Она и понятия не имела, кого выпустила. Пути назад нет. У меня на уме была лишь она — цель, и она не понимала, что я уже был на полпути к ней.
Запутываясь пальцами в ее локонах, я оттягивал ее голову назад, приближаясь ртом к уху.
— Чего ты хочешь, Ами? Ты хочешь, чтобы я пригвоздил тебя к стене и трахнул до потери рассудка?
— Я уже потеряла рассудок, если позволила тебе зайти так далеко, — прошипела она, потираясь о меня своей аппетитной задницей.
— Мне нужен ответ. Сейчас же. Ты хочешь этого? — Я сильнее потянул ее волосы. — Только знай, если ты выберешь быть оттраханой, пути назад не будет.
— Да, — прорычала она.
Я стянул ниже трикотажные штаны и все внутри оборвалось. Я будто влетел в бетонную стену на огромной скорости.
Практически на копчике размашисто и неровно было набито чернилами: «Шкура». У меня самого было столько татуировок, что тут стало понятно: ЭТА была сделана не по ее воле. Кто-то держал ее, пока она извивалась от боли и страха, и вгонял ей чернила под кожу.
Эти буквы с рваными краями, заплывшими чернилами, растекшееся тату, сказало мне больше, чем сама Амалия, когда кричала мне о том, что Клауд ненавидит ее.
Татуировка больше походила на клеймо, которое ставят скотам, животным, домашним или нет. И это грязное, страшное, уродливое напоминание о том, кем ее считает собственный муж сейчас выжигало мне не только глаза, но и сердце.
Я прикоснулся указательным пальцем к первой букве, будто бы желая стереть ее, и Амалия сразу отпрянула вперед, искоса глянула на меня и сразу все поняла.
В ее глазах сверкнула не злоба, не ненависть, нет. Там был страх. Страх того, что я узнал ее тайну, того, что я понял, что на самом деле она не была идеальной девушкой и женой.
Все возбуждение схлынуло резко и неотвратимо.
В комнате остались только мы — два раненных жизнью человека.
Амалия отстранилась от меня, натянула на себя штаны, которые принадлежали мне, спущенные до половины икры, и прижалась к стене, чтобы быть подальше от меня, чтобы скрыть свой позор, свою тайну и свое унижение.
У меня пересохло горло, поле зрения сужалось, тьма наступала. Прижимая ладонь к голове, я попятился назад, придерживаясь за стену, прежде чем убраться из комнаты и закрыть за собой дверь.
По ту сторону двери я услышал ее тихие рыдания, и вдруг понял, что впервые слышу, как она плачет.
Все это время, пока Ами находилась в плену, она держалась стойко, выносила все тяготы, психологическое давление НЕСВОБОДЫ, и тут…
Эти слезы были не слезами напоказ, чтобы сломить меня. Она оплакивала свою боль, о которой я ничего, черт подери, не знал.
Я снова достал текилу и шкафчика, отхлебнул обжигающее глотку пойло. Мысленно представил перед собой ее тело, которого успел увидеть достаточно. Но в этот раз не испытал никакого возбуждения. С анатомической честностью я рассматривал внутренним взглядом все то, что не увидел сначала. Ее тело покрывало множество маленьких, еле заметных рубцов. Небольших белых царапин, а это значит, что повреждения были очень частыми и большими, если при перевороте в волка они не исчезали до конца. Какие-то были старыми, какие-то довольно новыми, и это…пугало? Удивляло? Ужасало?
Как у такой респектабельной женщины, у которой было все только самое лучшее: дом, окружение, вещи, семья, могло быть столько шрамов?
Вспомнив сцену в ночном лесу, когда она с мужем бежала за оленем, у меня по спине пробежала дрожь. Там он показал, на что способен любящий муж. Отпив из бутылки, я понял, что от текилы ничего не осталось. Блять. Кажется, ее боль отдавалась во мне пульсацией крови. Вместе с ней я чувствовал все это: боль и унижение. Унижение и боль.
Амалия
Я соскользнула на пол возле кровати и уткнулась лицом в простынь. Мне было так плохо, как не было очень давно, и поэтому после того, как с хлопком закрылась дверь, будто бы прорвало дамбу: слезы лились без остановки, снося все на своем пути, и мне казалось, что я попала в бушующее море.
То, что он увидел, было самым страшным, самым запредельным моим секретом. Никто не знал, что за жизнь идет за дверьми респектабельного дома, который принадлежал Клауду. Никто и не должен был этого узнать. И поэтому сейчас на меня волнами накатывало жуткое, запредельное унижение, которое было моим постоянным спутником.
Мой похититель стал тем, кто увидел это клеймо несчастной женщины, уставшей любовницы, ненужной жены. И он все понял. Он сразу осознал, КТО это сделал, и сразу почувствовал, что это может означать.
Вообще вся эта ситуация, все это напряжение между нами… Оно неожиданно сильно выстрелило.
На самом деле, я так хотела его в тот момент, его поцелуи просто снесли мне крышу. Невероятное чувство возбуждения подбрасывало меня в воздух, будто бы пропуская по телу электричество.
Я жутко хотела этого невозможного, сексуального мужчину. Его поцелуй был пропитан бушующей страстью и злостью, жаром и яростью, и я хотела попасть в ловушку дикого шторма смятения.
