— Тогда возьмем пример Андрея Головко. Убил жену и дочь, прошел курс психиатрической реабилитации, вернулся в норму, пишет, печатается, живет…
— Только не это! — настал Ларочкин черед закатывать глаза. — Тут о реальных людях думать надо, а ты, папа Морской, опять все сводишь к этим своим далеким харьковским знаменитостям.
— Они уже киевские, — не слишком ловко парировал папа Морской и, несмотря на возражения дочери, настойчиво читал, вплоть до прибытия грузовика, лекцию о знаменитых пациентах Сабуровой дачи. — От Гаршина и Врубеля до Артема и Хлебникова, включая всяких, совсем уж Ларе неизвестных персонажей.
Наскоро переодевшись после больницы, Морской помчался в редакцию. Во-первых, потому, что Галочка была там. Хотела встретить домашним обедом, но сегодня была ее рабочая смена, а в город постепенно возвращался порядок, и в газете тоже уже восстановились дисциплинарные взыскания за уход с рабочего места без причины. Во-вторых, потому что считал своим долгом опубликовать заметку о происшедшем как можно скорее. Пусть, в дополнение к скупому официальному некрологу про Опанаса Владимировича, люди прочитают, что не просто «погиб при исполнении служебных обязанностей», а героически спас четыре жизни ценой своей. Пусть знают, что погибший никогда не причислял себя к храбрецам, но в критический момент, возможно, неожиданно для самого себя, им оказался. А также пусть прочтут, что мать и сестра героя остались без поддержки. Быть может, это чем-то поможет семье погибшего.
— С возвращением! — Первой Морскому повстречалась Галина Поволоцкая. — Ты пропустил Галана! Он только что чаевничал у нас в редакции — впечатляющая личность. Но, впрочем, позже пообсуждаем. Пойду обрадую твою Галочку. Она как знала, что ты не усидишь дома, дежурила тут у входа все утро. А только отошла — так ты и появился.
— Мне очень важно вставить в номер одну заметку, — сказал вместо приветствия Морской. С Галиной, к счастью, всегда можно было говорить напрямую. И даже нужно было — она дружна с Анечкой, а значит, может помочь с протекцией заметки.
— Я посмотрю, что можно будет сделать. — Поволоцкая взяла у Морского черновик, пробежалась глазами по первым двум абзацам. Нахмурилась сочувственно. — Какое нелепое стечение обстоятельств! Читала бы об этом в книге, решила бы, что автор выбрал слишком фантастический сюжет. Как будто специально, чтобы спровоцировать сумасшедшую, зацикленную на поисках клада, ее будущие жертвы именуют книги исключительно богатством и сокровищами. Еще и громко, еще и регулярно. Зная Светлану, я, конечно, понимаю, что для нее такое поведение естественно, но… О, как мило! — она дочитала до того момента, как Морской описывал, что с той поры прослышавшие об этой истории граждане, осуждающие Тосю за то, что поверила фашисту, регулярно как бы невзначай перекапывают землю во всех парках города — ищут загадочную шкатулку. — Вы точно знаете, что шкатулки не было? Я б, может, тоже поискала…
— Понятия не имею. — перебил Морской. — Это ерунда. Писано просто, чтобы соответствовать задаче. Нам же нужен юмор в каждом слове — вот, это он. А это, — Морской показал на последний абзац, — суть публикации.
— Жаль твоего друга, — дочитав, прошептала Галина.
Морской уверенно кивнул. Конечно друга.
— А с юмором, — многозначительно развела руками Галина, — у нас сейчас объявлена борьба.
— Да-да! — Невесть откуда появившаяся Анюта услышала последнюю фразу Поволоцкой и присоединилась к разговору. — Отныне у нас все очень серьезно, — она заглянула в свою неизменную шпаргалку и поправила очки. — Давать строгие, но вдохновляющие тезисы. Никаких эпо-эпа-эпитетов! Только сухие факты!
— Отличная мысль, — включился Морской, хватая Анечку под локоть, чтоб не убежала. — С юмором, знаете ли, иногда случаются ужасные казусы и перегибы. И это отвратительно, правда? Не будем уподобляться. — Анечка молчала, не найдя в своем листочке ничего, что могло бы подсказать верный ответ. Морской продолжил: — И у меня, кстати, как раз имеется одна очень серьезная заметка. Трагическая. О гибели героя. Изложенная именно, как вы мудро предложили, сухим, но емким языком фактов…
Анечка наконец поняла, к чему клонит Морской, многозначительно кивнула и, пообещав в ближайшее же время отдать заметку на рассмотрение, ринулась прочь.
— Не стоит так стараться, — мудро заметила Поволоцкая. — Политика редакции меняется два раза в день. К вечеру юмор снова вернут, а завтра утром опять отменят.
— Нет времени ждать до вечера, — констатировал Морской и, чтоб не отвлекаться на разговоры с коллегами, принялся тут же, на широком подоконнике, переписывать заметку в нужных тонах. Через миг к нему подошла Галочка, оповещенная Поволоцкой о прибытии Морского. Жена, как всегда, вела себя максимально правильно. Поцеловала, поняла, что лучше не мешать, и молча встала рядом.
— Ты же не пишешь некрологи о знакомых? — Когда Морской закончил, Галочка все же не удержалась от вопроса.
