чрезвычайную печаль, обнаружившуюся слезами и воплями. Несмотря на это и на болезненное состояние принцессы (она была беременна. — Е. А.), они отвечали, что готовы исполнить волю государыни». По раскисшим от грязи дорогам, в непогоду и холод, а потом и снег арестантов медленно повезли на север. Обращает на себя внимание как поразительная покорность этой женщины, так и издевательская, мстительная жестокость императрицы, которая была продиктована не государственной необходимостью или опасностью, исходившей от этих безобидных женщин, детей и генералиссимуса, не одержавшего ни одной победы. В этой истории отчетливо видны пристрастия Елизаветы. В марте 1745 года, когда Юлию и Анну разделяли сотни миль, Елизавета написала Корфу: «Спроси Анну, кому отданы были ее алмазные вещи, из которых многие не оказались в наличии. А если она, Анна, упорствовать станет, что не отдавала никому никаких алмазов, то скажи ей, что я вынуждена буду Жульку пытать и если ей ее жаль, то она не должна допустить ее до такого мучения». Словом, била по самому больному. Это было не первое письмо такого рода, полученное от Елизаветы. Уже в октябре 1742 года она писала Салтыкову в Динамюнде, чтобы тот сообщил, как и почему бранит его, генерала, Анна Леопольдовна — до императрицы дошел слух об этом. Салтыков отвечал, что это навет и «у принцессы я каждый день поутру бываю, только, кроме ее учтивости, никаких неприятностей, как сам, так через офицеров, никогда не слышал, а когда что ей необходимо, то она о том с почтением просит». Салтыков писал правду — такое поведение было характерно для Анны. Она была кроткой и безобидной женщиной: странная, тихая гостья в этой стране, на этой земле. Но ответ Салтыкова явно императрице не понравился — ее ревнивой злобе к этой женщине не было предела. Исходя из знания характера и привычек императрицы, ее ненависть к Анне понятна. Елизавете было невыносимо слышать и знать, что где-то есть женщина, окруженная, в отличие от нее, императрицы, детьми и семьей, что есть люди, разлукой с которыми вчерашняя правительница Российской империи печалится больше, чем расставанием с властью, что ей вообще не нужна власть, а нужен был только дорогой ее сердцу человек. Лишенная, казалось бы, всего — свободы, нормальных условий жизни, сына, близкой подруги, — эта женщина не билась, как ожидала Елизавета, в злобной истерике, не бросалась на стражу, не писала императрице униженных просьб, а лишь покорно принимала все, что приносил ей начинающийся день, еще более печальный, чем вчерашний.
Более двух месяцев Корф вез Брауншвейгскую семью к Белому морю. Но из-за бездорожья довезти не смог и упросил Петербург хотя бы временно прекратить это измотавшее всех — узников, охрану, самого Корфа — путешествие и поселить арестантов в Холмогорах — небольшом городе на Северной Двине, выше Архангельска. Весной 1746 года в Петербурге решили, что узники здесь останутся еще на какое-то время. Никто даже не предполагал, что пустовавший дом холмогорского архиерея станет их тюрьмой на долгие тридцать четыре года!
Анне Леопольдовне было не суждено там прожить дольше двух лет. 27 февраля 1746 года она родила мальчика — принца Алексея. Это был последний, пятый ребенок, — четвертый, сын Петр, родился уже в Холмогорах в марте 1745 года. Рождение всех этих детей было тоже причиной ненависти Елизаветы к Анне. Дети были принцами и принцессами, которые, согласно завещанию императрицы Анны Иоанновны, имели права на российский престол большие, чем сама Елизавета. И хотя за дочерью Петра была сила, сообщения о рождении очередного потенциального соперника так раздражали императрицу, что, получив из Холмогор известие о появлении на свет принца Алексея, Елизавета, согласно рапорту курьера, «изволила, прочитав, оный рапорт разодрать». Рождение детей у Анны Леопольдовны и Антона Ульриха тщательно скрывалось от общества, и коменданту тюрьмы категорически запрещалось в переписке даже упоминать о детях. Даже после смерти Анны императрица потребовала, чтобы Антон Ульрих сам написал подробнее о смерти жены, но при этом не упоминал, что она родила сына. Но, как часто бывало в России, о принцах и принцессах можно было узнать уже на холмогорском базаре, о чем свидетельствуют многочисленные документы из Тайной канцелярии.
Рапорт о смерти двадцативосьмилетней Анны пришел вскоре после сообщения о рождении принца Алексея. Бывшая правительница России умерла от последствий неудачных родов — так называемой послеродовой горячки. В официальных же документах причиной смерти Анны был указан «жар», общее воспаление организма. Комендант холмогорской тюрьмы Гурьев действовал по инструкции, которую получил еще задолго до смерти Анны: «Если, по воле Бога, случится кому из известных персон смерть, особенно — Анне или принцу Ивану, то, учинив над умершим телом анатомию и положив его в спирт, тотчас прислать к нам с нарочным офицером».
Именно гак и поступил поручик Писарев, доставивший тело Анны в Петербург, точнее, в Александро-Невский монастырь. В официальном извещении о смерти Анны она была названа «принцессою Брауншвейг-Люнебургской Анной». Титул правительницы России и великой княгини за ней не признавался, равно как и титул императора за ее сыном. В служебных документах чаще всего они упоминались нейтрально: «известные персоны». И вот теперь, после смерти, Анна стала вновь, как в юности, принцессой.
