- Воды, - опять попросил Званцев.
- Ну знаешь! - заскрипел зубами Павло, но сдержал себя. Отстегнул флягу и подал Званцеву, спокойно проговорив: - Возьми ее себе. И не отрывай меня от дела. Хочешь - выпей сразу, а хочешь - оставь на завтра. Больше нет и не будет. Как знаешь…
Званцев взял флягу, прижал ее к груди, да так и замер с ней на носу шлюпки, не выпив ни капли.
Густые сумерки окутали шлюпку черной пеленой. Ночь упала на море как-то неожиданно, повеяв желанной прохладой, и шлюпка повернула к берегу, прямо на Балаклаву. Гребцы не отдыхали, зная, что июльская ночь на юге очень коротка, до берега еще далеко, а их только двое. Днем они во весь дух уходили от берега, а теперь должны были что есть мочи возвращаться к нему. Работали молча, исступленно, тяжело сопя. Ладони горели от раздавленных волдырей, но они на это не обращали внимания. Перед ними все отчетливее и ярче вспыхивали на берегу ракеты, взлетали в небо длинные очереди трассирующих пуль, над самой водой горело высокое пламя.
И именно тут их настигла нежданная беда. Над морем начался рассвет, а до берега оставалось еще несколько миль хода. Вот какая тут была короткая ночь, чтоб ей никогда не повториться. Три часа, не больше, стояла темнота.
- А чтоб тебе добра не было, - глухо выругался Фрол.
- Назад, - скомандовал Павло. - Скоро совсем станет светло, немцы нас увидят и начнут обстрел…
И шлюпка повернула опять в море. И снова песня звенела в сердце. Тяжелая, жгучая:
Плещут холодные волны…
На носу тихо стонал Званцев, время от времени прижимая к горячим губам опустевшую флягу. Дремал над бортом Прокоп, обхватив руками раненую ногу. Под носом шлюпки опять плескалась волна, признак того, что шлюпка не стоит на месте, а уходит все дальше от ненавистного теперь берега. Еще так недавно этот берег был желанным для каждого из них, а сейчас они боялись его.
- Четвертое июля. Четвертое, - выдавил из себя Павло и горько подумал: «Скоро в Сухой Калине праздник Петра и Павла. Мать опять пирогов напечет, ведь в этот праздник я родился, и имя поэтому дали мне Павло. Пироги! А из чего она их испечет? Наверное, фашисты всю муку вытрясли, до последней пылинки. Ох, мама, мама, и опять я не приехал на эти пироги. А обещал…»
Солнце взошло из-за моря, огненное и раскаленное, словно его выкатили из горна для того, чтобы оно снова целый день жгло обессилевших от жажды и голода людей.
- Нет, это каторга, - не выдержал Фрол.
- Суши весла, - приказал Павло. - Теперь они и снарядом не достанут. На-ка, выкуси…
- Так-то оно так, а дальше как? - спросил Фрол.
- Буди команду.
- Подъем! - затрубил грубым, простуженным голосом Каблуков.
- А я не сплю, - тряхнул головой Прокоп, - Я все слышу…
Громкий гомон, стук весел о банки разбудили Алексея Званцева, и он удивленно осмотрелся вокруг, словно не понимая, что с ним произошло этой ночью и где он оказался. Наверное, капитану снился какой-то удивительный сон, потому что он со страхом взглянул на море и, припомнив вчерашний день, с ненавистью бросил в сторону:
- Опять море! Будь ты проклято!
- Не проклинай! - накинулся на Званцева матрос Журба. - Оно же тебя на свете держит, а ты проклинаешь. Где твоя совесть?
- Не могу больше. Ох, не могу! - застонал Званцев. - Ленинград мне только что снился. Суворовский проспект и Летний сад. Иду по саду, а вокруг белая ночь сияет. Моряки с девушками целуются… А вы разбудили…
Прокоп хотел ему что-то ответить, но Заброда цыкнул на него, и матрос замолчал.
- Не вспоминай, Алеша, - сказал Павло. - Теперь в Ленинграде не лучше, чем нам было в Севастополе. А видишь, стоит, не сдается Ленинград… Готовься, будем перевязку делать.
- Да я не про этот Ленинград, а про тот, что до войны был, - вздохнул Званцев.
- Не надо. Зачем бередить рану? - успокаивал его Заброда, разматывая еще мокрые от ночной влаги бинты.
- Разве это рана? Белая ночь и Летний сад. Целуются моряки. Меня мама дома ждет. Я иду с выпускного вечера в училище! Уже лейтенант. Поеду в Севастополь на место первой службы… Разве это рана?
- Воспоминание о доме и все такое прочее размагничивает. Навевает тоску, а потом и пессимизм, - тихо, чтобы те двое не слышали, сказал Заброда. - Не надо тревожить старое…
Хотел напомнить Званцеву, что он боец, но, взглянув на его рану, промолчал. Какой из него боец? Павло свернул грязные, окровавленные бинты, промыл рану морской водой, приложил к ней слегка смоченные в той же воде тампоны, перевязал Званцева стерильными, но - увы! - последними бинтами. Пока сделал все это, очень устал, устал сильнее, чем после операционного дня во время боя. С чего бы так? Да ведь это же голод дает себя знать. И жажда.
Уложив Алексея на носу шлюпки, Павло присел рядом с ним, опустив голову на руки. Перед глазами поплыли мутные круги, сверкали ослепительные искры, тело сразу обмякло и заныло, словно по нему проехала телега. А вдобавок раздражал Фрол Каблуков. Его голос, надтреснутый и скрипучий, несется словно из-под воды:
- Эй, капитан! Ты чего загрустил? Командуй дальше…
И врач очнулся и покорился этому голосу, быстро застегнул пуговицы на вороте и, вдохнув полной грудью пьянящий солоноватый воздух, твердо сказал;
- Слушай мою команду! Всем отдыхать. Беречь силы. Целый день лежать. Не двигаться, не разговаривать. До вечера мы должны быть здоровыми, чтобы опять пойти к берегу. На Балаклаву. Ясно?
- Ясно, - ответил за всех матрос Журба.
- Развязывай ногу, - приказал Заброда и принялся массажировать ему ступню.
Опухоль немного спала, но на месте зашитой раны сохранялась краснота, и нога горела огнем. Павло приказал матросу положить ее на костыль, чтоб прогревалась на солнце.
Фрол опять заволновался:
- А где же лежать, капитан?
- Сейчас покажу, - проговорил Павло и перешел к нему на корму. Положил поперек шлюпки на оба борта винтовку, привязал к ней плащ-палатку и прикрепил другим концом к корме. Получилось нечто похожее на полотняную люльку. В таких люльках, если нет ивовых, качают детей на Слобожанщине. Удивившись собственной изобретательности, он весело крикнул:
- Ложись, инженер, да не кашляй больше! И пришвартуй ее покрепче, чтобы не оторвалась. Я на живую нитку сделал, чтобы показать тебе конструкцию.
- А как ты узнал, что я инженер? - спросил Каблуков.
- Догадываюсь и род войск вижу. Инженер-автодорожник…
- Правда. Институт окончил. Диплом лежит в противогазе… Ты молодец, капитан. А сам как устроишься отдыхать?..
- Я возле раненого примощусь. А ты ложись вдвоем с матросом.
- Постой-ка. Я тебе плащ-палатку дам, - сказал Каблуков и полез под корму, стал там рыться возле противогаза с казенными деньгами.
- А может, там и сухари завалялись? - язвительно заметил Заброда, ведь ночью про эту палатку усатый и словом не обмолвился.
- А ты не издевайся, браток, - огрызнулся Фрол. - Чего нету, того нету. А палатку возьми. Завалялась…
Павло выхватил у него из рук палатку, перешел на нос и устроил Званцеву и себе такую же люльку, укрепив поперек шлюпки дубовый поручень, которым греб Прокоп. Положил в люльку Званцева, а сам присел возле него, задумался. Нет, не задумался, а словно провалился в тяжелое забытье.
А солнце пекло, слепило глаза. От однообразного покачивания на волне тошнило. Берег был далеко и только чуть-чуть виднелся в синей дали. Значит, шлюпку не сносило к берегу.
Так прошел весь день до самого вечера. Павлом овладело какое-то полусонное состояние, время от времени он пробуждался в надежде увидеть хотя бы маленькое изменение. Но все было по-прежнему. Солнце и море. Море и солнце. Да еще тяжкая, невыносимая жара. Ни чайки над головой, ни облачка, ни дымка от кораблей. Только гнетущая тишина господствует вокруг, сковывая голову до глухоты.
К вечеру Павло стал будить всех, но они, оказывается, не спали. Услышав о Балаклаве, сразу засуетились. Заброда и Фрол потянулись за дубинками. Прокоп Журба взял рулевое весло. Только Званцев беспомощно развел руками, словно извиняясь, что не может вместе с ними грести.
Быстро и жадно съели последние консервы. Каждый брал по очереди свою долю и передавал банку соседу. Так она и кружилась между ними и мигом опустела. Больше еды не было. Единственная надежда на лес под Балаклавой.
И они поплыли к нему. Их гнали голод и жажда, страх перед морем и неистребимое желание жить. Гребли молча. Только тяжело дышали и стонали от напряжения.
И вот заговорил Павло. Он взглянул на звездное небо и тревожно сказал:
- Братцы, по вспышкам ракет я вижу, что до берега еще далеко. А до рассвета уже близко. Взгляните на небо. Вон уж ковш пошел на запад. Да и заря уж занимается. Смотрите, что же вы как воды в рот набрали? Я не вру, братцы…
Все взглянули на небо и поняли, что рассвет недалек. Он словно летел к ним на неутомимых крыльях. На крыльях света.
- Да, звезды показывают рассвет, - подтвердил матрос Журба. - Наверное, уже четвертый час…
Павло вспомнил о своих карманных часах и выхватил их.
- Сколько? - наклонился к нему матрос.
- Не знаю, стоят. Заведу, как солнце взойдет, - раздраженно бросил Павло и скомандовал: - Назад!
- Почему назад? - так и подскочил Фрол.
- Не доплывем. Ночь коротка. Они заметят нас в море. Разве ты этого не понимаешь, Фрол Акимович?
- Нет, - глухо проговорил Каблуков, но погнал шлюпку и своим веслом в море.
Светало быстро, в шлюпке стояла могильная тишина, словно все онемели. Только Званцев кусал пересохшие, потрескавшиеся губы и тихо просил воды. Да еще Фрол временами горевал, не выпуская весла:
- Что мы натворили! Что мы натворили…
Павлу надоело его нытье, и он приказал:
- Сушить весла!
Шлюпка еще какое-то мгновение плыла по инерции, а потом остановилась и тихо закачалась на малой волне.
Все вопросительно, с отчаянием взглянули на Павла: казалось, ждали от него спасения. Фрол словно высказал общую мысль: