– А вот это не пойдёт.
– Это почему же?
– Потому что это уже четвёртое желание, а ты согласился на три, – Максим открыл было рот, но она не дала ему возможности возразить. – И вот ещё что, для меня это важно, ты же любишь свою дочь?
– Больше жизни!
– Но делаешь ей уколы…
– Так ведь, лечение… – Максим немного растерялся. – Доктор прописал.
– А ты ей это можешь объяснить?
– Нет, конечно.
– Вот так и Отец наш небесный, – она тяжело вздохнула. – В лепёшку расшибается для вас, дураков, а вы только поносите, да поминаете, когда гром гремит. Знаешь, останови-ка здесь. Тяжело мне с тобой. Я тут выйду.
Максим, очнувшись, покрутил головой: Широкую Балку вроде проехали, да разве разберёшь в таком тумане? Но до теплодарского разъезда ещё точно далеко.
– Зачем это? – примирительно пробормотал он. – В Беляевку лучше с перекрёстка машину ловить.
– Останавливай, – жёстко приказала она. – Передумала я. Здесь выйду.
Максим включил правый поворотик и притормозил.
– На то и свобода, – он пожал плечами. – На силу не возим. Только денежку не забудьте, за проезд.
– Отчего же не забыть? – сварливо откликнулась Симона, – если всё одно напомнишь.
И вот ещё что, будет знак тебе: когда трое по-разному спросят об одном, в одном из них буду я. Не скоро это будет, но будет. Как сделаешь, что Скитник скажет, искупишь все грехи свои прошлые.
Свет так и не включился. Она протянула ему бумажку и, пока Максим в неверном свете приборов разбирал её достоинство, открыла дверь и выбралась наружу.
– Так это же рубль! – обиженно воскликнул Максим. – Мы на три договаривались!
– Не жадничай, – пахнув холодом, уже с улицы ответила Симона. – Теперь-то тебе всё равно… – и захлопнула дверь.
Максим покачал головой, сунул мятый рубль к его неряшливым братьям в кармане и покатил дальше. "Ссориться с пассажирами не в моих правилах, – подумал он. – Что-то заплатили, и на том спасибо. Тем и живу…"
Перед дверьми квартиры Максим на минуту замешкался, – искал ключ в бумажнике: не хотел трезвонить, будить. Прошёл в прихожую, прикрыл входную дверь и, не зажигая света, присел на широкую тумбочку для обуви. Сильно болел безымянный палец правой руки: зашиб только что, минуту назад, в неудачном падении рядом с подъездом. Скользко. Он левой рукой плотно обхватил повреждённый сустав, прижал к животу, наклонился и сильно сдавил. Больно.
Здоровой рукой вытащил из кармана выручку, положил рядом, потом, на ощупь, развязал шнурки, освободился от обуви и принялся старательно разминать пальцы на ногах, прямо через шерстяные, с толстым ворсом носки. Он прислушался: к навязчивому шуму в ушах примешивалась уверенная дробь капель, падающих в мойку из неисправного крана. "Уже вторую неделю обещаю хозяйке починить, – с раскаянием подумал Максим. – Может, сегодня"?
Но он знал, что сегодня у него не будет ни времени, ни сил для домашней работы.
И завтра, наверняка, тоже.
"Пятница! – сказал он себе. – Я всё сделаю в пятницу".
Вспыхнул свет. На пороге комнаты стояла заспанная Татьяна в халатике.
– Почему в темноте? – спросила она и протиснулась мимо него на кухню. – Я тебе с вечера оладьи приготовила, поешь?
Максим промолчал, размышляя, на какой вопрос отвечать первым. Но она, как обычно, не очень-то и нуждалась в его ответах:
– Сегодня ты вовремя. Укол Наденьке только через двадцать минут, так что поешь, уколешь и ляжешь спать. Я тебе массаж сделаю.
Тонко засипел, разогреваясь, чайник, хлопнула дверца холодильника.
– Две ампулы осталось, надо идти купить ещё лекарств.
– Как она? – вставил слово Максим.
– Ночью хрипела, а сейчас я подходила, дыхание чистое… и температуры нет совсем. На улице – семь градусов мороза, как там у тебя дела?
– Посчитаешь.
Максим оторвался, наконец, от тумбочки и прошёл, чуть пошатываясь, на кухню. Он с облегчением опустился на стул. Уютно, спокойно…
– Опять тапочки не надел, – укоризненно заметила Таня. Она пошла в прихожую и вернулась с тапочками. – Ты у нас не можешь болеть, папчик, – она помогла ему надеть шлёпанцы и поцеловала в щеку. – Мы без тебя пропадём.
На столе уже стояла тарелка с оладьями, сметана, мёд.
– Хозяйка вечером приходила, ты уже спал. Мы ей ещё за прошлый месяц не заплатили. Ешь, сейчас чай будет.
Максим левой рукой потянулся к вилке.
– Что у тебя с рукой?
Он вытащил из-под стола правую руку и внимательно осмотрел безымянный палец.
Таня была уже рядом.
– Ничего себе! Надо было сразу кольцо снять. Теперь не снимешь. Как огурец.
Может в холодное?
– Да ну его, – отмахнулся Максим. – Само пройдёт. Поболит и перестанет.
Она внимательно рассматривала покалеченный сустав:
– Укол сможешь сделать?
– Конечно, смогу. Чаю налей, кипит уже.
Она отвернулась к плите, а Максим поковырял оладьи и отложил вилку в сторону.