— Уже пишу, — вздохнул он. — Бывают, знаешь ли, такие истории, где молчать — равносильно лгать. И возраст… Приходит такой возраст, когда — если не ты, то кто? — берешь ответственность за все, даже за некрологи о друзьях.
Вышло так пафосно, что Морскому и самому стало противно. Зато заметка была вроде ничего.
«Добиться публикации. Узнать, разрешили ли выступления Инны Герман. Еще раз поругаться с Колей» — составил себе мысленный план на день Морской, прикинул, что вроде все успевает, и наконец с чистой совестью обнял жену.
Через несколько дней Морской мерз на далекой станции Сортировка и старательно делал вид, что ничего плохого не происходит.
К поезду долго не подпускали. Большой товарный состав с теплушками, отличающимися от остальных вагонов двумя маленькими оконцами по бокам двери, дремал на рельсах. Провожающим было приказано ждать, когда к ним выйдут. Да, собственно, провожающих-то почти не было. Не многим удалось узнать, когда поезд, уносящий на фронт новобранцев и примкнувших к ним попутчиков, будет стоять у Харькова.
Коле удалось, ведь именно к этому составу он выбил себе право присоединиться. О поезде он знал еще вчера, сам с рассветом отбыл куда-то на сборы, а друзьям поручил предупредить всех, кого можно. И утром Морской послушно обошел нескольких знакомых с тревожным: «Никто из ваших на фронт сейчас не едет? Из подготовительных лагерей, там, или из госпиталя? Скорее всего, сегодня днем отбывают…»
В итоге у руин вокзала образовалось несколько небольших групп. Одинокие фигуры примыкали к ним или стояли в стороне, кто-то молча глядел вдаль, кто-то перешептывался со знакомыми, кто-то расспрашивал сердитого станционного смотрителя. Самой большой оказалась компания, пришедшая по Колину душу.
— Вы же как говорили? — оправдывался старик Воскресенский. — Никто ли из ваших не отбывает? Так разве нам с Валентиной Коля чужой?
— Никто сейчас никому не чужой, — ответила ему стоящая рядом укутанная в платок женщина. Обеими руками она обнимала холщовую сумку, источающую такие ароматы, что у Морского тоскливо заурчало в животе. — Мой сын давно уже там за нас воюет, в посылках свеженького-горяченького не пошлешь, так хоть этим ребятам помогу. Глядишь, и моему кто оладушков напечет…
Наконец возле поезда началось оживление. Выскакивая из вагонов, солдаты передавали по цепочке приказ, после чего распахивались новые двери и раздавалась новые голоса. Коля оказался почти в самом последнем вагоне. Увидел своих, замахал ручищами, побежал, но замешкался, отвечая на вопрос какой-то чудом проникшей к поезду бабушки.
— Вот так и тогда, в 41-м, — наигранно бодрым голоском защебетала Светлана, — что удивительно, на этом самом месте. Мы тогда узнали, что наши из лагерей под Чугуевом выезжают на фронт и есть возможность увидеться на Сортировке. Кинулись сюда. Коля в тот раз тоже вот так к нам бежал. Саперная лопатка на поясе, шинель скаткой через плечо, улыбка эта его вечная неуместная… Точь в точь как сейчас! — в обращенном на мужа взгляде Светы было столько любви, что Морской невольно отвернулся, почувствовав себя так, будто подглядывает за чем-то очень интимным. — Только тогда я переживала, что ему жарко из-за этой шинели — лето ведь было, вы же помните, товарищ Морской? — Свете отчуждение друга не понравилось, и она нарочно призвала его в свидетели. — Тогда боялась, что запарится, а сейчас отругаю, что не надел. — Она зябко поежилась и заботливо поправила на голове Вовки шапочку, а потом выпалила на одном дыхании: — Раз тогда вернулся, значит и сейчас живым придет! Правда ведь?
Все разом — и Морской в том числе — согласно загомонили, провозглашая что-то ободряющее. Лишь Галочка уткнулась носом в плечо мужа и тихо заплакала. Утешать, как Морской знал по предыдущему опыту, было бесполезно. Как бесполезно было и отговаривать Колю возвращаться на фронт. Он, видите ли, получил письмо от боевого товарища Володи Тумаркина, где тот писал, что фашистская берлога все ближе, и что дело теперь за малым. Коля, понимаете ли, почитал и сразу окончательно понял, где его место.
— На фронте мне все понятно, — объяснял он Морскому еще во время выписки, аргументируя свое решение отказаться от предложения Глеба Викторовича. — Есть наши, и есть враги. А тут? Сам знаешь… И там я нужен. Там я пользу приношу. А тут… Сам видишь… Не гожусь я нынче для оперативной работы — вон как с Опанасом вышло. Я вас, считай, собственными руками в ловушку заманил. Не хотел ничего слышать о подмоге, потянул вас к хорошо вооруженному врагу. Я виноват.
Спорить Морской пытался еще пару раз, но ничего не помогало. В конце концов смирившись, он решил, что после войны при встрече обязательно выскажет легендарному Тумаркину — а был ли вообще такой друг или Коля его просто придумал, чтобы уйти на фронт? — все, что думает про его отвагу и умение воодушевлять сослуживцев.
— Все здесь! — радостно выдохнул добравшийся наконец до своих Коля. — Спасибо! Я ценю.