Малькольм был в ужасном волнении, боясь, что вот-вот подведут его к хозяйке и все на него обратят внимание. Но тут все общество вошло в Гилдхолл.
В огромной, роскошно убранной зале были накрыты столы, наполненные золотой и серебряной посудой такой ценности, что герцог Орлеанский не мог не заметить королеве Екатерине, что во Франции такой проходимец, как Виттингтон, никогда бы не смел выставить пред принцами и дворянами такой роскоши из боязни, что ее у него отнимут с извинениями или без оных.
Посреди комнаты был зажжен очаг, пламя которого было сдобрено корицей и другими пряностями, распространяющими удивительный аромат по всей комнате.
Приведя к месту хозяйку дома, король Генрих подошел к огню и громко сказал:
– Вы нас балуете, сэр Ричард! После такой роскоши как нам снова привыкать к дыму наших сырых дров? Это самый ценный огонь, когда-либо виденный мной в обоих государствах!
– Он будет еще ценнее, – сказал Виттингтон, подходя к королю.
– Вряд ли, – ответил Генрих, – если только не бросить туда корону. Но на это у меня не хватит средств, потому, пожалуй, ее придется в скором времени заложить.
Вместо ответа лорд мэр хладнокровно вынул из кармана огромную пачку пергаментов, связанных лентой, и, улыбаясь, преподнес их королю.
– Вы показываете мне это, верно, для того, чтоб отнять у меня аппетит перед обедом и тем сэкономить на мне, – вскричал Генрих, с отвращением посматривая на пачку. – Неужели вы скупили все обязательства, выданные мной в бедственные времена целой своре евреев? Не придется ли мне послать за своей короной прежде, чем уйти отсюда? Впрочем, – прибавил он, – я рад кредиторам подобного вам круга; только я боюсь, сэр Ричард, я боюсь, что много пройдет времени до тех пор, когда вы получите чистое золото вместо этих грязных пергаментов. Но ты с ума сошел, Дик Виттингтон! Дайте щипцы!
Ричард, улыбаясь, положил связку на пылающий огонь.
Генрих кинулся щипцами вытаскивать документы и чуть было не вытащил их, но лорд мэр удержал его руку.
– Да знаете ли вы, леди Алиса, – вскричал Генрих, – что стоят эти бумаги?!
– Шестьдесят тысяч ливров, – ответила она спокойно. – У мужа моего есть свои фантазии, и я умоляю ваше величество не препятствовать ему исполнить то, к чему он готовился столько времени.
– Да, сир, – прибавил Виттингтон, – вы знаете, что Господь наградил нас Своими благами…
– Ты победитель, Виттингтон! – вскричал король, с улыбкой поднимая голову. – Ты отправляешь меня за море, обязанного тебе всем. Кэт! – обратился он к жене. – Благодари его, он оказал твоему мужу великую услугу!
Екатерина грациозно протянула мэру свою беленькую ручку и вместе с тем удивленно посмотрела на мужа, пришедшего в такой восторг от этих дымящихся бумаг, запах которых заглушал аромат горящей корицы. Но лорд-мэр вновь подбросил на пылающие уголья щепотку пряностей, и пир начался. Нечего говорить о всей роскоши обеда, которая была изумительна. После же всевозможных пирожных и десерта принесли великолепную кошку с эмалевыми глазами, и Генрих провозгласил первый тост: «За здравие кошки!»
Каждый из посетителей нашел у себя под салфеткой по паре надушенных перчаток испанской кожи, на которых было вышито по тигровой кошке.
Малькольм был в восторге, что ему удалось усесться рядом с Эклермондой, но ему досадно было, что та обращала все свое внимание не на него, а на своего соседа с другой стороны, худощавого молодого человека с мечтательным выражением лица, представителя общества золотых дел мастеров.
– Что это за монахиня стояла у дверей, – спросила она, – совершенно как наша бегинка?
– Такого ордена у нас нет, – ответил молодой человек с недоумением.
– Э, мастер Прайс! – вскричала миссис Вольт. – Общины обязаны были посещать бедных, учить детей молитвам, принимать их у себя и давать более обширное образование. Они должны были также ходить за больными и помогать им.
– А можно будет посетить эту общину? – вскричала Эклермонда.
– Конечно, – ответила миссис Вольт. – Я с удовольствием пойду с вами – там у меня еще есть знакомые.
Эклермонда с удовольствием приняла это предложение, что в высшей степени возмутило шотландскую гордость Малькольма.
По окончании пира все королевское общество село в лодки и по Темзе отправилось обратно в Виндзор.
Глава VI. Малькольм и Эклермонда
– Что намерен ты делать с этим юным отпрыском знаменитого рода Стюартов? – спросил король Генрих Джеймса, глядя вместе с ним на Малькольма, играющего с Ральфом Перси в ключи – первоначальную форму игры в кегли.
– Я уже решил его участь, – ответил Джеймс.
– А каким образом?
– Хочу женить его на Эклермонде Люксембургской.
Вместо ответа Генрих только протяжно свистнул.
– Ты разве имеешь на нее другие виды? – спросил Джеймс.
– Я? Да какие же виды могу я иметь на голубку, укрывшуюся у меня от когтей сокола? К тому же не обречены ли они оба на монастырскую жизнь?
