Я запрокинула голову вверх, пустыми глазами вперившись в блеклое серое небо. О чем говорит? Кому это нужно? Оборотень тронул мое плечо, и я тут же скривилась от боли: множество тонких ран, нанесенных Клаудом, его ножом, не хотели затягиваться. Я вся была как кусок мяса на рынке в холодильнике.
— Он хорошо над тобой поработал.
И я впервые глянула на него.
Огромный мужчина с покрасневшими глазами, черной неухоженной бородой, слишком широкоплечий и накачанный, что выдает в нем оборотничью натуру. Он слишком долго жил вдали от людей — это заметно по тому, как хрипло он говорит, какие паузы делает между словами. И слишком много проводит в теле волка, в этом случае мужчины становятся такими огромными особями.
Его черные зрачки расширились, практически полностью заполнив красный белок.
— Кто вы? — впервые подала голос я, сорванный после недавней истерики.
— Лесник, — подумав, медленно ответил он. — Я слежу за порядком в лесу, чтобы оборотни не перебивали друг друга на этой территории.
— Хреново же ты следишь, Лесник, — вздохнула я. Он в ответ пожал плечами. Что тут сказать?!
Так мы и стояли, смотря, как догорает дом, который стал последним пристанищем для двух волков, что держали меня в плену. Для Клауда, что ненавидел меня всей душой и сделал жизнь с ним невыносимой, и для Алекса, который сделал все, чтобы мой плен стал настоящим раем.
Спустя пару часов на поляну въехала пожарная машина.
Догорающий огонь удалось легко потушить, он не перекинулся на деревья дальше и тем более не дошел до пустого дома, что стоял чуть дальше. Скромное пристанище оборотней, которым пользовались в самых невыносимых ситуациях, рассекретилось.
Ко мне подошла женщина — врач, которая вышла из кареты скорой медицинской помощи. Она накинула на меня плед и спросила участливо:
— Вы помните, как вас зовут?
В ответ я только кивнула. Она бросила обеспокоенный взгляд мне за спину, на оборотня. Видимо, мой вид был настолько ужасным, что она вообще сомневалась, могу ли я разговаривать после пережитого.
— Амалия, — кашлянув, сказала я. — Амалия Райтер.
Эпилог
На улице свежо и спокойно. Холодную землю покрывают первые в этом году снежинки, и, не тая, ложатся где придется. Тонким ровным слоем уже покрыта дорожка к хижине, кусты рядом; шапочками сугробов снег покрыл ветки деревьев, что стоят поодаль от дома. Безветренно и тихо, все, как я люблю.
Смеркается. Вечер синеет, предзакатный час навевает мысли об одиночестве и в доме встают призраки задавленной жизни, боль не случившегося счастья.
Откладываю книгу на подоконник, — все равно не понимаю ни строчки, просто вожу глазами туда-сюда, читая один и тот же абзац уже пару часов. Включаю настольную лампу у стола, вытягиваю ноги на диване — немного затекли от одного и того же положения. И по телу пузырьками бежит освободившийся кислород, питая кровь.
Бросаю последний взгляд на окно и вижу свое отражение: осунувшееся лицо, заострённый нос, чуть выпирающий подбородок, несколько длинных розоватых шрамов на щеке. Совсем не та красавица, что блистала на вечерах еще два месяца назад. Совсем не та.
Ерошу волосы, пытаясь стряхнуть с себя оцепенение еще одного безликого вечера и улыбаюсь: между кустами бузины видна черная мрачная фигура. Это его хижина, и я живу в ней потому, что мне нужна помощь, — так объяснил мне этот оборотень причину моего переезда.
Он ждет, когда я его замечу — сам никогда не приближается, чтобы не напугать. Мне кажется, он ведет себя со мной также, как хочет, чтобы вел себя остальной мир: не трогал, не разговаривал, не тормошил.
Лесник делает свою работу методично, четко, максимально закрыто. Не посвящая ни в свою работу, ни в свою жизнь никого.
Мне подходит сейчас такая компания.
Я машу рукой, зная, что он видит меня за стеклом, освещенную мягким светом оранжевой настольной лампы.
И тогда Лесник делает шаг вперед. Потом еще один. Приближается медленно, осторожно. Слышно, как под его теплыми сапогами хрустит новенький снежок, ломаются снежинки.
Я вижу, что его куртка тоже покрыта снегом, и думаю: сколько же времени он простоял там, среди деревьев, ожидая, пока я его замечу? Смешно. Страха во мне давно уже нет. Вот уже два месяца, как я — самое бесстрашное существо на планете, потому что знаю, что никто и никогда не сломит мою волю, не надругается, не скажет обидных слов.
Встаю с дивана, оправляю махровый халат, подтягиваю вязаные носочки и подхожу к входной двери. Распахиваю ее настежь.
Черная фигура мрачно приближается, но не спешит.
— Эй, Лесник, привет! — он вздрагивает от моего голоса, потому что я обычно не горю желанием общения. Просто жду, пока он оставит корзину с одеждой и едой на крыльце. Но сегодняшний день, вечер, немного другой…странный…Может быть, дело в первом снеге, но мне кажется, будто бы я только сейчас поставила точку во всей своей странной и дикой истории, отпустив призраков туда, где им и место. А потому мне хочется немного человеческого общения, новых звуков, которых я не слышала уже так давно.
