Знаешь, чтобы дотянуть до рассвета и ребёнка не потерять, не то что головой об пол перед иконой – доски неструганные целовать будешь. Страстно! В засос! Лишь бы оставалась надежда. Лишь бы потом не сказать себе: можно было ещё раз попросить, а не попросила. И ничего не поправить…
И вдруг я чувствую, как стремительно поднимаюсь всё выше и выше. Это было странно: я видел себя, Светлану, Калиму. Видел оба вездехода, Игоря с автоматом на одном из них. И всё это вместе с камнями и скалами стремительно уносилось вниз, съёживалось до микроскопических размеров. Но, уменьшившись, не пропадало, не терялось в нагромождении всё прибывающих деталей ландшафта. Будто с увеличением угла обзора что-то происходило и со зрением: все эти детали были хорошо видны. Я мог их рассмотреть.
Ещё я почувствовал холод. И жар. Тьму и ослепительный свет. И вроде бы это было всё разное, но, с другой стороны, как бы в одном. Нет, не так: всё это было в одном, только по разные стороны. Ещё была печаль, и тоска, и одиночество.
Усталость тоже была, такая древняя, что казалась старше человека, который когда-то первым выдумал это слово.
Я увидел, как обмякло моё тело, как Света бросилась к нему, как приподнялись со своих мест Сергей с Германом, как осторожно приблизились Наташа с Машей. Как Игорь спрыгнул с вездехода, а Калима отправила его обратно. И, что самое странное: они все были в кепках с длинными козырьками; на всех были одинаковые комбинезоны, делающие тела бесформенными и безликими. Но я точно знал, кто из них кто. Я даже рассмеялся: я точно знал, кто из них что чувствует.
Вот лиловый страх Игоря, его уныние, его ужас перед этим неведомым миром, слепое, фанатичное поклонение металлическим приспособлениям, дающим иллюзию силы.
Сергей – растерявшийся, подавленный, получивший неожиданную поддержку Наташи и Маши, благодарный им за это. А вот и Маша – сложная смесь амбиций и неосознанных надежд, её преклонение перед Калимой, её просыпающаяся любовь ко мне.
Герман – мрачное, вязкое, цепкое желание во что бы то ни стало продержаться до конца и выжить.
Светлана – жизнерадостная молодая пустышка, со стройными ногами и крепким здоровым телом.
Восприятие рябит, крошится, множится миллионами фрагментов. Меня втягивает в её мир представлений, вижу себя большого, грозного, мрачного. Чувствую её страх перед моей тяжестью. Смотрю на себя и не узнаю: какой-то урод, как в кривом зеркале. Неужели я такой? Нет, Это она меня видит таким. В её мире ощущений и образов я – такой. Ну и ну! И где же у нас тут рыцарь без страха и упрёка? Вот он. На палубе сейнера. Жмётся, кукожится от свирепого ветра, поднимающего невесомый гребень волны и рассеивающий его остатки бисером льда по палубе.
Мужественное лицо, взгляд дерзкий, уверенный… "Виктор, – ласково нашёптываю её кумиру. – Пора отправлять батискаф. Это ничего, что только половина срока. Здесь у нас такие дела, что ещё день-два и эвакуировать будет некого…" А он, будто услышав мои слова, как-то встряхивается, нервно оглядывается, и опять переводит взгляд на горизонт…
Но меня уже нет рядом.
Я опять здесь, под куполом.
Я пытаюсь проснуться. Как в чудовищном ночном кошмаре, когда дрожь по всему телу, когда простыни отдираешь от себя вместе с кожей, когда от животного ужаса хочется выть, но наружу вырывается лишь беспомощный, бессвязный стон.
– Света… – даже отсюда слышу свой хрип-шёпот.
– Проход, – вместо неё откликается другой, чёрствый голос. – Проход видишь?
– Да, – покорно отвечаю. – Вижу.
Чувствую радость спрашивающего, он медлит, но вот опять спрашивает о том, что ему кажется важным:
– Почему они погибли?
– Они встретили его взгляд.
– Чей взгляд они встретили?
– Его. Когда-то его называли Скитник. Это он нас всех придумал.
– Зачем?
– Чтобы спастись.
Молчание, и я опять пытаюсь с кем-то связаться:
– Натали!
На этот раз тёплые руки нежно обнимают мою голову.
Я чувствую странное раздвоение. Часть моего "Я" холодно наблюдает за этой сценой отсюда, сверху. Другая часть благодарно прижимается к груди женщины и молит Господа, чтобы это мгновение никогда не кончилось.
– Это опасно?
– Нужно прятать глаза, иначе обратишься в камень.
– Что там, за перевалом?
– Хаос и смерть. Хранитель мёртв, и его мир тоже.
– В чём смысл жизни? – вмешивается Маша.
Тот Максим, что вознёсся, улыбается. "Бойкая девица, разобралась, наконец, что происходит". Тот, что нежится в руках женщины, отвечает:
– В свободе. В освобождении от иллюзий.
Понемногу прихожу в себя. Чувствую недовольство Калимы, но Машу уже не остановить:
– Иллюзий?
– Да. Человек приходит в этот мир со своим набором представлений о нём. Все они – ложные. Задача человека – самому убедиться в этом.
– Какие иллюзии? Например?
