ество... Верно?
– Верно. Верно, герр обер-лейтенант.
– Я, видимо, читал в каком-то журнале, – всё так же растерянно говорил Айнцигер. – Такое случается: никогда не знаешь, что и зачем запомнил ваш мозг, а потом необходимая информация словно сама падает с полочки...
– Не берите в голову, – сказал Воскобойников.
Он порылся в мешке, нашел дневник и химический карандаш и принялся лихрадочно записывать всё, что случилось за минувшие дни, всё, что он хотел выплеснуть на бумагу. Писал комиссар вслепую, при неверных бликах костра, и порой казалось, что рука сама ведет карандаш, сама рисует знаки, только похожие на буквы... Под конец Станислав Федорович попробовал нарисовать в меру умения то, что хотел бы зафиксировать именно в виде рисунка: разваливающийся дом Ярка, самого Ярка, трупы своего маленького отряда, труп Буренина с вырезанным на лбу значком, учителя Вальдена... Рисовать Воскобойников практически не умел, но рисовал. Поднеся листки к самому огню, он убедился, что рисунки удались, несмотря на жирные кляксы от обслюнявленного карандашного грифеля.
– Что вы там пишете? Дневник? – удивленно спросил немец, который, кажется, задремал.
– А? Что?! – Воскобойников поднял голову, всё вокруг плыло, как в тумане. – А где финн?
– Не волнуйтесь вы так, комиссар. Он на часах. Что-то мне подсказывает, что это будет жутковатая ночь, и я распорядился выставить охранение. А поскольку вы спали, а я в тот момент был старшим по званию, пошел Керьялайнен.
– Он не сбежит?
– А вы бы сбежали на его месте? С нами уж никак не страшнее, чем одному в лесу... – невесело усмехнулся Айнцигер. – Так что вы там пишете?
– Дневник, дневник... – Сомнамбулическое состояние, в котором Станислав Федорович водил карандашом по листкам дневника, прошло. – Хотите посмотреть?
– Дневник предполагает нечто личное, – развел руками немец.
– Смотрите. Рисунки, посмотрите рисунки. – Немец взял в руки дневник и поднес к костру, как недавно сам комиссар.
– Вы знаете финский?! – удивился он.
– Совсем плохо, а что?
– Тут по-фински... правда, не разберу, кажется, это какой-то диалект, очень много незнакомых слов... А это совсем непонятно, это и не финский, по-моему... Какой-то мертвый язык... Послушайте, товарищ комиссар, что это?
– Я не знаю, – признался Воскобойников. – Не знаю... Гиацинт. Посмотрите рисунки.
– Они омерзительны, – покачал головой немец, присмотревшись. – Но рисуете вы неплохо, у вас есть задатки хорошего графика... Но для чего вам это всё?
– Я не знаю, – снова сказал комиссар. – Я только понимаю, что обязан вести этот дневник.
Немец хотел что-то сказать, но тут в окопчик обрушился финн с округлившимися от ужаса глазами. В руках он держал автомат – как только сейчас понял Станислав Федорович, его, Воскобойникова, автомат.
– Он пришел, – прохрипел Керьялайнен.
Как выяснилось, финн хоть и боялся, но осторожно бродил туда-сюда, не теряя из виду слабого света из окопчика. К северу он не ходил вообще – там был похоронен Буренин. Но именно с той стороны он услышал едва приметный треск ветвей, а потом – шорох, словно кто-то быстро-быстро роет руками (лапами?!) снег, сухой от мороза, словно песок. Трясясь не столько от холода, сколько от ужаса, Керьялайнен всё же подобрался чуть ближе и увидел склонившуюся над снежной могилой человеческую фигуру. Затем до него донеслось голодное чавканье, и финн бросился назад, к спасительному, как ему казалось, теплу и свету костра.
– Потом вы мне обязаны всё объяснить, – сухо сказал Воскобойникову эсэсовец.
Комиссар молча кивнул – он и в самом деле не видел ничего особенного в том, чтобы рассказать Айнцигеру историю о застреленном у ручья финне. В том, что Воскобойникова преследует именно он, комиссар уже не сомневался. Он давно забыл все антирелигиозные лекции, богоборческие демонстрации, забыл, как из храма на Орловщине вышвыривали иконы, рубили их топорами и жгли во дворе. Да и что мог тут поделать Иисус, живший в десятках тысяч километров отсюда, в теплой и сухой Иудее? Это был не местный, чужой бог, а то, что глодало сейчас мерзлые кости лейтенанта Буренина, – местное, здешнее. Свое.
– Будем стрелять? – спросил Станислав Федорович.
– Ему это повредит?
– Не знаю... Постойте, у меня есть другое предложение.
– Скорее, – буркнул немец, тревожно вглядываясь в темноту над кромкой снежного окопчика.
– Керьялайнен, переведите на финский то, что я скажу. Крикните громко, чтобы он слышал. – Воскобойников махнул рукой в сторону севера.
Финн послушно закивал.
– Да, господин офицер. Конечно, господин офицер.
– Переводи.
Воскобойников глубоко вздохнул, поднялся на ноги и начал:
– Послушай! С тобой говорит тот, кто тебя убил. Я не знаю финского языка, и поэтому за меня говорит другой человек. Он не виновен в твоей смерти, и еще один, который со мной, тоже не виновен. Я хочу спросить – чего ты хочешь?
