Остановился, покачивается на лапках и смотрит…
— Андрюш, ну ты чего? Иди сюда скорее! — Настя похлопала по постели ладонью. — И выключи свет.
Правильно! Свет! В темноте он его не увидит, в темноте он будет чувствовать только Настю, ее дыхание, ее тепло, живое, настоящее тепло.
Андрей лег, обнял девушку, прижал к себе… Нет, прижался к ней сам, как маленький испуганный ребенок к теплой и такой надежной маме. Ему даже показалось, что Настино тело большое и мягкое (хотя в ней нет и пятидесяти килограммов), и пахнет от него молоком. Горячая струя воздуха ударила в ухо — это Настя что-то ему прошептала. Андрей не расслышал что, но пришел в восторг. Паук в голове остановил свой бег — он, оказывается, успел туда перебраться, — провел лапкой по морде, прикрыл глаза: ему тоже понравился теплый воздушный поток… От паука он должен избавиться! Во что бы то ни стало избавиться! Ради Насти, ради себя самого, ради их с Настей будущего ребенка! Ребенок у них будет обязательно! Будет, будет! Это у Максима с Натальей не было детей, а у них… Ребенок. Ребенок — он сам. Будущий ребенок, еще не родившийся, эмбрион. Свернуться клубочком, поджать ноги к подбородку и задремать в утробе. Здесь так спокойно и так безопасно…
— Андрюшка, пусти! Мне тяжело! Что это ты выдумал? — Настя столкнула его с себя. Паук в голове разлетелся на тысячи осколков. — Давай лучше спать.
— Давай, если хочешь.
Мельчайшие паучки расползлись группами по всей голове, соединились по-новому, образуя картины. Всмотреться, понять…
Прижаться к Насте, взять ее за руку и не отпускать! И не всматриваться, и не понимать!
Праздничный стол…
Щекой к ее груди прислониться, Настино сердце так ровно, спокойно бьется. Семь сорок, семь сорок, семь сорок… И в дыханье то же: семь сорок…
В комнате темно, оттого что черные шторы, как в кабинете биологии. Биологичка была сумасшедшей, совсем поехала на своем предмете, назначала консультации за час до начала уроков, в половине восьмого, и постоянно показывала фильмы из жизни растений и животных. В кабинете был большой белый экран во всю стену и проектор…
— Ай, мне больно! — Настя дернулась, подскочила на постели.
Что он сделал? Он впился ей в руку своей паучьей лапой.
— Прости, Настюш, я во сне. Мне что-то такое приснилось.
— Ничего, — Настя снова легла, обняла его за шею, оберегая от новых кошмаров.
Уснуть, отключиться. Выбросить паука из головы и уснуть. Пока он с Настей, ничего плохого с ним не произойдет. А штора в спальне вовсе не черная, она синяя. Как Настино новое платье. Как Настина любимая чашка. Синяя-синяя, мирно, безопасно синяя, упоительно синяя, притягательно синяя.
Как экран смерти…
Настя спит, крепко спит. Самое время, никто не сможет ему помешать… Только один раз посмотреть. Это даже не слабость — один раз. Он дает себе слово, что повторять не будет, пересматривать снова и снова не будет. Он и так долго держался, несколько часов смог продержаться. За несколько часов один раз — это просто гуманно, от наркотика нельзя ведь отказаться в одночасье: раз — и перестал употреблять. Отвыкать нужно постепенно.
Потихоньку вылезти, Настя не проснется…
— Андрюша, ты куда?
Черт бы ее побрал, проснулась! Да она что, охранять его решила? С какой стати? Наверное, ей Бородин что-нибудь наплел. У них всегда были странные отношения. Андрею никогда не нравились их отношения. Точно, в прихожей, когда провожали его с Венькой, Илья успел что-то такое ей нашептать. Толстозадый бегемот!
Ему нужно посмотреть фильм! Ему это просто необходимо! Он сдохнет, если не посмотрит!
— Тише, тише, все хорошо, Андрюшенька, все хорошо! — Настя легонько потрясла его за плечо, наверное, подумала, что ему опять приснился кошмар. — Ты дома, я с тобой, все хорошо! Сон кончился, плохой сон кончился! Это был сон, Андрюшенька, только кошмарный сон!
Только кошмарный сон… В сущности, она права. И есть простой способ избавиться от кошмара — проснуться. Проснуться, очнуться, изгнать паука и уж ни в коем случае не позволять себе смотреть фильм.
Штора совсем посинела — начало светать? Сколько же времени он борется со своим кошмаром? Бородин с Венькой ушли около двенадцати, а сейчас, наверное, шесть. Когда же пройдет наваждение, сколько ему еще предстоит мучиться?
Андрей всегда был рабом привычек, с самого рождения. Мать рассказывала, как мучительно он отвыкал от груди. Она кормила его до двухлетнего возраста, а потом вдруг заболела гриппом, тяжело, с высокой температурой. Кормить было больше нельзя, постепенно отучать не было возможности, а он кричал и требовал, своими криками и плачем не давал никому покоя. Тогда придумали хитрость — отвезли его к бабушке. Она укладывала его с собой и давала свою пустую грудь. Он жадно впивался, но тут же чувствовал обман и заходился в диком плаче. Рассказывали… Но он и сам помнит, кое-что помнит — свои ощущения. Грудь была большой, мягкой и немного дряблой. И пахла резко и отвратительно — духами. Мягкая дряблая обманная грудь излечила его от привычки, но убила в нем что-то. Андрей их не простил, ни бабушку, ни мать. Он и сейчас редко с ними встречается. Впрочем, не из-за этого, просто у матери своя жизнь, она и живет-то в другом городе, а бабушка… К бабушке надо бы как-нибудь съездить.
