Высокопоставленные посетители Смольного среди всей толпы очаровательных юных смолянок больше всех выделяли самую маленькую, самую беззащитную и трогательную — шестилетнюю Глафиру Алымову или, как ее звала государыня, «Алымушку». Все знали печальную судьбу этого девятнадцатого (!) по счету и, в сущности, не нужного никому ребенка в семье полковника Ивана Алымова. «Нерадостно было встречено мое появление на свет, — так начинает Алымова-Ржевская свои мемуары. — Дитя, родившееся по смерти отца, я вступала в жизнь с зловещими предзнаменованиями ожидавшей меня несчастной участи. Огорченная мать не могла выносить своего бедного девятнадцатого ребенка и удалила с глаз мою колыбель, — а отцовская нежность не могла отвечать на мои первые крики. О моем рождении, грустном происшествии, запрещено было разглашать. Добрая монахиня взяла меня под свое покровительство и была моею восприемницею. Меня крестили как бы украдкой. По прошествии года с трудом уговорили мать взглянуть на меня. Она обняла меня в присутствии родных и друзей, собравшихся для такого важного случая. День этого события был днем горести и слез... Мне постоянно твердили о нерасположении ко мне матери моей...» Словом, Глафира была сиротой при живой матери и, вероятно, совсем не случайно оказалась в числе бедных дворянских девочек в Смольном. Здесь, под крылом заботливой начальницы Смольного института Софии Ивановны Делафон, девочка расцвела. Живая и милая, она стала всеобщей любимицей. С ней, посещая Смольный, играла сама императрица. Она же писала девочкам письма, и в одном из них — оно написано по-французски, — ласковое прозвище Глафиры — Алымушка — Екатерина II написала по-русски — так звучит теплее...
Любила Алымушку и великая княгиня Наталья Алексеевна, первая, рано умершая, жена наследника престола Павла Петровича. Она занималась с ней музыкой, часто посылала ей цветы и записки. Но более других привязался к маленькой, скуластенькой девочке сам шестидесятчетырехлетний Иван Иванович Бецкой: «С первого взгляда я стала его любимейшим ребенком, его сокровищем. Чувство его дошло до такой степени, что я стала предметом его нежнейших забот, целью всех его мыслей». Все умилялись трогательной привязанности Бецкого к девочке, которую он посещал каждый день (!), и полагали, что он ее удочерит. Это чувство в Бецком казалось неожиданным — он слыл человеком довольно мрачным, неприступным, никогда не был женат и жил уединенно в богатом доме на набережной Невы. В суровости Бецкого — белой вороны среди родовитых и законных детей высшего света — была защита от возможных оскорбительных намеков на его происхождение бастарда. Возможно, по этой же причине он подарил свое сердце беззащитному одинокому ребенку. Однако, как показало время, кроме естественного порыва одинокой души к другой обиженной жизнью душе был еще и расчет, вполне в духе идей Просвещения. Оказывается, Бецкой не собирался удочерять Алымову, а мечтал на ней жениться или сделать ее сожительницей! Разница в пятьдесят пять лет не смущала Бецкого. Если в долгой жизни, думал он, ему так и не встретилась женщина, которую он мог бы полюбить, то ее нужно... воспитать с младых ногтей. Алымушка и казалась Бецкому этим существом. Известно, что Бецкой первым завел в России инкубатор и люди с удивлением слышали из его мрачноватого дома писк цыплят. Может быть, и Смольный институт казался ему таким инкубатором. Трезвый разум старого холостяка и его ждавшее счастья сердце начали долгую работу по высиживанию этого счастья. Применим и другой популярный тогда образ: Бецкой решил из шедшей в руки «человеческой глины» вылепить себе — как античный Пигмалион свою Галатею — такую женщину, какую он ни разу не встречал в обществе за всю свою долгую жизнь.
И она, чувствуя его нежную любовь, особенно была к нему расположена. «Было время, — писала впоследствии Алымова-Ржевская, — когда влияние его на меня походило на очарование. Исполненная уважения к его почтенному возрасту, я не только была стыдлива перед ним, но даже застенчива посредине постоянных любезностей внимания, ласк, нежных забот, которые окончательно околдовали меня».
К выпуску из Института в 1776 году семнадцатилетняя Глашенька казалась уже ослепительной красавицей, впрочем, как и другие девушки ее выпуска. Они играли в спектаклях, на которых бывала императрица. Пять воспитанниц первого выпуска Смольного особенно были милы государыне. Она-то и заказала портреты этих смолянок Д. Г. Левицкому. Художник был в расцвете своего таланта и создал настоящие шедевры. Мы их можем видеть в Русском музее. С картин на нас смотрят живые, милые, веселые лица этих первых детей Просвещения: Катенька Молчанова, Наташенька Борщова, Сашенька Левшина, Катенька Нелидова и вот эта девушка, перебирающая струны арфы: Глашенька Алымова. С полотна она будет вечно сиять своей шаловливой красотой.