Финн послушно перевел сказанное, выкрикивая фразы через сложенные рупором ладони в варежках. Все прислушались – над головой шумели, терлись друг о друга верхушки сосен... И внезапно послышался голос – холодный, какой-то замерзший, бесстрастный. Говорили по-фински, совсем рядом, в нескольких шагах. Комиссар опустил глаза, потому что боялся увидеть что-либо в ночи.
– Что он говорит?! – рявкнул эсэсовец.
– Он говорит, что собирается мстить за свою смерть, – перевел Керьялайнен.
Костер забился, стал угасать, и Воскобойников поспешно сунул туда несколько мерзлых веток.
– Скажи ему, что идет война, а на войне убивают, – велел комиссар.
Керьялайнен перевели это.
– Я ни с кем не воевал, – сказал мертвец. – Я даже не знал, что идет война, когда ты меня убил. Но теперь ты еще и враг.
– Почему же ты убиваешь людей рядом со мной и не трогаешь меня самого?!
– Потому что так тебе тяжелее, – ответил мертвец с утробным смешком. – Я приду, чтобы убить тебя, когда придет срок. А до этого я буду убивать других.
– Тогда иди сюда, – сказал Воскобойников, поднимая автомат, выпавший из ватных рук Керьялайнена. – Иди сюда.
– Зачем? Сейчас я уйду. Я приду тогда, когда ты не будешь этого знать, – сказал мертвец.
Воскобойников крепко выругался по-русски и одним прыжком вымахнул из окопчика. Немец что-то закричал вслед, но комиссар не слушал – он бежал сквозь темноту туда, откуда только что доносился мертвый промерзший голос, стреляя от живота короткими очередями.
Споткнувшись, Станислав Федорович упал лицом в снег, автомат, замолкший за мгновение до этого (наверное, заклинило патрон), отлетел в темноту. Комиссар быстро перевернулся на спину, но вокруг было тихо.
– Сволочь! – крикнул в черное небо Воскобойников. – Сука! Ну, выйди! Выйди!
«А ведь я убил его подло в спину, исподтишка... Поэтому он не выйдет».
С горящими головнями в руках подошли Айнцигер и Керьялайнен, помогли комиссару подняться, финн нашел утонувший в снегу «суоми».
– Я думаю, он ушел, – сказал немец. – Идемте к огню, и расскажите мне, кого и зачем вы убили.
ВОЗВРАЩЕНИЕ К БУДУЩЕМУ-7
– Скажи, а что такое Похьяла?
Хорошая машина «Форд» может двигаться даже без водителя. Потому что я несколько секунд тупо пялился в лобовое стекло, совершенно не участвуя в управлении автомобилем.
– Откуда ты это взяла?
– Ты часто ночью повторял это слово.
– Разве я говорил что-то осмысленное?
– Это я только и разобрала. Просто ты очень часто это повторял. – Юлька закинула ножки на приборную панель, рискуя при резком торможении разбудить спящий airbag. Холодный воздух из сопла кондиционера играл с подолом ее сарафанчика, то приоткрывая, то снова пряча округлость попки. – Куда ты так смотришь?
– Ну. – Я пожал плечами. – Собственно, на твою попу.
– Кобель. Ты можешь быть серьезным?
– Настоящий кобель всегда серьезен. Для настоящего кобеля нет ничего важнее и серьезней кусочка попы, выглядывающего из-под платья. Почему, ты думаешь, мужчины всегда заглядываются на женщин в мини-юбках?
– Всё-таки не все.
– Конечно, не все. Я же сказал, мужчины.
Юлька рассмеялась. Мне нужна была эта минутная передышка, чтобы прийти в себя. Сариола не хотела отпускать меня. Меня некому было отвести туда, я пришел сам. Во сне. Но пришел. И теперь Сариола не желала меня отпускать.
Руки неприятно похолодели.
– У тебя чрезмерно раздутое самомнение.
– Конечно. Иначе нельзя. Все мужчины смотрят на женщину и хотят ее. Хотят видеть ее попу, ножки, грудь. Трогать. Гладить. Любить. Именно по этой причине дружба между мужчиной и женщиной невозможна по определению.
– Ты еще и циник. Как так невозможна? Многие же общаются и совсем не обязательно залезают друг к другу в койку.
– Целиком и полностью с тобой согласен. Залезать в кровать совсем не обязательно. И многие этого не делают. Но тут есть особый нюанс. Мужчина обязательно должен хотеть ту женщину, с которой общается. Хотя бы чуть-чуть. Она должна, может быть, совсем немного, но укладываться в его сексуальные критерии. У нее должна быть попа той формы, которая его волнует, или грудь особенных очертаний. Ну, может быть, глаза. Или милые веснушки. Вариантов множество, поскольку сексуальные критерии для каждого мужчины штука абсолютно персональная. Кому-то подавай ноги от ушей, кому-то попу побольше, а кто-то совершенно без ума от разреза глаз в стиле принцессы Покахонтас. Но факт остается фактом, мужчина хочет женщину, с которой общается. Немного, чуть-чуть. При этом совсем не обязательно залезать к ней в койку. Тут главное – желание. Она чувствует это, и именно поэтому и образуется некий стиль общения между мужчиной и женщиной, который и называется дружбой. Ничего криминального тут нет. Даже наоборот, приятно, что люди недалеко ушли от своих природных корней.
– У тебя на все случаи жизни есть лекции?
– Почти на все. Я очень любопытный. А потому на множество событий имею свое мнение.