После обеда Сэм проводил меня в импровизированный кабинет, который он оборудовал во дворе дома, в тени деревьев. Я с удобством разместилась за довольно большим столом, в кресле, в котором лежало несколько подушек, и открыла выданные мне своды манзанийских законов. Работа мне предстояла гигантская, но отступать было некуда.
Я читала и читала, делая выписки в выданный мне блокнот. По мере того как он заполнялся строчками, передо мной открывалась все более удивительная картина мира, который, разумеется, был устроен совсем не по тем лекалам и правилам, к которым я привыкла. Для начала я поняла, что Натку и ее товарищей по несчастью будут судить по уголовным статьям как совершивших антигосударственные преступления.
Уголовный кодекс Манзании был не сводом статей, а песней. Очень быстро я обнаружила, что по своему содержанию он несомненно похож на уголовное уложение, принятое в России сразу после Великой Октябрьской социалистической революции. В отличие от судьи Магути, я хорошо училась в университете, а потом помнила, что уложение точно так же не содержало в себе практически никакой конкретики, только революционный пафос и задор.
Практически любое действие можно было признать преступлением против республики, и наказание за это полагалось довольно суровое. Вот только молодая революционная Республика Манзания крайне нуждалась в деньгах, поэтому, я даже глазам своим не поверила, практически по любой статье тюремный срок можно было заменить на штраф, вносимый в государственную казну. Удостоверившись, что это действительно так, я принялась записывать получающиеся цифры в столбик.
Самое «страшное» Наткино преступление — потенциальное совращение солдат революции, сулившее ей двадцать лет в тюремной камере, тянуло на тысячу долларов. В манзанийских манах, разумеется. Обнаружив этот факт, я невольно засмеялась. Тысяча долларов у меня была.
Незаконный въезд в страну я легко отбивала предусмотрительно купленной в аэропорту новой визой. Вот только для еще четверых взрослых и двоих детей подобного документа у меня не было. Для того чтобы с них сняли обвинение по этой статье, требовалось пятьдесят долларов на каждого. И того триста.
Шестьсот долларов за перелимит мобильной связи. И в таком же положении и остальные. Даже если телефоном пользовались не все, то все равно один из пары звонил родным, а дети сидели в интернете. Значит, как минимум тысяча двести долларов. Однако. Сопротивление при аресте и нападение на представителей власти вменялось одной Натке — плюс пятьсот долларов. Незаконный ввоз валюты! Будем доказывать, что деньги были только у одного представителя каждой семьи, значит, три раза по двести пятьдесят долларов. Я начала унывать, потому что после уплаты гонорара Сэму такой суммы на руках у меня не было. А еще организованная группа, участие в которой должно было обойтись в сто долларов на каждого.
Нехорошим словом я вспомнила своего однокурсника Мишку Забегалова, уверявшего меня, что двух с половиной тысяч долларов мне хватит за глаза. Как же я забыла, что в универе он был троечником, и именно поэтому, несколько лет проработав в стране, понятия не имел об ее законах, штрафах и их размерах. Если бы на его месте была я, то у меня бы подобная информация от зубов отскакивала.
Впрочем, нужно было не думать о том, что изменить невозможно, а решать, как поступить. Имеющихся у меня денег вполне хватало на то, чтобы выкупить из плена мою сестрицу, оставив всех остальных решать свои проблемы самостоятельно. Этот вариант я сразу вычеркнула, потому что поступить так мы с Наткой не имели права. Не расплачиваться с Сэмом, а пустить все деньги на оплату штрафов? При всем хорошем отношении ко мне господина Ван ден Берга, я понимала, что он в первую очередь бизнесмен, а потому вряд ли согласится фактически стать спонсором неизвестных ему людей.
Позвонить Виталию и попросить еще денег? Это был выход, но для реализации этого прекрасного плана требовалось время, которого у меня не было. Деньги у Миронова имелись, но переслать их в Манзанию было не так-то просто, а суд уже завтра. Значит, нужно тянуть время, откладывая судебное заседание. Сказать проще, чем сделать.
Другого выхода у меня все равно не было, поэтому я позвонила своему возлюбленному и коротко обрисовала проблему.
— Я все решу, — услышала я в ответ. — Давай телефон твоего Забегалова, он обещал завтра созвониться с консулом, значит, будем решать, как передать тебе недостающую сумму через него. Я отправлю пять тысяч долларов.
— Это много, — неуверенно сказала я.
— Ты и про прошлые пять тысяч говорила, что это много, а в результате оказалось, что мало. Лена, деньги не проблема, главное, чтобы ты, Наташа и все остальные были в безопасности. Ты уверена, что с этим Сэмом тебе ничего не угрожает?
— Он чудесный, — заверила я Миронова.
— Мне стоит начать ревновать?
— Не стоит. — Против воли я улыбнулась. — Сэм замечательный, но ему за восемьдесят. И вообще, я люблю другого.
— Какого еще другого?
— Тебя, — снова улыбнулась я.
Господи, я же никогда раньше не говорила Виталию, что люблю его. Я вообще уже сто лет никому не признавалась в любви и только что сделала именно это.
