– Мужики, не надо, – голос Щавеля срывался на умоляющий плач, – пожалуйста!
Мужики синхронно посмотрели на него равнодушными взглядами. Усатый, который, видимо, был главным в их паре, выдал:
– Хромай отсюда!
Серега растерялся. Он думал, что ему сейчас будут крутить руки, садить в машину (отчего-то обязательно с мигалками) и везти чуть ли не в прокуратуру, а тут вроде как его отпускают. От неожиданности он даже стал заикаться:
– Так э-это… а куда мне теперь?
Усатый молча развернулся и занял свое место в засаде за стеной насосной станции. Рыжий, видимо, ставший охранником недавно и пока еще сочувствующий рабочему классу, попытался сделать невозмутимый вид и неестественно фальшивым равнодушным голосом ответил:
– В контору твою отправим. Пусть там с тобой разбираются.
И окончательно потеряв интерес к Гоменюку, сжимая в руке прибор с трубочкой как боевое оружие, занял свое место в импровизированной засаде.
Залитый липким потом Серега добежал до бани. Как он и предполагал, кроме уборщицы-пенсионерки, равнодушной ко всему, не считая пенсии, зарплаты, внуков и выборов, в бане не было никого. Наспех переодевшись, он схватил свой монтажный пояс, каску и пулей вылетел по направлению к конвертерному цеху.
Возле конвертерного цеха бурлило грязное море из рыжих касок, брезентовых костюмов сварщиков и резчиков, мятых черных спецовок с логотипом комбината рабочих остальных профессий. Изредка в этой пестрой толпе акулами проплывали синие выглаженные костюмы и белые каски ИТР-овцев. Щавель привычно нырнул в это море, перемещаясь от стайки к стайке рабочих всех мастей, и очень скоро нашел рабочих своего участка, а главное: своей бригады, которая в лучах угрозы увольнения показалась ему почти что родной. Костян Логунов, Паша Тихоход и бригадир Кобчик сидели возле передвижного компрессора на груде скрученных шланг с видом Битлов, ждущих из сортира Ринго Старра перед концертом в Театре принца Уэльского. Костя оглядывал окружающих злым раздражительным взглядом, Паша Тихоход, положив руки на колени, отрешенно взирал на мир взглядом человека, который мысленно находится совсем в другом месте, а бригадир Кобчик Александр Иванович подкуривал очередную папироску. О последнем нужно сказать отдельно. Это был высокий широкоплечий мужик лет сорока пяти с простым крестьянским лицом и густющими рыжими усами. В усах неизменно тлела папироса «Прима» без фильтра, причем курил её Александр Иванович до тех пор, пока огонек помимо табака не начинал поджигать ус. Тогда бригадир Кобчик выплевывал остатки папиросы, чтобы через пять минут начать курить новую. Из-за привычки курить без помощи рук, держа папиросы только губами и усами, говорил Александр Иванович мало и нечленораздельно. Основным звуком, издаваемый его голосовыми связками был гортанный звук «’мля», шедший почти после каждого слова. В работе бригадир Кобчик умело использовал здоровый пофигизм и всегда ориентировался на главную аксиому хорошего исполнителя – не спеши выполнять приказ, пока не поступит второй. Бригаде такой подход нравился, и с авторитетом бригадира Кобчика кроме Костяна – да и то редко и по пьяни – никто не спорил.
Увидев подбегающего запыхавшегося Гоменюка, Александр Иванович затянулся и задал риторический вопрос:
– Где шляешься ’мля?
Серега принялся было рассказывать о своих злоключениях бригадиру и заинтересовавшемуся Костяну Логунову, которому не давал покоя вопрос, чем закончилась их попойка в субботу, но тут к ним подошел мастер Триппер и ревущим подгоняющим тоном указал на сегодняшний объект. На удивление ночная смена успела демонтировать старые двутавровые балки, к которым крепился ковш-печь конвертера, так что вместо ожидаемой рубки бетона всех свободных рабочих кинули на сборку новых балок. Две здоровенные балки затащили лебедками внутрь цеха, и теперь они стояли на деревянных подмостях, красуясь свежевыкрашенным ребром. Погрузчиком завезли несколько ящиков гаек размером с кулак и гроверов для сбора балок. Суть работы была простая: нужно было из двух коротких частей балки собрать одну длинную. Балки выставлялись по уровню в стык и скреплялись металлическими пластинами в районе ребра жесткости с обеих сторон с помощью болтов. Болты продевались в тридцать специально просверленных отверстий и затягивались гайкой с предварительно надетым для жесткости гровером. Затягиваться гайки, согласно технологии, должны были с определенным усилием, для чего был специально принесен полутораметровый динамометрический ключ. На ключе согласно технологическим нормам выставлялось усилие, и нужно было им крутить гайки до характерного щелчка. Щелчок обозначал, что гайка закручена до конца правильно. Технолог цеха поколдовал над ключем, регулируя что-то согласно бумажке, в которую поминутно заглядывал, и ключ под ободряющий рёв мастера Триппера: «Быстрее давай!» был вручен бригадиру Александру Ивановичу. Не мудрствуя лукаво, бригадой было решено, что менее физически развитые Серега Гоменюк и Паша Тихоход вставят болты, накинут гроверы, понаживляют гайки, а Костян Логунов и бригадир Кобчик будут их закручивать огромным тяжелым ключом и через каждые десять болтов меняться. Работа в принципе была не особенно сложная, фактором осложнявшим положение являлось то, что балки эти находились прямо посреди цеха и все обилие руководства разных мастей шастало в непосредственной близости. В этих условиях чувствуешь себя пони на арене цирка, перед таким обилием начальства придется пахать в поте лица. Пахать ни Щавелю, которого еще слегка мутило и крутило живот после вчерашнего отравления, ни его бригаде не хотелось, но выбирать не приходилось. Тем более контролировать процесс поставили мастера Триппера. Первая гайка была наживлена, бригадир Кобчик дуговыми вращениями начал крутить здоровенный ключ, все сильнее и сильнее в него упираясь в ожидании заветного щелчка. Но вместо ожидаемого мягкого щелчка раздался треск разрываемого металла. Ключ ушел на полметра вперед, а выжимавший его бригадир Кобчик по инерции полетел следом, больно стукнувшись коленками по нижнему тавру балки.