– Да, но ведь обеты их не имеют никакого значения, – возразил Джеймс.
– Я никогда не позволю себе вмешиваться в подобные дела, – сказал Генрих.
– Ба! – вскричал Джеймс. – По-моему, монахи далеко не такие безгрешные люди, чтобы было предосудительно отвлекать юношу от их общества.
– Может быть, – ответил Генрих. – Все же не следует мешать исполнению религиозного обета. Мне кажется, что такими стараниями ты подвергаешь человека опасности изменить своему призванию и, быть может, увлекаешь его далее, чем сам бы того желал.
– Но у этого юноши никогда не было осознанного призвания к монашеству, – возразил Джеймс, – его принудила к тому чрезвычайная робость, сложившаяся вследствие слабого здоровья и недостатка умственной пищи.
– Может ты и прав, – сказал Генрих. – Но почему твой выбор пал именно на нашу строгую люксембургскую деву, годную скорее быть игуменьей в Фонтенбло и управлять, подобно Гильдегонде, и монахинями и монахами в одно и то же время.
– Потому что, мне кажется, они нравятся друг другу, – ответил Джеймс. – Такого рода женщина необходима Малькольму, чтобы сделать из него мужчину; и с помощью ума Эклермонды и ее любви к ближнему, надеюсь, они оба будут способствовать значительным преобразованиям в Шотландии.
– Да, если только тебе удастся уломать ее.
– Ты даешь мне свое согласие, Генрих?
– Мое согласие? Да разве оно нужно? Это зависит от мадам де Гено. Во всяком случае, я бы посоветовал тебе сначала хорошенько обдумать это дело. По-моему, легче будет из твоего прирученного ягненка сделать яростного волка, чем добыть ему в пастушки эту Дебору-пророчицу.
Но Джеймс принял этот совет за новое доказательство ланкастерских предрассудков Генриха и только помышлял, чтобы половчее устроить затеянное им.
Для Малькольма, между тем, наступила решительная минута: ему нужно было сделать выбор между Оксфордом и Францией. При мысли о войне чувство ужаса продолжало овладевать им, хотя гораздо в меньшей степени, чем прежде; теперь ему небезызвестно было, что сражения не повторяются ежедневно и что часто они бывают совсем не опасны.
Он ни за что бы не расстался с королем, если бы был уверен, что женская половина двора тоже отправляется в поход. Оставаясь же с оксфордскими монахами, он терял из виду ту, которая составляла теперь в его глазах все. При этом ему неприятен был такой разрыв со старыми привычками, слившимися, по его мнению, со всем его существованием; кроме того, ему мнилось видеть в каждом слове Эклермонды и в каждом взгляде, брошенным ею на него, сочувствие ее в пользу убежища, где царит наука и благочестие. В отношении же Ральфа Перси и других придворных товарищей он стыдился такой нерешительности и из опасения насмешек с их стороны готов даже был отказаться от исполнения религиозных обрядов, над которыми они смеялись и находили недостойными мужчины; к тому же он не был уверен, что при встрече с неприятелем им не овладеет паника, чем, конечно, он осрамится на всю остальную жизнь. В сущности же, он сам не знал определенно, чего хотел, потому что оставался в той же нерешительности и тогда, когда узнал, что королева не желает сопровождать своего мужа в походе, а остается со своими дамами или в Шене, или же в Виндзоре. Теперь уже не было никакого сомнения, что он более не увидит Эклермонды – звезды, руководящей его жизнью, олицетворяющей все его мечтания, взлелеянные им еще тогда, когда он повторял английские поэмы, в особенности ту умилительную легенду, где говорится о святой Екатерине. Углубленный в мысли, он стоял однажды у окна, раздумывая о своем исчезающем счастье, как вдруг к нему подошел король Джеймс и весело спросил:
– Ну! Не овладел ли тобой припадок, дитя мое?
– Какой припадок, сир? – спросил Малькольм, широко открыв глаза.
– Припадок… нежной страсти.
Малькольм вскрикнул от ужаса и покраснел как маков цвет.
– Сир! Сир! – залепетал, он заикаясь.
– Такое негодование – явный признак болезни, – возразил Джеймс.
– Сир! Сир! Не богохульствуйте, умоляю вас!
– Не в моих обычаях богохульствовать, – ответил Джеймс, стараясь быть серьезным. – Никак не думал я иметь дело с таким святым.
– Я святой? Нет, нет, не я, конечно! Но чтобы я дерзнул коснуться подобной мыслью ее… О сир! – И Малькольм закрыл лицо руками. – Возможно ли, чтобы вы так ошиблись во мне!
– Я вовсе не ошибся в тебе, – ответил Джеймс, окинув юношу проницательным взором.
– О сир! – вскричал снова Малькольм, все более и более горячась, – вы ошибаетесь – никогда, никогда у меня не было мысли в отношении ее, кроме самого чистого благоговения. Она для меня нечто вроде святой Маргариты, или…
Но, видя, что король, улыбаясь, продолжал так же пристально смотреть на него, Малькольм смешался и принялся в отчаянии ломать себе руки. Король не переставал улыбаться и наконец промолвил:
– Да, Малькольм, иначе и не могло быть: ты человек, а не монах.
– О! Зачем жестокость ваша простирается до того, чтобы заставить меня пренебрегать самим собой! – рыдая, сказал Малькольм.