— А еще океан, — тут же добавила я, смутившись.
— К океану я не ревную, — услышала я. — Я тоже тебя люблю, Елена Прекрасная, а оттого за тебя сильно волнуюсь. В общем, деньги я передам консулу в Эритрее. Уверен, что смогу это организовать, даже если твой Забегалов сольется с темы. Мне потребуется пара дней. Продержишься?
— Продержусь, — заверила я, хотя была в этом вовсе не уверена.
Закончив разговор, я вернулась к штудированию законодательной базы Республики Манзания. От вчитывания в сухие строки текста на иностранном языке у меня болела голова и резало в глазах, но я не имела права сдаваться.
Сэм принес мне ужин прямо в кабинет — не отвлекая от работы, поставил тарелку с жареными бараньими ребрами и бокал красного вина. Я поела, не чувствуя вкуса, и вино выпила тоже. Голове стало чуть легче. Часы показывали половину второго ночи, когда я закрыла все книги и удовлетворенно откинулась на спинку кресла. Теперь я точно знала, как буду действовать на завтрашнем судебном заседании.
Мне хотелось с кем-нибудь разделить свой триумф, но Сэм ушел спать и из его комнаты не доносилось ни звука. Я уже практически набрала номер моего помощника Димы, но вовремя опомнилась. В Москве сейчас половина четвертого, и мой помощник, разумеется, спит накануне первого в этом году рабочего дня, который ему предстоит провести без начальницы, то есть меня.
Можно было бы позвонить Плевакину, поскольку я знала, что мой шеф частенько мается бессонницей, пусть бы погордился ученицей, но я поборола в себе это эгоистичное желание. Кроме того, у меня уже тоже слипались глаза. Практически на ощупь я добрела до своей комнаты, не раздеваясь рухнула в кровать и сразу уснула.
Вернувшись с неожиданной встречи с сестрой, Натка испытывала смешанные чувства. С одной стороны, она не могла не испытывать облегчения от того, что теперь была в чужой стране не одна. С другой, надежда на благоприятный исход боролась в ее душе с сомнением: сможет ли на этот раз Лена вытащить ее из передряги, в которую она попала.
Это в России судья Кузнецова имела статус, вес в обществе и безукоризненную репутацию. В Манзании же она была никем, такой же бесправной туристкой, как и сама Натка, а значит, в любой момент могла оказаться в соседней клетке. И виза ее в любой момент могла прекратить действовать, и валюту она с собой наверняка привезла, и возмущаться при аресте неминуемо бы стала. Вот и, пожалуйста, вам, дорогая Елена Сергеевна, пятнадцать лет в тюрьме. И это при условии, что в вашем телефоне подозрительных селфи не наблюдается.
Впрочем, зная серьезность Лены, Натка даже не сомневалась, что фотогалерея в ее телефоне — просто образец пристойности и высокой морали. Но легче от этого не становилось. В местном климате и условиях тюрьмы что пятнадцать лет, что тридцать шесть, никакой разницы.
— Ну что, что тебе сказали? — засыпали Натку вопросами товарищи по несчастью, когда Сильвия привела ее обратно и снова заперла за прутьями металлической решетки.
— Моя сестра где-то выкопала лицензию адвоката и будет на завтрашнем суде представлять наши интересы. Нас всех, — уточнила она. — Она обещала, что до завтрашнего утра что-нибудь придумает, хотя в целом ситуация выглядит не очень-то обнадеживающей. Лично мне угрожает наказание в виде тридцати шести лет лишения свободы.
— Сколько? — воскликнула Надя.
— Вам меньше, — мрачно успокоила остальных Натка. — В два раза точно. В ваших телефонах не нашли компрометирующих вас фотографий, а кроме того, вы, дамы, предусмотрительно приехали в Манзанию с мужьями, в то время как меня подозревают еще и в совращении солдат Революции.
— Можно подумать, мужья когда-то мешали кого-нибудь совращать, — философски заметила Вера и прикрикнула на Гену, вопросительно уставившегося ей в лицо: — И незачем на меня так смотреть! Я в общем плане говорю, в жизненном. Да и солдаты революции бывают разные, некоторых наверняка можно совращать мужчинами, прости меня, господи.
— Эту жуткую судью, которая будет рассматривать наше дело, точно было бы неплохо кому-нибудь соблазнить, — вздохнула Натка. — Она на весь мир злится именно от того, что муж ей изменял, а потом умер, а других желающих влезть на это ходячее кладбище бифштексов, видимо, не нашлось. Оно и понятно, Манзания — страна маленькая, извращенцев не так много.
«Ходячее кладбище бифштексов» было из Ремарка[2], и это выражение Натка, бдительно следящая за фигурой и не приемлющая бодипозитив, очень любила.
— Нет, а правда, мужики, может кто-нибудь из вас попробовать пококетничать с этой стервой на завтрашнем заседании? — спросила она с надеждой. — В конце концов, речь идет не просто о спасении, а фактически о выживании. Надо все средства использовать, вдруг да сработает.