– Травма на производстве, – лаконично диагностировал Костян, наблюдая эту картину.
– Я тебе дам травму! – грозно огрызнулся Триппер, – Что там случилось?
Александр Иванович встал, потер ушибленную коленку, медленно осмотрел сначала ключ, потом потрогал гайку. Гайка внезапно легко прокрутилась. Бригадир Кобчик одним движением сорвал её с болта, посмотрел внутрь и проворчал:
– Резьбу сорвали ’мля!
Триппер медленно, как пробирку с кислотой, взял гайку, покрутил её сначала слева направо, потом справа налево. Суть проблемы от этих манипуляций не уменьшилась. Он испуганно оглянулся в поисках знакомых, с кем можно было бы обсудить событие, но вокруг были исключительно незнакомые инженеры и начальники, – все по должности гораздо выше Триппера.
– Еще одну крути, – приказным тоном прогудел Петр Петрович, решивший потянуть время на принятие решения.
Теперь уже за ключ взялся Костян. Через минуту и вторая гайка с характерным треском была сорвана.
– Бог троицу любит, – беспомощно оглядываясь, уже не таким приказным тоном просипел Триппер.
Прошла минута, и третья гайка присоединилась к двум своим сестрам, не выдержавшим технологической дефлорации. Так и не заметив с кем можно было обсудить произошедшее, Триппер схватил одну из гаек и ринулся на поиски решения проблемы.
– А нам чё делать ’мля? – справедливо возмутился бригадир Кобчик.
– А вы крутите, не останавливаетесь, – Петр Петрович Петряковский даже в условиях гипотетического наказания за испорченные гайки продолжал следовать всезаводской доктрине о том, что рабочий не должен простаивать. Александр Иванович пару секунд поматерился. Его примеру последовал Костян. Свои пять копеек вставил Щавель, и лишь Паша Тихоход, склонив голову влево, задумчиво витал в неизвестных облаках. Начали крутить. Результат был прежний. Работа оказалась не такой уж и простой. Ключ весил прилично, и с непривычки вытянутыми руками – да ещё с усилием – крутить было достаточно тяжело. Решено было меняться через каждые три гайки: сначала крутят бригадир с Костяном, затем Серега с Тихоходом. На четвертом круге к сборщикам прибежал мастер Триппер с единственным знакомым человеком, которого смог найти – с профоргом цеха Рафаилом Михайловичем Загрушевским. Казалось бы, странно, что мастер на производстве обращается за помощью в технологическом процессе к профоргу – человеку, чья должность не подразумевает технических знаний. Но не все так просто было в цеху обслуживания металлургического оборудования. Рафаил Михайлович Загрушевский был не просто профорг. Его вообще можно было характеризовать фразой «не просто». Было Загрушевскому сорок восемь, и подготовку к своей профессиональной деятельности он начал с семи лет. Сначала он был в начальной школе командиром октябрятской звездочки, потом вожатым пионерской ячейки, затем комсоргом класса, затем комсоргом в группе механико-металлургического университета, тогда же он начал учебу в школе марксизма-ленинизма, которая сулила ему гораздо больше перспектив, чем университет. Если бы Рафаилу Михайловичу Загрушевскому сказали, что он интуитивно выбрал тот же путь, что и Жора Грек, а именно – работать как можно меньше, он бы отмел это предположение, как абсолютно ложное. И даже самому себе не признался, что так оно и есть. Он двигался по партийной карьерной лестнице с усердием стахановца, и никто никогда не мог упрекнуть его в лености и праздности. Идеология как таковая никогда его всерьез не интересовала, важны были только возможности, которые предоставляла партия. Из своего коммунистического опыта он вынес два главных вывода. Первый – за тобой всегда следят товарищи. Второй следовал из первого – для того, чтобы товарищи были довольны, нужно изображать активность. А это у него получалось прекрасно. Будущее сверкало всеми радужными красками победы коммунизма и попахивало заманчивым запахом развитого социализма, где ему, Загрушевскому, будет отведена не последняя роль. Но начались д