не на руку: сражаться с шаманкой в моем состоянии казалось верным самоубийством. А Ланглива как чувствовала, что я стараюсь не попадаться ей на глаза — находила везде. Приглядывалась, пыталась расспрашивать.
Пока я не знала язык северян, от вопросов было легко уйти. Теперь же началась настоящая пытка. Самое неприятное, Ланглива чувствовала, когда ей лгут. Поэтому приходилось говорить правду. Хорошо, что я впитала науку искажать её с молоком матери. Но было нелегко — знания шаманки основывались не на ощущениях, а на ворожбе. Да еще руны. Я их старательно изучала. Кто знает, где пригодится подобная наука. Иногда для успеха достаточно просто пыль в глаза пустить, да притвориться знающей.
А хутор тем временем охватывало предпраздничное волнение. Я долго не могла понять, к чему готовятся, вычищая и наряжая дом. И почему вдруг оружие вытащили из комнаты, в которой оно под замком хранилось. Обновили кожаные и деревянные детали на мечах, которым лет было больше, чем мне, заново расписали старинные щиты. Пришлось обращаться к дварфам. Оказалось, на одиннадцатый день предпоследнего месяца зимы весь Север чествует эйнхерий, тех самых воинов, что пируют в небесных чертогах.
Магни заметно нервничал. Сам следил за подготовкой к празднику, гонял слуг и рабов почем зря. Дружинникам тоже доставалось, так что от него старались держаться подальше.
Молодой ярл потерял многих друзей в походах. Но, пожалуй, не только в них было дело. Этот праздник предназначался как павшим героям, так и тем, кто уносил их с поля боя — валькириям. И Магни отчаянно надеялся, что Хальвейг смилостивится и придет, чтобы принять предназначенную жертву.
И вот долгожданный день наступил. На хутор съехались гости, всем нашлось место. Слугам пришлось потесниться. Меня снова отправили ночевать в коровник, но дварфы подсказали клеть, защищенную и от ветра со снегом, и от людей — ей редко пользовались.
Пыль лежала толстым слоем, ноги утопали в ней почти по щиколотку. Груда вещей обрушилась на дварфа, едва он сделал шаг.
— Простите, госпожа Улла. Тут грязно и много хлама, зато никто сюда не заходит.
— Почему?
— Здесь хранят то, что никогда не понадобится, но жалко выбросить. Старая, забытая всеми клеть.
Тут на самом деле удобно. Прибраться, распихать по углам вещи, а что-то и выкинуть. Лучше, конечно, сжечь, чтобы не хватились. Но это потом. Сейчас нужно отдохнуть.
Овчинная подстилка, кинутая на пол, взбаламутила слежавшуюся пыль. Дварфы расчихались, а я просто задержала дыхание, пока воздух не очистился.
— Ох, госпожа, вы и вправду многое можете!
Почему способность не дышать какое то время так удивляет дварфов? Они сами ведут себя не так, как положено нежити. Я разберусь с этим, чуть позже. Сейчас надо отдохнуть, завтра праздник, но веселиться будут хозяева. Слуг и рабов ждет много работы.
Подняли нас еще ночью. Накормили, правда, досыта. И не только кашей. Каждому рабу достался кусок вареного мяса и ломоть свежего хлеба. Вчера для этого специально забили нескольких баранов, и стряпухи на поварне задержались допоздна. Забота хозяев понятна — работы много, челяди нужны силы, а поесть людям удастся не скоро.
В общем зале, прибранном за несколько дней, царила суета. В камине пылал огонь. Бык, которому предстояло в нем жариться, еще мычал в загоне, но скрежет ножа по точильному камню не оставлял животному надежды.
Мы поставили посреди зала козлы, на них легли дощатые щиты. Для столов хозяйка достала из сундуков белоснежные льняные скатерти с алой вышивкой. Рассматривать узоры у меня времени не было, мне вручили груду маленьких подушек и велели положить на лавки возле хозяйского сиденья.
Другим гостям пришлось довольствоваться шкурами волка, рыси и росомахи. А младшим воинам — простыми овчинами.
Но кое-где велели положить цельные медвежьи шкуры. Вездесущая Улька тут же пояснила:
— Берсерки будут. Ты подальше от них держись, но ежели столкнешься — делай все, что скажут, не гневи их. И не медли. А то плохо тебе будет.
Расспросить подробнее не удалось. Хозяйка, сама следившая за порядком, болтать не позволяла. Услышав грозный окрик, Улька вжала голову в плечи и поспешила дальше.
Берсерки? Это еще кто? Но искать дварфов, чтобы выяснить, времени не было — хозяйка, отчитав Ульку, позвала меня в клеть. И мне пришлось долго ходить туда-сюда, таская большие миски с солеными грибами, моченой морошкой и квашеной капустой. А потом — несколько раз бегать на поварню за хлебом и пирогами. Стряпухи расстарались, напекли всего — и открытые пироги с рыбой, и закрытые — с мясом. Груду маленьких пирожков с различными начинками даже не считали.
Одно хорошо было в этой суете — Ланглива готовилась возносить молитвы богам, и в делах дома участия не принимала. Со двора долетал ее звонкий голос. Но обойти шаманку труда не составляло — сейчас её заботило только предстоящее таинство.
Наконец, приготовления закончились. Все, и хозяева, и гости, и даже часть рабов, собрались на берегу.
