Впрочем, Дурова себя считала военным никудышным. В мемуарах, представляющих собой прокомментированные и дополненные дневниковые записки, которые она делала в походах, Дурова рассказывает немало забавных и нелепых историй, смысл которых, в общем-то, сводится к одному: у войны не женское лицо — так невыносимо тяжелы физические и нравственные испытания воина: «С самого утра идет сильный дождь; я дрожу, на мне ничего уже нет сухого. Беспрепятственно льется дождевая вода на каску, сквозь каску на голову, по лицу за шею, по всему телу, в сапоги, переполняет их и течет на землю несколькими ручьями! Я трепещу всеми членами как осиновый лист!..» Тяжело было ей исполнять и разнообразные обязанности командира, который должен разбираться в амуниции, провианте, тысячах мелочей, ругаться с чиновниками, обеспечивать своих солдат провизией и сеном за счет местного населения, которое приходилось, в сущности, грабить, да и за своими людьми нужен глаз да глаз. Как-то раз, возвращаясь с фуражировки с уланами, которые везли на своих лошадях целые стога сена, она вдруг увидела как на дорогу (будто с неба) падают бараны. Оказалось, что уланы замаскировали украденных баранов в стога, но плохо их закрепили на лошадях.
При этом не будем недооценивать ироничного отношения героини к самой себе — ведь это верный признак умного человека. Между тем Дурова действительно стала, преодолев все трудности, мужественным и бесстрашным воином и выжила на передовой — она помнила слова знаменитого генерала А. П. Ермолова: «Трусливый солдат не должен жить». Как-то раз Дурова спасла раненого офицера, отдав ему своего коня, за что потом была награждена Георгиевским крестом.
Что же двигало этой необычной женщиной в мундире? Можно с уверенностью сказать, что по жизни ее вела святая, как у Жанны д’Арк, любовь к Отечеству и всепоглощающее пристрастие к военному делу. Но не только это! Стремления Дуровой нельзя считать только оригинальным результатом воспитания «по системе» гусара Астахова (гости валялись от смеха, когда видели девочку, скачущую по горнице с криками: «Эскадрон! Направо заезжай! С места! Марш-Марш!»). Этой женщине не повезло: она не родилась мужчиной. Кстати, любопытно, что ее мать очень ждала мальчика и так была огорчена рождением дочери, что даже выбросила новорожденную в окно кареты; девочка чудом была спасена. Теперь люди понимают это, и операции по смене пола не считаются модой, а являются часто медицинской необходимостью. Ведь главная мысль, которая пронизывает записки Дуровой: как плохо, унизительно, омерзительно быть женщиной и какая же это жалкая судьба: рожать, сидеть за пяльцами, болтать о пустяках... Примечательно, что на женщин, с которыми сводила «корнета Александрова» судьба, «он» смотрит как гусар-волокита: «В семействе Павлищева меня любят и принимают как родного. Старшая дочь его прекрасна, как херувим! Как настоящая весенняя роза! Чистая непорочность сияет в ее глазах, дышит в чертах невинного лица ее...» Или другой отрывок: «Итак, поход! Да и к лучшему, идти так идти; на этих квартирах мы только бесполезно разнеживаемся; привыкаем к лакомствам, ласкам, угождениям; белые атласные ручки легонько треплют по щеке; рвут нежно за ушко; дают конфект, варенья; стелют мягкую постель, и как легко, как приятно свыкаться! Со всем этим вдруг поход вдруг надобно перейти от него к суровостям, пересесть с бархатной софы на бурного коня и так далее...». И не говорите мне, что так пишет дама!
А между тем бюрократическая машина, запущенная жалобой отца Дуровой, со скрипом работала-работала и наконец беглянку нашла. Сведения о необыкновенной воительнице достигли ушей самого царя Александра I. Он потребовал доставить Дурову в Зимний дворец и беседовал с ней дважды. Какой была встреча царя с Дуровой, мы в точности не знаем. Возможно, такой, как у Кутузова с героиней фильма «Гусарская баллада» («Корнет, вы женщина?»). Дурова в своих мемуарах пишет, что все решилось за минуту: царь взял ее за руку и милостиво спросил: «“Я слышал, что вы не мужчина, правда ли это?” Я не вдруг собралась с духом сказать: “Да, Ваше величество, правда!” Далее Александр расспросил подробно, что было причиною вступления моего в службу, государь много хвалил мою неустрашимость, говорил: что это первый пример в России, что все мои начальники отозвались обо мне с великими похвалами, называя храбрость мою беспримерною, что ему очень приятно этому верить и что он желает сообразно этому наградить меня и возвратить с честию в дом отцовский, дав... Государь не имел времени кончить; при слове “возвратить в дом!” я вскрикнула от ужаса и в ту же минуту упала к ногам государя: “Не отсылайте меня домой, Ваше величество! — говорила я голосом отчаяния, — не отсылайте! Я умру там! Непременно умру... не отнимайте у меня жизни, я добровольно хотела ею пожертвовать для вас!” Говоря это, я обнимала колени государевы и плакала. Государь был тронут, он поднял меня и спросил изменившимся голосом: “Чего же вы хотите?” — “Быть воином! Носить мундир, оружие!”»
