
— Похоже, я выиграл! — немного даже удивленно сообщил Долгов партнеру по шахматам в этот момент. — Надо же!
— Вам положено, — хмыкнул проигравший мужчина. — Это мы все тут умственно отсталые, а вы человек здоровый и внушающий доверие.
— Ну будет вам обижаться! — Долгов взмахнул пятерней, откидывая челку, и еще раз недоверчиво посмотрел на шахматную доску. — Выиграл я по чистой случайности. Вернее по вашей рассеянности. Смените уж гнев на милость! Да, меня выписали. Но я ведь изначально по ошибке сюда попал. Я был ранен, а не болен….
— Понимаю, — буркнул собеседник. — Хотя, что может значить слово «понимаю» из уст психически нездорового человека, да? Ладно, извинтеляюсь, так сказать. Вы же, в конце концов, не виноваты, что меня, здорового человека, держат в психушке лишь потому, что я когда-то был немного не в себе, а сестра теперь не хочет меня забирать. — И тут же, сам себе противореча, он прокричал: — Нет, ну правда! Вас, значит, отпускают в никуда без всякого заявления от родственников, а меня в мой собственный угол заселять не намерены!
— Прошу прощения, — вмешался Морской, — могу я поговорить с товарищем Долговым наедине?
Показывая документы и объясняя, что газета готовит репортаж о героях-красноармейцах, спасшихся после жуткого зимнего уничтожения госпиталя фашистами, Морской не спускал глаз с Долгова. Смутится ли, испугается ли новой необходимости врать?
Результат превзошел все ожидания. Псевдокрасноармеец сделался пунцовым и подскочил.
— Владимир Савельевич, вы? Вот это радость! — выпалил он, наконец, и на этот раз в замешательство пришел уже Морской.
Оказалось, Денис знал его много лет. До войны, будучи авторитетным критиком, Морской частенько что-то одобрял, рекомендовал коллегам обратить внимание на юные дарования и голосовал в комиссии каких-то конкурсов. Оказалось, Долгов был одним из тех давних конкурсантов, получивших «путевку в жизнь лично из уст дальновидного Владимира Савельевича». Морской, правду сказать, его в упор не помнил. Хотя воспроизведенные парнем строки подбросили памяти образ толстощекого интеллигентного восторженного мальчика Денечки с на редкость чистым слогом. Но с нынешним Долговым это воспоминание как-то не вязалось. Хотя…
— Я бы хотел поговорить о вашем счастливом спасении из уничтоженного госпиталя, — Морской решил придерживаться изначально выбранной линии. Что теперь, конечно, было затруднительно.
— Да-да, конечно, — засуетился Денис. — Давайте выйдем на крыльцо, тут нам не пообщаться. Тут всем скучно, поэтому чужие разговоры служат пищей для умов и слухов. Угостите папиросой?
На улице восторг собеседника ничуть не уменьшился.
— Знали бы вы, как я рад вас видеть! В городе из наших почти никого не осталось. Я всякий раз, как вызывали в центр, старался заглянуть по старым адресам. Все пусто. Никого. Сплошная бездна.
— Искали сослуживцев-красноармейцев? Но все на фронте, — гнул свое Морской.
— Зачем вы издеваетесь? — обиженно дернулся Денис, но тут же нашел собеседнику оправдание: — Я понял! Вы ничего не знаете про недоразумение с красноармейцем, да? Послушайте. Я в госпиталь возле Сумского базара попал еще до первого освобождения Харькова. Мама выхлопотала. Я совсем без сил был. Умирал уже. Даже не помню то время. А в больнице подкармливали хоть немного. Потом наши пришли. На улицу не выгнали, продолжали лечить, хоть никакой я и не красноармеец.
— Я рад, что вы признались в этом сами. Я, скажем честно, просто проверял… — Морской вздохнул с облегчением. — И что же было дальше?
— Много чего… — Парень посерьезнел. То ли обиделся из-за проверки — а кто бы не обиделся? — то ли с трудом выдерживал переход к неприятной теме. — В госпитале меня выходили, — он тем не менее продолжил. — Я остался там как санитар в помощь раненым. А потом опять фашисты. Тут вы всё наверняка уже знаете. Поджог госпиталя, расстрел тех, кто пытался бежать из огня… А я ведь не из огня бежал, а в огонь. Там лежачие больные в палате были на первом этаже. Я думал, смогу вынести хоть нескольких, — он тяжело дышал и смотрел себе под ноги. Потом вдруг глянул прямо на Морского: — Да что я вам-то вру? Уж вы-то, думаю, поймете. Девушка там в госпитале горела. Медсестра. Мы хотели пожениться. Я ведь вышел буквально на полчаса, на почту сходить по просьбе одного из солдат. Вернулся, а все уже огорожено. Топтался как дурак в ближайшем дворе, не знал, что делать. Когда заполыхало, я не смог на месте остаться — знал, что она внутри. Казалось, если с черного хода кинуться, то фашисты не заметят. Можно будет найти ее, вывести…
— Так вы герой, — без всякого сарказма, скорее формулируя самому себе, протянул Морской.
— Нет, что вы. Я — влюбленный. Был… Но не помогло. Фашисты, гады, и черный ход под прицелом держали. Я думал, что убит. На самом деле просто потерял сознание, и много крови… Свалился в какой-то хлам во дворе, потому и выжил. Пришел в себя уже ночью. Так долго полз! Вечность. Время тянулось совсем в другом измерении. Знаете, как в часах с удлиненным маятником. — Морской не знал, но мог себе представить. — А оказалось, — парень нервно рассмеялся: — Я добрался только до базара. Считайте, и не прополз ничего. Там меня вскоре добрые люди и подобрали.
— И вы сказали им, что вы красноармеец, — вспомнил свои претензии Морской.
— Не говорил я! — горячо возразил Долгов. — Они сами так решили. Бежал из госпиталя, ранен, лежит на солдатской шинели… Они ж не знали, что шинель я у ребят на полчаса позаимствовал, чтобы не мерзнуть, — мое пальто к тому времени совсем обветшало. Да и если б хотел я что сказать своим спасителям — не смог бы. Плохо мне было совсем. Очень я девочкам благодарен, что выходили.