Мне нужно было, чтобы он обрушился на меня, поглотил и вытащил.
Казалось, именно в тот момент поцелуя, что таким образом мы помогаем друг другу почувствовать себя живыми, будто рассеиваем тьму вокруг.
Скорее всего, мы с этим человеком были противоположностями в жизни, но в том, как мы ощущали боль, что за истории нас связывали, мы были одинаковыми.
Две сломленные половинки, которые, казалось, подходят друг другу своим извращенным способом.
На самом деле все равно, что я была замужем, носила кольцо. История моего замужества — это история боли и страха, можно сказать, что все это время я провела в тюрьме, лишенная эмоций. И потому так легко сорвалась сейчас под натиском мужчины. В этом накале чувств я пила страсть и утоляла голод, будила свои инстинкты и наполняла себя каким-то удивительно теплым чувством.
В один момент слабости, беззастенчивого блаженства, я сдалась утонченной разрушающей силе поцелуя с моим похитителем.
Вспомнив до самых мелочей его поцелуй, я прикоснулась пальцами к губам, провела по их шершавой поверхности и покраснела. Даже сейчас, зная, что он видел мою страшную татуировку, я думала о том, что хотела бы принадлежать ему в то самое короткое мгновение, и дала бы больше, чем он попросил.
Этот мужчина был словно высококачественное, созданное вручную лезвие — тонкая работа, прекрасная и опасная достаточно, чтобы порезать меня до кости, если я буду вести себя неосторожно.
Это жутко пугало, но именно эта мысль выворачивала мои внутренности наизнанку. И дело было не в том, что приближалась течка, время оплодотворения, когда я буду выть от боли, а в том, что именно он, похититель, обходился со мной лучше, чем законный муж.
В тот вечер Клауд запретил мне надевать белье под платье. И даже сам несколько раз проверил — выполнила ли я его задание. К нам на ужин пришел человек, но муж ни разу не обмолвился, кто он такой и что ему нужно, весь вечер они разговаривали на ничего не значащие темы.
Ник оглядывался на меня, пытался втянуть в диалог, но я только улыбалась, и то — мимо. Чтобы никто не мог заподозрить меня в том, что я пытаюсь флиртовать или строю глазки, или вообще пытаюсь подать какой-то знак этому незнакомцу.
Как только ужин закончился, мы перешли в кабинет к Клауду. И тут вдруг что-то переменилось. Он резко подхватил меня за руку и подвел к Нику.
— Нравится тебе моя жена? — вдруг спросил он с нехорошей улыбкой. Я вся сжалась от страха, стараясь не думать о том, что может последовать за его словами.
— Красивая девушка, — ответил Ник, облизнувшись.
— Ты весь вечер не отводишь глаз от нее, мы все это заметили. — Я мысленно воззвала к Луне, чтобы он перестал говорить с нами или вмешалось провидение.
Клауд говорил медленно, размеренно роняя слова.
— Ты думал: есть ли что-то у нее под платьем, правда? — улыбнулся он, и этот оскал не сказал мне ничего хорошего.
Ник ничего не ответил, только метнул взгляд в мою сторону.
— А я тебе скажу: весь день она щеголяла без трусиков, — продолжил Клауд. — И это очень сладкое зрелище! Хочешь посмотреть?
Ник сглотнул, а я сжалась и зажмурила глаза. Противостоять такой глыбе, как Клауд, было невозможно.
— Нет, Клауд, нет, — запищала я. — Прошу тебя…
Но мои слова не казались ему чем-то настоящим, он и не собирался слушать или смотреть в мою сторону.
Ник смотрел не отрываясь, на меня, но не поднимал глаз от талии. И это говорило вместо тысячи слов. Я закрыла глаза и представила себе, что нахожусь далеко отсюда, и это не я стою сейчас перед незнакомым мужиком, который разглядывает мое тело. Не мое тело будет демонстрироваться собственным мужем — психопатом другому человеку…
— Ее киска всегда влажная, красивая и очень, очень возбуждающая. Думаю, ты сразу ее захочешь! — воскликнул Клауд и резко задрал мое платье до талии, обнажив бедра. Я свела ноги вместе, попыталась вырваться, прикрыться, но Клауд ухватил меня за руки и поставил прямо перед собой.
— Я даже скажу тебе больше: ты можешь попробовать ее на вкус, — в его голосе не было юмора, он говорил серьезно, и Ник это тоже понял. Он внимательно посмотрел на Клауда, дождался его кивка и подошел ко мне. Я пыталась отстраниться, но, сжатая тисками, могла только протяжно пищать. Но после того, как Клауд тряхнул меня так, что голова чуть не отвалилась, тут же прекратила делать и это.
Ник упал передо мной на колени, а Клауд продолжал держать.
— Поцелуй ее там, Ник. Посмотри, какая она сладкая, какая аппетитная. Держу пари, такой киски ты не видел никогда. Она гладкая, вкусная, как фрукт, можешь ею насладиться.
И мужчина, как завороженный, действительно ухватился своими руками за мой зад, чтобы было удобнее, и погрузил свое лицо мне в промежности. Едва он выпустил на волю свой язык, я чуть не завыла. Он вылизывал и трахал меня языком, мыча от удовольствия, а я стояла как замороженная, чувствуя спиной стальные мускулы Клауда. Мистер Блэквуд мог быть убедительным, когда этого хотел.