По-видимому, порыв Дуровой был таким сильным и искренним, что сентиментальный по природе император Александр не выдержал, и Дурова вышла из дворца не разоблаченной и наказанной по уставу (известно, что в XVIII веке за такие поступки, — обман, самозванство, бесчестие мундира — женщин ссылали на каторгу, в работный дом), а гусарским ротмистром под псевдонимом Александров («И будете называться по моему имени», — сказал император) и с Георгиевским крестом на груди. («Государь, — писала Дурова, — взял со стола крест и своими руками вдел в петлицу мундира моего».) Возможно, царь при этом испытывал те же чувства, которые в фильме «Гусарская баллада» мастерски изобразил Игорь Ильинский в роли Кутузова... Более того, император назначил Дуровой особую пенсию, которую она стала получать через временщика А. А. Аракчеева, а потом через военного министра Баркалая-де-Толли.
А потом пришел героический 1812 год. И так получилось, что дерзкий одиночный поступок Дуровой удачно совпал с тем необыкновенным патриотическим подъемом, который охватил русское общество, в том числе и женщин, в годину потрясений и испытаний. Нельзя сказать, что за Дуровой в армию двинулись женские легионы (кроме партизанки Василисы Кожиной никто из женщин на ум не приходит), но дух ее поступка стал понятен тысячам. Довелось Дуровой воевать и на Бородинском поле: «Адский день! Я едва не оглохла от дикого, неумолчного рева обеих артиллерий. Ружейные пули, которые свистали, визжали, шикали и, как град, осыпали нас, не обращали на себя ничьего внимания; даже и тех, кого ранили, а они не слыхали их: до них ли было нам! Эскадрон наш ходил несколько раз в атаку, чем я была недовольна: у меня не было перчаток, и руки мои так коченели от холодного ветра, что пальцы едва сгибаются... Хотя нет робости в душе моей и цвет лица моего ни разу не изменялся, я покойна, но обрадовалась бы, однако ж, если бы перестали сражаться». При этом Дурова накануне была ранена в ногу ядром — к счастью, оно задело ногу на излете, — и ходила с эскадроном в атаку с распухшей, почерневшей ногой. Эта болезненная рана, а также распря с начальством привели к тому, что она самовольно уехала из части и попросилась ординарцем к Кутузову, — поступок дерзкий, однако допустимый, — ведь за ее спиной стояли государь и страшный Аракчеев, который почему-то очень благоволил к Дуровой. Ротмистр Александров участвовал в заграничных походах русской армии, командовал эскадроном, с головой погружаясь в армейские хлопоты.
Тем временем отец героини продолжал настойчиво требовать возвращения блудной дочери, и в 1816 году она наконец вышла в отставку в чине штаб-ротмистра и приехала в родной Сарапул. Жить в такой глухой провинции Дуровой было невмоготу, она перебралась в город побольше — Елабугу. Там и жила до самой смерти в 1866 году. В Елабуге у Надежды Андреевны открылся писательский талант. Взяв за основу свой армейский дневник, она написала мемуары, которые с восторгом встретил сам Пушкин и начал публиковать отрывки в своем «Современнике». До сих пор эти «Записки» читаются с огромным удовольствием — настолько остроумен, трогателен и талантлив их автор. Воодушевленная похвалой Пушкина, доброй оценкой Белинского, успехом у читающей публики, Дурова засела за романы, повести, но они не были так удачны, как «Записки кавалерист-девицы».
Писательство не могло заменить ей войну. Это и понятно — так часто бывает с военными людьми, прошедшими горнило невероятных испытаний. Для них именно там — «давным-давно», на войне — и была настоящая жизнь с ее остротой и упоением боя. Там под свист пуль и ядер они испытывали бесценные и почти невозможные в мирной жизни чувства боевой дружбы, товарищества, совершали (и видели, как их совершают другие) подвиги самопожертвования во имя родины, товарищей и чести. Никогда более в жизни они не испытывали такого безумного, ошеломительного счастья победы над противником и своим страхом: «Земля застонала под копытами ретивых коней, ветер свистал в флюгерах пик наших; казалось, смерть со всеми ее ужасами неслась впереди фронта храбрых улан. Неприятель не вынес этого вида и, желая уйти, был догнан, разбит, рассеян и прогнан». Когда Дурова заканчивала записки, ей не было и сорока лет, предстояло прожить еще десятилетия, а она не просто грустила, а убивалась, как над курганом Алкида, над могилой прошлого, где осталась ее истинная жизнь: «Минувшее счастие! слава!.. опасности!.. шум! блеск!.. жизнь, кипящая деятельностию! Прощайте!»
Мирные годы для Дуровой стали отставкой, вынужденным бездельем, бессмысленной мышьей беготней. У нее были те странности, которые последователи доктора Фрейда оценят однозначно. Дурова ходила только в мужской одежде, не отзывалась на свое женское имя, но горожане запомнили не это, а необыкновенную доброту небогатой женщины к нищим, падшим людям, к бездомным кошкам и собакам и вообще ко всем живым существам: «...к собаке, которую возьму к себе из сожаления; даже к утке, курице, которую куплю для стола, мне тотчас сделается жаль употребить их на то, для чего куплены, и они живут у меня пока случайно куда-нибудь денутся». Только их, этих уток, кошек и собак, а не возлюбленное Отечество, она могла теперь по-настоящему защитить...