За синей шторой — теперь откровенно синей, без всякого черного подтекста, — стал хорошо просматриваться квадрат окна. Утро вошло в полную силу. А у Андрея сил совсем не осталось. Настя спит, грудь ее — молодая, упругая — равномерно поднимается и опускается. Хорошо бы и ему уснуть. Припасть к ее груди и уснуть.
Тогда, в детстве, он сразу понял обман, и впивался вовсе не потому, что надеялся найти молоко. Разве в пахнущей чужим запахом груди могло быть молоко? Он ее просто кусал, мстил за обман.
Настя тоже его обманула — синим платьем в тот вечер, лживыми уговорами сегодняшней ночью. Черт возьми! Он встанет и посмотрит сейчас фильм! Он большой, взрослый, он в своей собственной квартире — кто может ему что-то запретить?
Андрей резко сел на постели, уже не заботясь, проснется ли Настя, скинул ноги с кровати, но запутался в простыне, упал, хотел подняться, но не смог. Перепуганная Настя вскочила, с большим трудом сумела уложить его обратно на кровать. На него напала такая слабость, что он уже и пошевелиться не смог бы. Настя сидела рядом, гладила его по голове, говорила какие-то утешительные ласковые слова. Наконец ему удалось уснуть. А девушка больше не ложилась — боялась оставить его наедине с кошмарами.
Это был последний рецидив — проснулся Андрей около двенадцати дня практически здоровым.
В университет Настя не пошла — наверное, Бородин успел ей все-таки что-то сказать, предупредить, а может, она была напугана его ненормальным состоянием ночью, — и в «Колесо обозрения» к Татьяне они поехали вместе. Та их уже ждала у входа, почему-то прячась между дверьми.
— Привет, привет! Задерживаетесь. Быстро делаем отсюда ноги! — Татьяна схватила Настю за руку и потащила в сторону бара «Сказка», который находился в том же здании, что и редакция. Андрей поспешил за ними, несколько удивляясь такому ее поведению.
В баре Татьяна со всего размаха плюхнулась на стул и захихикала, потирая руки:
— Все! Теперь не достанет! — Вытащила сигареты, закурила — Андрей услужливо поднес зажигалку.
— Кто не достанет? — Настя испуганно смотрела на сестру.
— А… — Татьяна сделала глубокую затяжку и медленно выпустила дым. — Есть у нас один внештатный придурок. Достал, сил нет! Повадился таскаться в редакцию чуть ли не каждый день. Главный его ко мне отфутболил и руки умыл, а мне теперь отдувайся. Нудный такой, жуть!
— А чего он таскается-то? Чего ему надо? — спросил Андрей.
— Приносит всякую ерунду философического содержания, в основном в виде стихов. Хочет, чтобы опубликовали.
— Так ты бы его послала раз и навсегда.
— Нет, послать нельзя, главный требует, чтобы мы поддерживали связь с общественностью.
— Тогда публикуйте.
— Да как такое можно опубликовать?! Вот, например, из прошлого опуса. Вы только послушайте! — Татьяна закатила глаза и прочитала нараспев:
Природа! О! Ты чудо из чудес,
К которому привыкнуть мы не сможем!
О, неба синева! О, солнце! О, зеленый лес!
О, человек — частица чуда тоже!
— И все в таком роде на пяти страницах печатного текста.
— Перенасыщено «о», а так… — Андрей засмеялся. — Читывал я шедевры и похлеще.
— Не знаю, что ты там читывал, а я уже застрелиться из-за него готова. Позавчера услышала его голос в коридоре и подумала: в шкаф, что ли, залезть? Сказать девчонкам, что меня нет, и там отсидеться… Ладно, бог с ним, с уродом, ближе к делу, как говорит наш дорогой шеф. Насчет твоего журнала я узнала. Называется он не «Цивилизация», а «Антицивилизация». Издавался в нашем городе, просуществовал недолго, вышло всего восемь номеров. Ну, а остальную информацию, — Татьяна хитро прищурилась, — получишь, если угостишь девушек кофе.
— На самом интересном месте остановилась… — проворчал Андрей.
— Мы знаем, как и чем зацепить клиента, — Татьяна улыбнулась. — Мне еще и пирожное.
— Мне тоже, — включилась в игру Настя. — А еще взбитые сливки, плитку «Milka» и…
— Хорошо, хорошо, твои вкусы я знаю, можешь не перечислять.
Андрей отошел к стойке, а когда вернулся с подносом, нагруженным чашками, тарелочками и вазочками, Татьяна не стала его дольше мучить, сразу же выложила информацию.
— Бывшего редактора «Антицивилизации» я, как оказалось, неплохо знаю. Да и кто его не знает? Сема Глизер. Тот еще типус! «Анекдот с бородой». Все так его и зовут, за глаза, разумеется. Бородатый, бородавчатый и абсолютно лысый. Я ему с утра позвонила, договорилась, что ты к нему подъедешь. Можешь прямо сегодня, после четырех он дома. У него сохранилась вся подшивка журнала. — Татьяна вытащила из сумки блокнот, полистала, нашла нужную страницу, вырвала и протянула Андрею: — Вот, возьми, тут телефон и адрес. Но если совсем горит, его теперешняя редакция в двух шагах отсюда. Только я бы тебе не советовала туда ходить.