Хоронили ее как второстепенного члена семьи Романовых. На утро 21 марта 1746 года были назначены панихида и погребение. В Александро-Невский монастырь съехались все знатнейшие чины государства и их жены — всем хотелось взглянуть на эту женщину, о драматической судьбе которой так много было слухов и легенд. Возле гроба Анны стояла императрица Елизавета. Она плакала — возможно, искренне, она была завистлива и мелочна, но злодейкой, которая радуется чужой смерти, никогда не слыла. Анну Леопольдовну предали земле в Благовещенской церкви. Там уже давно вечным сном спали две другие женщины: царица Прасковья Федоровна и Мекленбургская герцогиня Екатерина. Так 21 марта 1746 года три женщины, связанные родством и любовью — бабушка, мать и внучка, — соединились навек в одной могиле. А крестный путь ее сына — бывшего императора — Ивана, других детей и мужа, оставшихся в Холмогорах, еще не закончился. Но она об этом уже не узнала...
Наталья Лопухина: куда подует самовластье
Что чувствует человек, которого влекут на эшафот? Федор Достоевский, сам это испытавший, писал, что не так страшны предстоящая боль, предсмертные страдания, сколь «ужасен переход в другой, неизвестный образ». Другие свидетельствуют, что приговоренный к казни впадает в ступор, ему кажется, что все это происходит не с ним, что это все ему только снится!
Так и Наталье Федоровне Лопухиной казалось, что это совсем не ее везут в грязной телеге, как подзаборную девку-побродяжку, и толпа, охочая до таких зрелищ, глумится не над ней, потешаясь над растрепанными волосами, запачканным тюремной грязью драгоценным платьем...
А ведь еще недавно, еще месяц назад, в июле 1743 года, она, сорокатрехлетняя светская дама (родилась в ноябре 1699 года), фрейлина двора Ее императорского Величества, безмятежно жила в своем богатом доме в центре Петербурга. Она была счастлива в браке с контр-адмиралом камергером Степаном Васильевичем Лопухиным, родила ему шестерых детей. Старший сын Иван был уже взрослым человеком, делал успешную карьеру. Удачно складывалась судьба и других детей. В ее обширном и богатом доме, полурусском-полунемецком (Наталья происходила из давно живших в России немцев Балк, лютеран, и с трудом говорила по-русски), собирались знатные гости, сюда наведывались иностранные дипломаты. Любопытно, как время и родственные связи причудливо переплетаются: Наталья была родной племянницей той самой Анны Монс — бывшей любовницы Петра Великого, которая так и не стала царицей, а также Виллима Монса, казненного за связь с императрицей Екатериной — матерью правившей в описываемое время императрицы Елизаветы Петровны. Более того, муж Натальи Степан Лопухин был двоюродным братом первой жены Петра — царицы Евдокии Федоровны Лопухиной! Иначе говоря, родственники «змеи лютой» и «разлучницы» Анны Монс породнились с ближайшими родственниками бывшей царицы Евдокии Федоровны.
Несмотря на свой почтенный по тем временам возраст, Наталья всегда слыла щеголихой, модницей, хотя и не была красавицей. В 1730-е годы она пользовалась расположением при дворе императрицы Анны Иоанновны, а потом и великой княгини Анны Леопольдовны — правительницы при своем двухмесячном сыне-императоре Иване Антоновиче. Особенно была близка Наталья с одним из влиятельнейших сановников и приближенных Анны Иоанновны и Анны Леопольдовны графом Левенвольде, который был ее любовником. Муж Натальи, отдалившийся от жены, тем не менее пребывал в почете, получал награды, сын Иван стал камер-юнкером, — а это важный шаг в придворной или государственной карьере. У Натальи есть высокопоставленные подруги: статс-дама графиня Анна Гавриловна Бестужева-Рюмина — дочь великого канцлера Головкина, ее дочь графиня Настасья Павловна Ягужинская, отцом которой был знаменитый петровский генерал-прокурор П. И. Ягужинский, и многие другие люди из высшего петербургского света.
Однако все переменилось поздней осенью 1741 года, когда дочь Петра цесаревна Елизавета Петровна пришла к власти, свергнув императора Ивана Антоновича и правительницу Анну Леопольдовну. Посажен в Петропавловскую крепость, а потом отправлен в Соликамск, в дальнюю ссылку давний покровитель Лопухиных граф Левенвольде. Все семейство императора Ивана Антоновича под караулом увезли под Ригу, где их, как преступников, заточили в крепостные казематы. Известно, что Елизавета явилась типичной узурпаторшей — она захватила власть вопреки присяге, традиции и «династическому счету». Ведь раньше она присягала в верности императору Ивану и целовала крест. Кроме того, мужчине при наследовании по традиции отдавалось предпочтение, и, наконец, по династическому счету большие, чем Елизавета, права на престол имел ее племянник, сын покойной сестры Анны голштинский герцог Карл Петер Ульрих (будущий император Петр III). И тем не менее «смелым нахальством» трех сотен пьяных гвардейцев ночью 25 ноября 1741 года Елизавета Петровна захватила Зимний дворец, арестовала его царственных обитателей, а самого младенца — императора Ивана — схватила на руки, крепко прижала к себе и сказала: «Никому тебя не отдам!»