- Это правда, что его нет в живых? Как все это произошло?
Офицеры молчали, опустив головы.
И девушка вскрикнула:
- Ой, мама, моряки пришли! От нашего Павла…
За хатой кто-то громко ойкнул, потом упал высокий табурет, и во двор вышла пожилая женщина, вся в белой глине, с кистью в руках, которой только что белила хату. Она была как две капли воды похожа на флотского врача Заброду. Особенно напоминал Павла широкий разлет густых ее бровей, крутой подбородок и высокий открытый лоб. Мать. Даже если бы не сказали, Крайнюк сразу же догадался, что это мать Павла.
- Добрый день, - тихо сказала она, вытирая фартуком руки.
Моряки вытянулись перед ней, козырнули, и Крайнюк чуть-чуть поклонился.
- Кто же вы будете, начальники, и зачем к нам пришли? - сдержанно спросила она. - Простите, что так вас принимаем, на пепелище. Да ведь ничего еще не успели. Еле детей приютили. Матери в поле, а дети возле меня, в яслях, как и до войны было. Хотя разве так было до войны! И не вспоминайте…
- Мы близкие друзья вашего Павла, мать, - сказал Крайнюк.
- Не стало моего сыночка… - горько вздохнула Домка.
- Вы не отчаивайтесь. Мы разыщем вашего Павла. Еще есть надежда, - пробовал успокоить ее Крайнюк.
Но она пошатнулась, всплеснула руками и запричитала:
- Ой, нет нашего Павлика и не будет! И бедного Ивана нет. И самый младшенький, Миколка, без вести пропал. И дочек в неволю угнали. Сироты мы теперь, сироты. А обещал ведь на Петра и Павла в гости приехать. Обещал не забывать мать. Я глаза выплакала, его дожидаясь.
- Не плачьте, мама, - глухо сказал Крайнюк, - еще всяко может быть.
- Ой, где же тут всяко, сыночки милые, если и похоронная пришла… - Она рванула на шее кофточку и выхватила завернутые в платок бумаги, которые, вероятно, носила на груди, протянула Крайнюку, словно подала обжигающий руки дубовый уголек, жалобно приговаривая: - Так вот эта одна про Павла, а вторая про Иваночка родненького. А уж третья про Миколку бедненького. И про всех одинаково. И обо всех в один день. Как гром средь бела дня. Смертью героя. Ох, люди мои, люди! Ой, доченьки мои дорогие!
- Мама! Слышите, мама? - взяла ее под руку Катря. - Пойдемте, я вам что-то скажу. Пойдемте в хату. Вон уж и дети на вас смотрят, мама.
- Дети? Ох да, доченька, смотрят. Дети, - еле слышно проговорила Домка и покорно ушла за дочерью в хату.
Моряки внимательно рассматривали все три похоронные, уже так залитые слезами и потертые в руках, что некоторые слова невозможно было разобрать.
- Я впервые такие вижу, - вздохнул Мишко.
- Еще насмотришься. По всей стране они теперь летают. А конца войне еще и не видно, - глухо бросил Крайнюк, жадно затянувшись папиросой.
Дети уже не пели и не приплясывали, а молча исподлобья посматривали на моряков.
- Что же будем дальше делать? - спросил Мишко.
- Надо денег им оставить. Все, что у нас есть, - сказал Крайнюк, показывая глазами на хату, в которой жила мать Павла.
- Порядок. Вот это дело! - обрадовался Мишко.
Крайнюк вынул деньги и, подавая их Мишку, сказал:
- Тут три тысячи. За книгу получил. Приложи к своим и вручишь, когда я скажу. А больше ничего не говори. Я сам все скажу.
- Красота! - кивнул головой Мишко. - Пусть теперь пехота подтягивается. Пусть знает, что моряки прошли…
Вышла Катря, стала извиняться:
- Вы простите, уважаемые товарищи, но я ничего с мамой не могу поделать. Если б хоть этих бумаг не присылали. Все бы какая-нибудь надежда оставалась… А так… Пойдемте в дом, я молоком вас угощу. Простите, что так черно вокруг… Война…
Хата пропахла гарью, но в ней было чисто и уютно. Вдоль стен стояли деревянные топчаны, перегороженные легкими решетками, за которыми, вероятно, спали теперь дети на чистых дерюжках и белых подушечках. Домка с Катрей жили в темной каморке, отдав под детские ясли весь дом.
Мать сидела у стола и молча смотрела, как моряки пили молоко из больших кружек. Когда выпили и поблагодарили, Домка тихо, словно думая о чем-то своем, уже без слез спросила:
- А скажите, ребятки, каким он там, на войне, был, мой Павлик?!
- О! Если бы все врачи такими были, как он, и горя мало, - сказал Крайнюк. - Его у нас называли горным орлом. Операции такие делал в землянке, какие не всякий профессор в больнице сделает. Он, мать, и мне жизнь спас. Вот эта рука мне смерть несла, а он нашел меня посреди мертвого поля и спас.
- Пошли тебе бог доброго здоровья.
- Да разве только мне? Сотни матросов его вовек не забудут.
- А кто у него остался? - спросила Домка. - Может, девушка или жена?
- Девушка, мать, - сказал Крайнюк.
- В Севастополе?
- Да.
- Ох, бедная моя головушка! Почему же вы ее не вывезли?
- Не могли. Она в подполье осталась.
