– Они ушли, – кричал Герман.
– Их нет, – вторила ему Светлана.
Как-то им всё-таки удалось меня остановить, потому что сознание вдруг прояснилось. Тогда я перевернулся на спину и, широко раскрыв глаза, уставился в размалёванные небеса…
Назойливый голос Германа выводит меня из оцепенения, возвращает к плоту на реке, к жизни.
– А что значит рулёжка якорями?
– Придёт время – увидишь, – скриплю в ответ. Голос не слушается, дрожит. – Ещё нарулимся.
– Максим, – не успокаивается Герман. – А есть такие системы управления, с которыми бы ты не справился?
Я понимаю, что он всеми силами пытается отвлечь меня от тяжёлых раздумий, и спешу выказать свою благодарность за участие:
– Конечно! С ослами у меня, обычно, большие затруднения.
– С ослами? – теперь он размышляет: обидеться или сделать вид, что не понял. – Если ты такой умный, то как Виктор сумел отобрать у тебя оборудование?
Спиной чувствую, как настораживается Света.
Интересно, что она об этом знает?
– Зачем "отобрал"? – любит Герман "простые" вопросы. – Ничего он у меня не отбирал. Я сам ему отдал.
– Почему? – это уже голос Светы.
– Потому что обещал.
Они молчат. Ждут продолжения. Не дождутся: пока прямо не спросят – ничего не скажу.
– Максим, расскажи, пожалуйста, как получилось, что ты пообещал Виктору маслобойку, пекарню и мельницу? – спрашивает Светлана. – Выполнил своё обещание, а сам остался только с КАМАЗом?
Вот меня и спросили.
"Ну, что, Максим? – говорю себе. – Давай! Другого случая пожаловаться, может, и не представиться. Расскажи им, как Виктор сидел на мели и не знал, как кормить семью. Расскажи, как сам шёл на подъём, и до этой мелочёвки не было никакого дела. Как в припадке благородства дал слово. А когда через неделю выяснилось, что судьба привела на край пропасти, Виктор ни слово не простил, ни руки не подал".
– Почему ты молчишь? – спрашивает Света.
– Потому что теперь это уже не важно. Главное: дал слово и сдержал его. И остался один на необитаемом острове. Посреди зимы.
– И ты обиделся за своё благородство? – уточняет Герман. – Когда ты поймёшь, что глупости никто не прощает?
– Герман, а ты сам понимаешь, что говоришь? Ты и в самом деле полагаешь благородство – глупостью? И с каких это пор благородство нуждается в прощении?
– Ты своей жизнью доказал глупость благородства, – насмешливо отвечает Герман. – Это не Виктор, это жизнь тебя наказала за твои иллюзии. А Виктор… он следует законам нашего мира. Как и все. Это ты пытаешься эти законы изменить.
– Мир должен становиться лучше!
– Мир никому ничего не должен. Он – сам по себе. И выбор за тобой: или принимаешь его законы, тогда он – твой, или мудришь с его законами, а он сопротивляется, мстит, и вот уже ты – не от мира сего, отщепенец, изгой…
Герман замолкает. Наверное, ждёт от меня каких-то слов. Что ж, не буду обманывать его ожидания:
– Неужели ты сам не видишь противоречия?
Повисает продолжительная пауза.
– Нет, – недовольно бурчит Герман. – Не вижу.
– Где же здесь противоречие? – недоверчиво спрашивает Светлана. – Он всё правильно сказал!
– С каких это пор тот, кто диктует законы, принадлежит тому, кто эти законы принимает? – теперь я не могу сдержать улыбки: – Кто хозяин мира: тот, кто принимает его жестокость, или тот, кто настойчиво приучает его к человечности?
Но на Германа мои доводы не производят впечатления:
– Философия! – ворчит он. – Фиговый листочек слабости. Будь у тебя возможность, ты бы не пускался в рассуждения.
– Месть? Вендетта? – уточняю я.
– Само собой, – соглашается Герман. – Думаю, будь у тебя сила, ты бы от Виктора мокрого места не оставил.
Я будто слышу наш разговор со стороны, и странное двойственное ощущение становится всё навязчивее: мы спорим и горячимся при обсуждении вопросов, которые к нашему положению не имеют никакого отношения. Вместо того чтобы искать выход, мы вспоминаем своё прошлое, будто оно – главное, а не вопрос, как спастись, как выбраться отсюда.
А потом я подумал, что, может, так оно и есть: важнее быть человеком на пороге своего дома, чем нелюдем достигнуть самых далёких звёзд.
– Максим, – встрепенулся Герман. – До меня только сейчас дошло: если я правильно понял, то деньги появляются у тебя прямо в карманах. Тогда зачем тебе был нужен весь этот утиль: маслобойка, КАМАЗ, молоко? Зачем было работать? Ты и сейчас мог бы быть самым богатым человеком в мире.
Я улыбаюсь нечаянному созвучию наших мыслей.
– Самым богатым? Возможно. Но человеком рукосуйством из кармана в карман не станешь.
– Не понимаю, – после минутной паузы признаётся Герман.
Его искренность меня радует. У парня сбылось: стал-таки "тем самым", а вот гонора и чванливости не прибавилось.
– Не придумано для человека однозначного определения, Герман. Только признаки. В том числе: хлеб зарабатывать в поте лица своего. Соблазн страшен, а наказание – ещё страшнее. Душа погибнет за то, что она приобрела. Мне ещё повезло: я быстро понял, что достаю из карманов не деньги, а кирпичи для ограды от жизни. И всё равно, хоть и быстро остановился, да ограду высоко вознесло. Я ответил на твой вопрос?
– Не уверен, – растерянно отвечает Герман. – Наверное, это как раз тот случай, когда чтобы понять, нужно пережить.
– Максим, а что было самым страшным в твоей жизни? – спрашивает Света.
– Понимание, что никто не поможет. Никто не придёт, что6ы убить моё одиночество.
Я замечаю удивительную нежность, с которой она произнесла моё имя. Её стройные глянцевые ноги лежат рядом, но мне почему-то совсем не хочется их погладить…
Часть 5. ПИЛОТ
Шёл одиннадцатый час сплава, когда на правом берегу показались две серые точки.
Я бы с радостью принял их за наши палатки: одна – штаб, другая – склад, она же спальня; но чуть дальше, ниже по течению, была третья точка – белая, у самой кромки воды. Только поэтому я чуть замешкался, пытаясь разобрать, что же там такое.
Потом я подумал, что в любом случае необходимо остановиться или, хотя бы, замедлить движение. Тогда можно будет взвешенно, не спеша, принять решение, к какому берегу двигаться: навстречу неизвестности, или подальше от неё.
Герман со Светланой раздвинулись по краям плота, освобождая место для манёвра, и вцепились руками в леера – верёвки, стягивающие плот. Мы подошли ближе, и стало понятно, что серые точки – это и в самом деле палатки, а рядом с ними – наш четвёртый, последний батискаф с сейнера.
Тогда, уже не раздумывая, я ухватил первый камень и изо всех сил, как можно дальше, бросил его в сторону правого берега. Наверное, это был неплохой бросок.
Света захлопала в ладоши, Герман покачал головой. Камень, как ему и положено, ушёл на дно, потянув за собой трос с привязанным к нему нашим плотом.
Я взялся обеими руками за трос и, упираясь ногами, подтянул плот к якорю. Камень лёг на дно, но сильное течение нас всё равно сносило. Впрочем, времени ещё было много. Закрепив выбранный трос посередине плота, я поднял второй камень и повторил бросок. Только теперь, прежде чем выбирать трос второго якоря, поручил Герману вытравливать конец первого. Дело пошло. Даже с двумя якорями плот не остановился, но теперь это было не важно: мы сошли со стрежня и уверенно двигались в сторону "своего" берега.
Неприятности начались, когда течение снесло нас ниже палатки. Люк батискафа был открыт, людей на берегу не было видно, и я почти не сомневался, что они либо внутри аппарата, либо в палатке: мёртвые и каменные. От невесёлых прогнозов меня отвлёк Герман. Вскрикнув, он выпустил трос и протянул мне левую руку с кровавой полосой через всю ладонь. Я выругался. Руки у меня были заняты концом второго якоря, а попытка наступить на стремительно уходящий в воду брошенный Германом трос не удалась: он выскользнул из-под ноги, плот разогнался, нас крепко дёрнуло, и через мгновение мы со Светланой были в реке.
Я немедленно отпустил свой трос и нырнул за Светой. Мне повезло: угадав направление, я с первой же попытки схватил её за волосы и поднял на поверхность.
Сделав судорожный вдох, она захрипела и полезла мне на голову. Я был готов к этому.
Я ударил Свету, успев отметить, что это начинает входить в привычку. Потом перевернул её на спину и, придерживая левой рукой, поплыл в сторону берега. Ноги в такт загребающим движениям правой руки без устали молотили воду. Вернее, это я надеялся, что работаю ногами, согласовано с рукой. Что там на самом деле происходило, мне было не очень понятно. Первый глоток я сделал примерно через пять секунд после начала буксировки. Ещё через несколько секунд пришлось глотнуть ещё. Потом я начал захлёбываться, не сомневаясь, что иду ко дну.
Пресная вода в лёгких опаснее морской, потому что солёная вода не так быстро проникает в альвеолы, навсегда отрезая кровь в капиллярах от поступления кислорода. Разница лишь в двух-трёх минутах, но умереть можно за куда меньший срок. Эти размышления о физиологии дыхания не давали запаниковать. В глазах темнело; всё тяжелее было бороться с рефлексами, но нам опять повезло. Нога коснулась грунта, я выпрямился и вдохнул воздух.
Божественные ощущения.
Я замер, приводя в норму дыхание и плотность адреналина в крови. Оценил состояние Светы: голова над водой, дышит. Потом осмотрелся: я стоял в двух-трёх метрах от берега, но пройти это смешное расстояние будет не просто. Вода была мне по шею, и я чувствовал: достаточно оторвать от грунта ногу, чтобы течение вновь превратило меня в маленького мальчика, неосторожно вывалившегося из лодки посреди бурной реки. Чтобы противостоять напору, мне приходилось сильно наклоняться спиной ему навстречу. Теперь Светлана была передо мной. Я всё ещё удерживал её на спине, по возможности выше поднимая её голову.
Было холодно. "Новая напасть", – подумал я.
Я замёрз. Ещё минута, может, две и начнутся судороги. Отдышавшись, я решился сделать первый шаг. Вроде бы обошлось, потом второй, третий. Я шагал по течению, смещаясь на расстояние не больше длины ступни, а в сторону берега и того меньше.