Есть совершенно не хотелось. Мутило, и кружилась голова. "Сделаю укол, и спать, – подумал он. – Потом проснусь и поеду. Чтобы вечером опять свалиться в койку, а утром она мне расскажет, что тут делалось без меня. Животная жизнь. Без просвета и надежд на перспективу".
– Звонил Евсеич, он тебе резину подыскал. Говорит не новая, но хорошая.
Перебортировка входит в цену…
"Неужели всё так и закончится? Чужое жилище и чужая машина, временная работа…
И все мы какие-то временные, ненастоящие. Если не думать, то, вроде бы и нормально, на хлеб хватает…" Она поставила перед ним чашку и пошла в прихожую.
"Вот только не думать не всегда получается. Одна-единственная ошибка, любая авария, поломка машины и всё рухнет. Плавучесть – ноль. И спасибо людям, что ещё машину доверили. Без этого одна дорога – реализатором на промрынок "седьмой километр", что вообще смерти подобно. Так что есть ещё куда падать…" Татьяна вернулась на кухню, уселась на другой половине стола и положила выручку перед собой.
– Что-то нехорошо мне, малышка, – пожаловался жене Максим, вставая из-за стола.
– Пойду, вымою руки и всё приготовлю, а ты потихоньку буди Наденьку…
Он остановился из-за её невнятного восклицания:
– Что там ещё?
– Где это ты ездил? – она подняла на него сияющие глаза. – Ничего себе выручка!
– Что такое? – переспросил Максим.
– Ты меня спрашиваешь? – глаза у неё стали круглые и заблестели. – Это доллары?
Откуда?
Максим подошёл ближе, уставился на кучу новеньких зелёных двадцаток, замер.
– Они настоящие? – перешла на шёпот Татьяна.
Максим несколько мгновений разглядывал ворох банкнот с растрёпанными Джексонами, потом осторожно ощупал кольцо, намертво прихваченное шишкой повреждённого сустава, и, ничего не ответив, широким шагом направился в комнату. Он включил свет и подошёл к кроватке ребёнка. Никакой сыпи на щеках, дыхание ровное, лоб прохладный, сухой.
– Вот дурак! – сказал он вслух над спящей дочерью. – Надо было сотенные просить!
Y
– Это что же, – неуверенно подаёт голос Герман. – Ты свои двадцатки прямо в кармане печатаешь?
– Не знаю никакую Симону, – недовольно бурчит Светлана.
– А третье желание? – беспокоится Маша. – Ведь ты только два загадал?
– И кто же из вас Симона? – недоумевает Игорь.
Я чувствую опустошение. В голове чуть позванивает, но вроде бы на этот раз обошлось. Если они и надеялись на какое-то озарение, то не сложилось, не сбылось.
Извините.
– Дзю! – яростно шипит Калима. – Немедленно на пост!
– И что тебе открылось? – не скрывая восторга, вопрошает Наташа. – Что главное в жизни?
– Смирение, терпимость… – это я хорошо про смирение сказал. Именно его сейчас чувствую: покой и смирение. – Все мы – звенья одной цепи, связанной Господом.
Необходимо мириться с судьбой и терпеть соседей.
– Соседи?
– Что ещё за цепь?
– Соседи по жизни, соседи по цепи, – кожей чувствую: не слышат, не понимают. Но это настолько важно, что спешу уточнить: – На самом деле не цепь – а сеть.
Многомерная сеть из нитей судеб, узлы которой – список событий между прошлым и будущим, генеральная история, написанная от начала времён и до конца мира.
– Всё предопределено и от нас ничего не зависит?
– Зависит. Гамлет исполняется на сцене уже пятьсот лет. Ты наперёд знаешь все события в пьесе и реплики героев, но интерес не пропадает. Почему?
– Игра актёров…
– Точно. Мы в любом случае исполним предначертанное. Но весь вопрос в том, КАК мы это сделаем.
– Несправедливо: у одних интересные роли, у других – нет.
– Нет скучных ролей, есть равнодушные исполнители.
– Что там насчёт смирения? – просыпается Сергей. – Это про то, как если ударили по левой щеке, подставь правую?
– Именно. Если позволил кому-то ударить себя по щеке, то признай свою слабость, умерь гордость, не копи злобу, не множь ненависть.
– И где же здесь справедливость?
– Представь, что у тебя угоняют машину. Ты хватаешься за пистолет, стреляешь вслед угонщику и… убиваешь его. Что произойдёт дальше?
Он молчит.
– Тогда я скажу: тебя будут судить и посадят в тюрьму. Потому как кроме твоих представлений о справедливости есть закон, чтобы люди не поубивали друг друга.
Так и у Господа. Он судит по своим законам, и Ему нет дела до наших представлений о жизни.
– Но как-то же надо наказывать…
– Не надо. Ты купил сыну канарейку и не уберёг её от кота. Неужели, чтобы успокоить ребёнка, ты при нём этого кота повесишь? И обрати внимание: с твоей точки зрения, с точки зрения взрослого человека, который ЗНАЕТ! – кот, на самом деле, прав…
– Опять проповеди, – недовольный голос Маши. – Церковь, схимники с отшельниками… целовать иконы да челом в пол. Бред интеллекта… Я не могу этого принять.
– А тебя никто не спрашивает. Это задано. И насчёт поцелуев и челобитья… значит, не страдала. И не желала. Поздний вечер, ночь, зима, а у тебя в хате не топлено, и ты одна, и до соседей не докричишься, не дозовёшься, и болен ребёнок.