- Боже мой милостивый, - склонилась к столу Домка. - А мне и не признался… Побудьте у меня немного. Погостите. Дайте хоть насмотреться на вас да наговориться. Может, полегчает мне, детки милые…
- Нельзя, мать. У нас приказ, - не выдержал Мишко и вступил в разговор.
Тогда уж и Крайнюк прибавил:
- Командование нашей части выдало вам единовременную помощь деньгами. Примите, мама, этот скромный дар. Все матросы и командиры нашей части низко кланяются вам и от всего сердца благодарят за такого славного сына, каким был Павло. Спасибо, мать.
Крайнюк, говоря эти слова, стоял смирно, словно отдавал рапорт, а Мишко выхватил из кармана деньги и положил на стол.
- Ой, что вы, деточки? - замахала руками мать. - Чтоб я деньги брала? Ни за что на свете. И не думайте, и не уговаривайте. Я бы еще и свое все отдала, только бы он жив остался, мой Павлусь…
- Нам полковник приказал. Мы должны выполнить его приказ, - твердо сказал Крайнюк.
- Полковник? - удивилась Домка. - Приказал?
- Так точно, - прищелкнул каблуками Мишко.
Домка ниже склонила голову, горько вздохнула и ничего больше не сказала.
Она проводила их до ворот и, обняв каждого, как сына, крепко поцеловала. И украдкой перекрестила вслед, когда двинулись они в путь. И долго стояла и смотрела, пока не растаяли среди поля в горячей дымке.
Катря еле оторвала мать от ворот, отправила белить хату, чтобы хоть в работе немного забылось горе.
Моряки вскочили на попутную машину, которая шла с фронта за снарядами, и скоро очутились на разбитой станции. А к вечеру втиснулись в эшелон, спешивший с артиллерийским полком к Ростову-на-Дону.
Бойчак шепнул артиллеристам, кто он такой, этот безрукий капитан 3 ранга, и все сразу потеснились. Адъютант расстелил в теплушке плащ-палатку, сам сел возле Крайнюка на чемодане и задремал.
Адмирал, приняв Крайнюка и выслушав все о Москве, тоже намекнул о будущих тяжелых боях, которые скоро должны были начаться. Фашисты рвались теперь на Кавказ, к бакинской нефти.
Газета, в которой работал Крайнюк, уезжала на фронт, но Крайнюка не взяли с собой. Он с болью переживал свое одиночество. Город сразу опустел и притих. Из него выехали последние интендантские тылы бригады Горпищенко, и теперь у Крайнюка не осталось в городе знакомых. Грустно было на душе и одиноко, но писатель крепился и по-прежнему усердно работал над новыми главами романа. Скоро его настроение улучшилось. Московский журнал напечатал первую часть, появились хорошие отзывы. А немного погодя пришло долгожданное письмо от жены. Наталка была жива, она все время разыскивала мужа. А тут недавно услыхала по радио отрывки из его нового романа и написала в радиокомитет в Москву. Оттуда прислали адрес. Какое счастье, что они снова нашли друг друга! Все, кажется, шло к лучшему.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Павло не помнит, сколько времени он так лежал, неподвижный, словно мертвец. Может, час, может, пять, а может, и целую вечность качался на свежей волне, перекатываясь по дну шлюпки, как гнилое бревно. Сквозь дремотный и болезненный сон, который перемешивался с забытьем, пробивалась мысль, что он уже никогда не проснется и ему здесь настанет конец. А так хотелось в последний раз посмотреть на небо, на ясный горизонт, где виднелась земля. Но он не мог ни открыть глаз, ни приподняться хотя бы на локте. Значит, все. Вот и пришла твоя пора. Отдавай, брат, концы: там тебя давно ждут Фрол Каблуков, Алексей Званцев, Прокоп Журба. Их судьбы тебе не избежать.
Мысль эта даже не потрясла его, не рванулась криком из груди, а проплыла как-то равнодушно, словно волна, что плеснула за кормой. И следа не осталось. Только звон пошел в голове, заглушив все на свете. Сердце забилось на миг, как птица в силках, и затихло.
И вдруг среди этой мелодии ночи сквозь тяжелый сон и забытье Павло услыхал какой-то говор, встревоженные человеческие голоса. Его слегка толкали и словно куда-то тянули. Медленно раскрыл глаза и уже не сомкнул их больше. Рядом, над самой головой, высился борт незнакомого корабля, и на нем сияли большие бронзовые латинские буквы. Заброда до боли напряг зрение, прочел:
- «Анафарта».
Что это слово обозначает? Чей это корабль? Отвел глаза в сторону от названия корабля и увидел эмблему. Серебряный острый полумесяц. Так и есть. Это корабль Международного Красного Креста и Полумесяца. Значит, он действует, этот Красный Крест, хотя фашисты и растоптали его в первый же день войны. Значит, есть правда на земле. Павло долго смотрел на эмблему и название корабля, стараясь понять, в чем тут дело. Присмотревшись внимательнее, увидел, что никакого креста нет, а вместо него - большая звезда. Такая же блестящая и холодная, как и полумесяц.
На шлюпке суетятся какие-то люди, что-то спрашивают Павла, громко выкрикивая. Но что именно, он не понимает. До его сознания не доходит их язык. Люди осторожно берут его и переносят в другую шлюпку, которая стоит борт о борт с кораблем.
Павло понимает, что это матросы. Полосатые тельняшки ясно видны на груди. Один наклонился к Павлу совсем близко, ударил себя кулаком в грудь, крикнул:
- Турке! Турке!