Море еще не оделось в зимний панцирь, и очень злилось, что никак не удается заснуть. Волны с бормотанием хлестали гальку, как будто это она была во всем виновата, и пытались добраться до корабля, что стоял у самой кромки.
Драккар словно рвался в море. Снасти гудели на ветру от нетерпения, но крепкие веревки, опутывающие корпус, не пускали. Корабль напоминал стреноженного коня, что рвется обратно в табун.
Неужели северяне рискнут выйти в море? А как же все их разговоры об опасности зимних штормов и огромных глыбах льда, что оторвались от заледенелых земель? Если есть возможность… Но дварфы говорили о том же, а лгать они не посмеют.
Люди расположились полукругом, лицами к морю. Конунг с семьей впереди, гости — чуть сзади. А уже за их спинами — челядь, рабы и батраки вперемешку. Улька попыталась встать поближе ко мне, но ее оттерли с удобного места. Я свое не уступила — лучше все увидеть собственными глазами, а что к чему узнать потом.
Ланглива, наряженная в белые одежды, отороченные мехом ярко-красной лисы, увешанная золотыми украшениями, встала в центре. Я хорошо ее видела, и заметила несоответствие в наряде. Так, тонкую талию перетягивал широкий пояс. Насколько я успела узнать обычаи северян, такие носили только мужчины. Как и массивные браслеты на руках. Мастер затейливо переплел золотые полоски так, что в узоре проглядывали оскаленные звериные морды. И подвески, свисающие с пояса — сплетенные в узел драконы. Головной убор, напоминающий шлем. Странный сплав мужского и женского нарядов. В землях, где различию в одежде придается большое значение, одеться так — поплатиться головой или, по меньшей мере — добрым именем.
Но, похоже, в этот раз подобное несоответствие никого не волновало. Шаманка встала на белую шкуру, расстеленную перед сложенным из плоских камней алтарем, повернулась лицом к морю и солнцу, что вышивало складки моря яркими бликами.
Люди тут же замолчали, казалось, и дышать перестали. И только шум волн да причитания чаек нарушали тишину, но одновременно придавали ей величественность.
Ланглива очередной раз посмотрела в небо. В эту пору здесь можно глядеть на солнце без опасения ослепнуть. Светило вообще вело себя робко: не согревало замерзшую землю, показывалось всего на несколько часов и задолго до вечернего времени торопилось спрятаться в море. Поэтому и торопились люди управиться на улице, оставляя на потом дела, которые можно закончить при свечах.
Вот и обряд провести засветло спешили, для пира достаточно и огня.
Улька все-таки пробралась ко мне и тут же опровергла догадку:
— Сейчас, смотри, — голос прошелестел осеним сухим листом, не нарушая общей тишины и торжественного настроя. Мастерством сплетен рабыня владела виртуозно.
— Скоро валькирии покинут небесный чертог. Солнце заиграет на их золотых шлемах и копьях, ты увидишь. Тогда Ланглива поднесет первые дары. А после конунг пожертвует им горячую кровь и холодное железо… Вот, смотри. Смотри!
Неяркое солнце вдруг вспыхнуло, как угли в угасающем костре, если разворошить их. Рожденные им блики слепящими сполохами разбежались по вздыбившимся волнам, морская пена засияла, засверкала серебром и золотом, и огромный вал обрушился на берег, обдав людей искрящимися брызгами. А когда стих шум, в воздухе зазвенел высокий, красивый голос Лангливы.
Я не понимала слов, да, похоже, мало кто из присутствующих знал язык, на котором шаманка взывала к богам, но от заклинаний тянуло магией столь же древней, что и моя. Почему, обладая такой Силой, она до сих пор бездействует? Не могла же Ланглива меня не учуять!
Сейчас она не замечала ничего вокруг, полностью погрузившись в молитву. Такого красивого пения я раньше не слышала. Шаманка учла все: и прибой, и чаек, и ветер, что играл канатами на корабле. Учла, и умело использовала, вплетя в песню, заставила окружающие звуки оттенить красоту голоса. Мольба к богам звучала величественно и прекрасно.
Все же нельзя поддаться обаянию мелодии! Лагнлива сейчас для меня опаснее стаи оборотней. Те разорвут, но вернуться можно. А если Ланглива за дело возьмется…
Занятая своими мыслями, я и не заметила, как начался обряд. Быка, что откармливали специально к этому случаю, уже принесли в жертву. Корос убил его мечом, а шаманка осторожно собрала кровь в большую чашу. И все это — не прерывая песни.
Тушу затащили на корабль. Туда же желающие почтить небесных воинов отнесли дары — еду в глиняных горшках, одежду, украшения — и золотые, и серебряные, и простые, вырезанные из дерева. Каждый откупался по возможности, но никто не уклонился, ни богатый, ни бедный. Всем хотелось покровительства тех, кто стал легендой. Даже Улька что-то бросила на расстеленный у сходней холст. Специально для мелких подношений.
Когда дары перенесли на корму, Ланглива замолчала. Я уж подумала, что все скоро закончится, но тут по знаку Короса на берег привели пленников. Воинов, которых северяне захватили в походах. И тех, кого уважали. Эти люди жили в имении на особом положении: хоть и охранялись день и ночь, а отказу ни в чем не знали. Все им давали: и красивую одежду, и вкусную еду, хмельное питье, да и рабынь, чтобы ночью постель согреть, для них не жалели. Лишили только одного — свободы. Даже по нужде провожали с оружием. Уважали, но опасались.