– Исключительность. Одно из самых стойких и опасных заблуждений. Каждый думает о своей исключительности…
– Ничего подобного, я знаю людей, у которых нет никаких представлений о жизни!
– Это жильцы, – инструменты.
– Инструменты для чего?
– Разные. Чаще – орудия пыток. Человек упорен в своих заблуждениях. Каждое последующее наказание суровей предыдущего. Даётся несколько попыток, чтобы человек сам сломал свою гордыню, склонил голову. Если он сопротивляется, жильцы его ломают. Больно.
– Что "больно"?
– Когда люди ломают людей. Больно.
– Почему хорошие люди равнодушны друг другу, а плохие стремятся к единству? – ух, ты! Вот, оказывается, что тревожит Германа – обойдённого вниманием атамана, несостоявшегося лидера хороших людей.
– Потому что Господь живёт в душе каждого человека. Люди ищут у него поддержки, разговаривают с ним, жалуются. Утомителен и скучен им другой собеседник. С жильцами иначе. В душе – пустота. Чтоб её заполнить, необходим непрерывный контакт с себе подобными, с другими жильцами.
– Жильцы – это всегда плохо?
– Что плохо и что хорошо решает только Господь – лучший из решальщиков. Жильцы жильцам – рознь.
– В чём счастье? – спрашивает Сергей, видно крепко его тогда, за завтраком зацепило.
– Умереть на дистанции. В двух шагах от финиша.
– До или после?
– Правильный ответ – "не важно". Но я бы посоветовал "до". Уступи победу.
Зачтётся.
– Что мне делать, если женщина, которую я люблю, не отвечает мне взаимностью? – волнуется Игорь.
– Напиши об этом книгу.
– Мне плохо.
– Терпи. "Аллах с терпеливыми".
– Мне тяжело…
– "Не возлагается на душу ничего, кроме возможного для неё".
– Я ненавижу боль!
– "И может быть, вы ненавидите что-нибудь, а оно для вас благо, и, может быть, вы любите что-нибудь, а оно для вас – зло, – поистине Аллах знает, а вы не знаете"!
– А если в меня безнадёжно влюблён мужчина, до которого мне нет дела? – вот и Света свой вопрос задала.
– Если не можешь ответить взаимностью, – обмани, оставь надежду обоим, жизнь сложна, всё может измениться.
– Почему я выжила? – спрашивает Калима.
– Он не смотрит на равнодушных.
– Почему ты выжил?
– Я не могу увидеть его глаз.
– Почему?
– Потому что они – карие.
И вдруг происходит странное. Мне кажется, будто мою голову протискивают сквозь узкое кольцо. Я слышу, как трещат кости черепа, но боли нет. Странное чувство.
Перед глазами – мутно-белая пелена, мелькают голубые полосы, тени, и вдруг приходит лёгкость и удивительное ощущение полноты. Я воспаряю над заснеженной равниной, поднимаюсь всё выше и выше. Холодно. Снег остаётся далеко внизу, из-за горизонта проблёскивает что-то голубое, знакомое. Океан!
И белая точка – сейнер, наше судно обеспечения.
И всё стремительно уносится вниз. Горизонт гнётся, небо чернеет, появляются звёзды. Понятие высоты теряет смысл. Высоты больше нет. Есть расстояние. Солнце съёживается до размеров вишнёвой косточки, потом и оно теряется среди остальных звёзд.
Вокруг пустота, но меня это не беспокоит. Наверное, потому, что я всегда был с ней дружен. Я к ней привык.
А у вас разве иначе?
Часть 5. ГЕРОЙ
I
В первый раз в этом мире они увидели тьму.
И обрадовались ей.
Проход был виден издалека. Чёрная, идеально ровная прямая полоса, рассекающая горный хребет на две части. Не заметить её и проехать мимо было невозможно.
– Выходит, та штука, что светится наверху, над ущельем не живёт, – глубокомысленно пробормотал Дзю.
Максим тяжело вздохнул и промолчал.
Он чувствовал усталость и всё яснее понимал, что вплотную подобрался к своему пределу. Последние пять часов нельзя было назвать лучшими в его жизни. Перед глазами плясали и никак не могли остановиться сверкающие под ослепительными, несущими смерть небесами валуны и не отбрасывающие тень стены обрывов, с которых он черепашьим шагом сползал или на которые с разгону взбирался.
Когда они к расщелине подъехали вплотную, стало понятно, что природные катаклизмы к правильной геометрии прохода не имели отношения: среди беспорядочного нагромождения уступов и замысловатых, причудливо изгибающихся трещин, ровные, будто отмеренные гигантской километровой линейкой стены выглядели вызывающе; при взгляде на них, кружилась голова. Разум отказывался оценить мощь и силу механизмов, которые когда-то проделали такую работу.
Все, как могли, набились в кабину управления и с благоговением рассматривали это чудо. Чтоб было лучше видно, откинули передние люки, но выходить из машины никто не спешил, и в этом Максим видел подтверждение своим тревожным предчувствиям.
– Как египетские пирамиды, – сказал Герман.
– Почему? – спросила Калима.
– Масштаб проделанной работы противоречит здравому смыслу. Глаза видят, но в голове не укладывается.
– Ширина ущелья метров двадцать, – проговорил Сергей. – При такой высоте…
– Почему стоим? – не выдержала Калима. – Включай свет и поехали.
– А где здесь включается свет? – хмуро спросил Максим.