Лесник подтягивает повыше сползающую корзину. Интересно, а мандаринов он принес? Страсть как хотелось бы отведать сейчас этот оранжевый кисловатый фрукт, вкусив его мякоть.
Мужчина доходит до меня, под навес, ставит корзину на пол, практически к моим ногам. Глядит мрачно, исподлобья:
— Ты чего раздетая выходишь? Простудишься.
Хмыкаю, и он удивленно приподнимает бровь: это моя первая эмоция за два месяца жизни в уединении, в лесу, в доме, в котором я впервые оказалась как пленница.
— Я оборотень, если ты не забыл, — отвечаю.
— Не уверен в этом, — намекает он на то, что я не оборачивалась в волка при нем ни разу.
И тут я замечаю, что поверх продуктовых пакетов из местного супермаркета лежит небольшая стопка газет. Поднимаю одну, вторую, третью.
Все местная свежая пресса трубит об одном: процесс по делу Клауда Блэквуда прекращен. После пропажи он был объявлен в федеральный розыск благодаря темным махинациям с землей, людьми.
«Конец Ночам Справедливости, — кричит красными буквами заголовок последней газеты. — Найдены останки бывшего советника мэра города, Клауда Блэквуда. Анализы химической лаборатории подтвердили, что человеческие останки, найденные при пожаре в доме в лесу, принадлежат именно ему».
Я кидаю короткий взгляд на Лесника. Он же стоит рядом: сложил руки на груди, прислонился к стене деревянного дома и задумчиво смотрит вверх, в свинцовое темнеющее наливающимся снегом небо.
Он мог бы прочесть в моем взгляде что-то, но не хочет. Но это его выбор.
«Останки второго человека, обнаруженные в подвале, не идентифицированы», — говорится в новостном материале. После этой фразы чувствую, как в горле щиплет, а в уголках глаз собираются горячие слезы, готовые пролиться рекой. Давно не плакала, да и вообще сейчас считаю это напрасными нервами, — нельзя.
— Дело по Клауду закрыто, — говорит медленно Лесник. И снова меня удивляет, как глухо звучит его голос. — Он признан виновным во всем, что ему вменяли. Особенно властей заинтересовали Ночи Справедливости — вакханалия, открытые лицензии на убийства, которых было за эти два года очень, очень много.
— А его семья? Отец? — ежусь от мысли о том, что старший Блэквуд может приехать и повернуть все так, как ему угодно.
— Он приезжал, — осторожно, явно подбирая слова, говорит Лесник. — Остался недоволен деятельностью сына. Особенно его впечатлили расправы над оборотнями. Клауд Блэквуд любил кровавые веселья.
Я ежусь. Очень хорошо знаю эти его забавы, в которых мне самой приходилось принимать участие, сдерживая слезы или тошноту, подступающую к горлу. Когда жертвой становится тот, кто получил билет — оплаченную путевку на смерть в Ночь Справедливости.
И тут же спохватываюсь: а старший Блэквуд не спрашивал обо мне?
— Я увел твои следы так хорошо, что никто и не вспомнил о тебе, — будто прочитав мои мысли, говорит Лесник.
Это очень хорошо. Каким-то образом все устроилось тогда, в ночь пожара, но я каждый раз вздрагивала, когда получала газеты с новостями, боясь, что кто-то может вспомнить обо мне или найти маленькие следы, что приведут сюда, в мою уединенную обитель.
Хорошо, что я никому не нужна. От этой мысли чувствую себя спокойно и…свободно?
— Ты что-то решила? — вдруг нарушает тишину темнеющего вечера темный оборотень.
Непонимающе смотрю на него. Что мне решать?
— Что ты будешь делать дальше? — он говорит, но не смотрит на меня. Меня заливает краской от стыда. Наверное, я стала ему обузой. Еще бы: целых два месяца он носит мне еду, одежду, предметы гигиены, отслеживает мое состояние со стороны, чтобы я, не дай Луна, что-нибудь на сотворила с собой.
— Я… что-нибудь придумаю, — лепечу, а сама отвожу взгляд. Плотнее запахиваю махровый халат на груди и держу его рукой.
Что я могу придумать? Если говорить честно, то все это время единственная здравая мысль, что посещала меня, касалась совсем не моего проживания, или состояния, или еще чего-то… Она была совсем о другом…
— Ты должна знать, — голос Лесника звучит грубовато сейчас, когда уже стемнело, снег перестал падать, а мы все еще стоим вдвоем на крыльце, освещенном только наполовину, от открытой в дом двери. — Что теперь это и твое жилище. Здесь жил Алекс после того, как прошел реабилитацию, приходил в себя. Поэтому можно сказать, что он принадлежит и тебе.
— Нет, нет, — все еще волнуюсь я о том, что причиняю неудобства Леснику. — Я уеду, съеду, можешь не волноваться, дом скоро будет свободным.
Говорю, а сама расстроенно обдумываю, что и как я могу сделать, куда пойти, где взять денег на дорогу. Потому что возвращаться в город — это не вариант. Идти к Блэквуду-старшему — и подавно. Несмотря на то, что лично мне он вроде бы как ничего плохого не сделал, но…
Лесник оборачивается, пригвождает меня к месту своим темным страшным взглядом к месту, кладет руку на плечо, чуть сжимая его: