Получалось так: или Головатый украл сам у себя, или это сделал Березкин. Третьего не дано.
Не знаю уж, какая сила заставила Головатого из-за такой мелочевки затеять уголовное дело. Он, однако, затеял, и Березкина осудили. Условно, но осудили. Доказательств, по-моему, не было никаких, но мое ли дело задним числом ниспровергать приговор, если меня об этом не просят?
— Почерк, похоже, у вас неизменный, — не удержался я, чтобы не съязвить. — Заводите дружбу с художником, входите в доверие, становитесь завсегдатаем… Ну, а дальше проще простого — выбрать объект. Все к вашим услугам. Аппетиты растут: вчера всего-навсего сотня, сегодня уже медальоны, которые тянут на тысячи, завтра…
— Осторожней на поворотах, милостивый государь! — с достоинством прервал меня Березкин. — Покорнейше просил бы не обобщать. Склонность к поспешным обобщениям не украшает специалиста. Хотя очень многие, даже причисляющие себя к образованным людям, такому пороку подвержены.
Он опять уводил меня от конкретных и не очень ему выгодных фактов к разговорам на вольные темы. Но — напрасно: не на того напал.
— Я отвечу вам в вашей тональности. И вашими же словами: покорнейше просил бы не мешать мне вас защищать. Приговор по старому делу психологически давит на судей, хотите вы этого или нет. Тем более что от сходства сюжетов никуда не уйти: оно налицо. Предлагаю обжаловать тот приговор. Доказательств вины вашей нет, оговор очевиден. По крайней мере юридически…
— В том-то и дело, что юридически. Только юридически. Для порядочного человека маловато. — Он был прекрасен в своем благородстве. — Боюсь, вам этого не понять.
— Порядочный человек, мне кажется, не переходит на личности, — осадил я Березкина. — Тем более, если личности ему не знакомы. И к тому же, вы верно заметили, рекомендуется избегать поспешных обобщений, не так ли?
Ему понравился мой ответ.
— А вам палец в рот не клади. — Наконец-то я дождался его похвалы. — С вами надо поаккуратней.
Мне уже не казалось, что это спектакль. Он ничего не разыгрывал, представая таким, каков есть. Надел на себя когда-то маску и уже не снял. Остался в той роли, какую избрал. И с ней не расстался. Роль стала сутью.
— Окажите мне честь… — Речь все та же, но уже без высоких нот, без надменного пафоса. — Не надо меня попрекать ошибками юности. — Это он пошутил: даже семь лет назад его юность была далеко позади. — Открою вам небольшую тайну: я на самом деле тогда взял его деньги. Впрочем, почему — его? Свои! Он мне задолжал. Около тысячи, представляете? Крохи, которые я собирал несколько лет. Выклянчил… Взять взял, а вернуть не хотел. «Скажи спасибо, что я тебя угощаю». Тварь такая — как вам это понравится? Что-то новое в мире животных… А я считал его своим другом. Дурак-дуралей…
Не хотелось вторгаться своими вопросами в причудливый ход его мыслей, вступать в пикировку, дразнить. Я понял: заговорив, он доскажет все до конца. Так и вышло, но рваная краткость рассказа побуждала мысленно восстанавливать недостающие звенья.
— Шестьдесят или семьдесят, точно не помню, вместо тысячи! Вдумайтесь: вместо тысячи! В сущности, небольшие проценты со вклада. — Он уставился на меня, ожидая поддержки. Я кивнул… — Символический жест, не больше. Чтобы не слишком наглел. Просто дружеское напоминание: долги полагается возвращать. А он побежал к прокурору. — Хриплый смешок выражал всю меру того омерзения, которое он испытывал к бывшему другу. — О времена, о нравы! — как сказал Шекспир в полном собрании своих сочинений. Извините, каламбур с бородой, свежие до меня не доходят: тюремные стены слишком толсты.
Его опять потянуло на треп. Я вмешался:
— Почему же вы этот довод не использовали в суде? Он бы все объяснил…
Березкин вздохнул:
— У нас с вами, милейший, диалога не выйдет. Ваш унылый прагматизм меня удручает. Что это значит: «использовать довод»? Какой-то плохой перевод с эсперанто… Порядочные люди, милостивый государь, не бегают в суд за долгами. А принимают решение: с бесчестным должником — никаких отношений. И все. Инцидент исчерпан. К тому же… Если даже оставаться прагматиком… Без морали и принципов… На что вы меня все время почему-то толкаете… Так вот, если даже… — Он умело играл на нервах, возможно, этого не сознавая. — Как бы я мог доказать — про долг и про сумму? Я ведь расписок не брал. Кто бы мог мне поверить? Тем более в этом вашем… — Кривая ухмылка выражала не иронию, а презрение. — В суде…
За четыре дня до того, как Таманский обнаружил пропажу, Березкин «с неустановленным лицом женского пола» приезжал на дачу — их случайно видела из окна своего дома учительница местной школы. Аристократ духа, вдохновенный мыслитель, чуть ли не небожитель, он не чужд был, однако, греховных утех. И от этого становился мне ближе. Человечней. А значит — понятней.
«Неустановленное» лицо вскоре стало вполне установленным. Лина Артемова, чертежница одного московского института, подтвердила, что вместе с Березкиным она ездила на дачу к Таманскому и что медальоны на стене, хоть и мельком, видела своими глазами. Вечер она провела в другой комнате, но Березкин часто отлучался, оставляя ее в печальном одиночестве разглядывать потрепанные журналы десятилетней давности, и тогда из комнаты, где висят медальоны, она слышала «подозрительный шум».
Это, видимо, почиталось уликой. О юстиция, юстиция, что, бедняжка, с тобою творилось?!
На обратном пути в Москву у Березкина не было ни сумки, ни чемодана — честно отмечена в протоколе допроса Артемовой и эта деталь. Но ведь медальоны вполне могли уместиться в карманах…
И еще было несколько разных улик. На ящике секретера, где хранилась самая ценная из всей коллекции миниатюра, отыскали-таки след руки Березкина. В его квартире никаких медальонов не оказалось, но зато нашли изогнутый золоченый кусочек металла — он вполне мог быть обломком старинной оправы.
Мог быть, но был ли?
Улики не впечатляли, впечатляла скорее личность героя. Недоучка и дилетант, нахватавшийся поверхностных знаний, достаточных для того, чтобы пустить пыль в глаза простофилям, лентяй, способный к работе, но ее ненавидящий, чуждый каких бы то ни было навыков к систематическому труду, но вовсе не чуждый праздной гульбы за чужой счет, он вполне мог пополнить скудеющий свой кошелек не самым почтенным способом. И при этом утешить себя, что моральное право за ним.
Так я размышлял, подводя итоги своим наблюдениям, все больше и больше проникаясь верой в конечную правоту обвинения. Но вовремя устыдился: кто меня, собственно, уполномочил выносить Березкину приговор?
— Решитесь ли вы, товарищи судьи, — сказал я в защитительной речи, — на обвинительный приговор, располагая столь скудной для этого базой? Что представило нам обвинение? Несколько более чем сомнительных косвенных улик, которые при самом усердном старании никак не могут замкнуться в нерасторжимую цепь. — Я бросил взгляд на Березкина: ироническая улыбка не сходила с его лица. — Пропажа медальонов обнаружена после приезда Березкина. Это, пожалуй, доказано и споров не вызывает. Но ведь «после» не значит «поэтому» — старое правило логики, известное еще древним римлянам. Не будем от него отказываться, оно ни разу никем не подвергалось сомнению. Артемова слышала шум в комнате — поверим Артемовой, зачем ей лгать? Но почему непременно этот шум означал: идет воровство? Вообще, в принципе, медальоны могли, разумеется, поместиться в карманах. Но где доказательства, что они реально поместились в карманах Березкина? И точно в то утро, когда Артемова и Березкин возвращались в Москву? Отпечатки пальцев на секретере оставлены подсудимым, — раз экспертиза на этом настаивает, значит, так оно и есть. Ну, и что же из этого следует? К секретеру он прикасался не десятки, а сотни раз. Кто установит теперь дату именно этого отпечатка? Да, ключ был у Березкина, но не только у него — еще и у сторожа. Наконец, ключ могли украсть, заказать такой же, а потом незаметно вернуть. Или просто сделать с него слепок. Что ни улика, то сомнения и вопросы. Значит, улик попросту нет. Ни одной!
Потом друзья упрекнули меня: по неписаным правилам адвокатской этики нельзя защищать одного, топя другого. Иначе говоря, спасай Березкина, но тень на сторожа не бросай.
Разумеется, разумеется, обвинять я не вправе. Не мое это дело. Не мой долг. Негоже браться защитнику за чужую роль. Но, предлагая проверить разные версии, кого я, в сущности, обвиняю? По-моему, никого. Я лишь хочу добраться до истины. И показать, что версия, казавшаяся следствию самой реальной, вероятна не более, чем много других.
Вот почему я сказал тогда судьям:
— Против сторожа улик собрано не меньше, чем против Березкина. Почему из числа заподозренных исключена, к примеру, Артемова? А главное, где медальоны? Надо искать.
С этим суд согласился. Дело возвратили доследовать, а Березкина освободили: суд не посмел оставить его под стражей при столь сомнительных уликах.
Мы вышли на улицу: Березкин в обнимку с Таманским и я рядом с ними, радуясь их союзу, их вере друг в друга.
Березкин сухо пожал мою руку:
— Возможно, я пересмотрю свое отношение к вашей науке…
В метро, возвращаясь с процесса, я увидел прокурора. Подошел.
— Поздравляю с успехом, — сказал прокурор. — Хотя у меня нет ни малейших сомнений: украл медальоны Березкин. Приговор мы опротестуем, можете не сомневаться.
— Вы располагаете не известными нам доказательствами?
— Вам мало тех, что есть? Допустим, найдутся еще два, три или пять. Где гарантия, что защита не скажет: подавай десять?
— Дело не в количестве, — напомнил я, — а в том, замкнулась ли цепь.
Он горячо возразил:
— Да, любая улика против Березкина кажется случайной. Но разве, взятые вместе, они не впечатляют? Не может же быть столько случайностей сразу… И потом — есть еще профессиональное чутье. Интуиция, основанная на опыте. Неужели интуиция вам ничего не подсказывает?
Я верю в опыт. В интуицию — тоже. Без нее следователь не творец, а ремесленник. Да и только ли следователь? Но я очень боюсь, когда интуиция подменяет улики, когда ссылаются на чутье, проницательность, уверенность, опыт — на эти прекрасные качества, о которых вспоминают как раз тогда, когда не хватает серьезных улик.