Последние годы жизни Алымовой в Смольном прошли под неусыпным присмотром Бецкого. Ни срочные дела, ни тяжелый для старика петербургский климат не мешали ему каждый день бывать в Смольном у Алымушки, чтобы увидеть ее улыбку, порадовать подарком, да и просто сказать ей несколько ласковых слов. Работа Пигмалиона явно шла к концу. И она казалась успешной — Глафира была без ума от Ивана Ивановича. «Три года протекли как один день, — пишет Глафира Ивановна, — посреди постоянных любезностей, внимания, ласк, нежных забот, которые окончательно околдовали меня. Тогда бы я охотно посвятила ему свою жизнь. Я желала лишь его счастья: любить и быть так всецело любимой казалось мне верхом блаженства... Я любила и без всяких рассуждений вышла бы за тебя замуж».
И вот торжественный день выпуска настал. Всем вручили аттестаты, шифры. Алымушка удостоилась золотой медали первой величины и золотого вензеля (шифра) Екатерины на белой ленте, что делало семнадцатилетнюю девушку фрейлиной двора. И стайка прелестных смолянок выпорхнула из ворот Смольного в большой свет. Правда, Глашенька улетела недалеко. Бецкой поселил ее в купленном близ Смольного доме и совершенствовал свою Галатею — приучал ее ко двору, к свету. Все было внове юной девице, проведшей жизнь в строгой, аскетической обстановке Смольного. Она ходила в любимицах императрицы, во фрейлинах, государыня определила ее к невестке, жене наследника престола Павла Петровича, великой княгине Наталье Алексеевне. Великолепный двор Екатерины ослепил и закружил Алымову. Его роскошь была обаятельна, полуночная жизнь маняща, обстановка вечного праздника опьяняла — только платья меняй! А какие красавцы были повсюду! И Алымова начала меняться. Постепенно она стала не той, какой ее знал Бецкой в Смольном институте. И от этого объятый страстью вельможа страдал. При этом он тянул время. Оба попали в весьма двусмысленное положение. Алымова пишет, что Иван Иванович поставил перед ней дилемму: «Кем вы меня хотите видеть: мужем или отцом?» Она отвечала, что отцом. При этом отметим, что записки Алымовой полны недомолвок и противоречий, но ясно одно — удочерять ее, делать наследницей, как и брать в жены, Бецкой явно не хотел.
При этом Бецкой не отпускал ее от себя, он боялся ее потерять навсегда. Так продолжаться вечно не могло. Вскоре Алымова почувствовала всю странность своего положения и испытала на себе деспотизм старика, который начал ревновать ее буквально ко всем людям — как к мужчинам, так и к женщинам. Подозрительность, нескончаемые упреки, скандалы, а потом седовласый старец ползал на коленях перед заплаканной красавицей и умолял о прощении. И она прощала его...
«Он не выходил из моей комнаты, — рассказывает Алымова, — и даже когда меня не было дома, ожидал моего возвращения. Просыпаясь, я видела его около себя. Между тем он не объяснялся. Стараясь отвратить меня от замужества с кем-либо другим, он хотел, чтобы я решилась выйти за него как бы по собственному желанию, без всякого принуждения с его стороны. Страсть его дошла до крайних пределов и не была ни для кого тайною, хотя он скрывал ее под видом отцовской нежности. В семьдесят пять лет он краснел, признаваясь, что жить без меня не может. Ему казалось весьма естественным, чтобы восемнадцатилетняя девушка, не имевшая понятия о любви, отдалась человеку, который пользуется ее расположением».
Возможно, Бецкой действительно понимал, что такой брак с любимой всеми юной смолянкой покажется государыне мезальянсом и выльется в грандиозный скандал. Скорее всего, он хотел видеть в Алымовой свою фаворитку, сожительницу — такие дамы живали у него в доме и раньше, но при этом (если, конечно, можно верить мемуаристке) желал, чтобы решение об этом она приняла сама.
Но уже в раннем возрасте в характере Алымушки проявились те черты, которые явно не воспитывал в своей Галатее Бецкой: расчетливость, изворотливость ума, прагматизм. Партия с Бецким ей казалась невозможной по множеству причин. Дом старика Бецкого навевал на нее скуку — жизнь при дворе с его вечным ощущением праздника, атмосферой кокетства и волокитства непреодолимо втягивала девицу, выросшую в строгой дисциплине в четырех стенах Смольного и рвущуюся к развлечениям и светской суете. После смерти Натальи Алексеевны Глафира была назначена в свиту к великой княгине Марии Федоровне — второй супруге Павла Петровича — в качестве ее компаньонки. Поначалу молодые женщины сдружились, но потом по неизвестной причине отношения эти расстроились. Некоторые считали, что Мария Федоровна приревновала Глафиру к Павлу Петровичу и постаралась с ней расстаться. По другой версии, дорогу ей перебежала другая прыткая смолянка — фрейлина Нелидова, занявшая место в сердце Павла.
Повод для расставания с великокняжеским двором нашелся вполне основательный — Глафира совершенно неожиданно для своего покровителя Бецкого решила выйти замуж за вдовца, который был старше ее на двадцать лет. Его звали Алексей Андреевич Ржевский. Он был директором Петербургской академии наук, писателем (сочинял довольно посредственные пьесы, сказки, эпиграммы, мадригалы), а главное — он был одним из предводителей петербургских масонов, имел множество знакомств, дружил с наследником престола Павлом. По своему характеру Ржевский был человеком слабым, сентиментальным, но честным и добрым. Гавриил Державин писал, обращаясь к нему: