Но вот то, что 16 октября, в связи с приближением авангардных нацистских частей к Москве, паника охватила столицу и началось массовое бегство из нее, — это я знал хорошо. Потому что сам видел. И все это знали, даже если сами не видели. Представить себе, что в разгар всеобщей паники трое высших судей страны, не торопясь, тратят целый день на заведомо заурядное, с их же точки зрения, уголовное дело, чтобы освободить из тюрьмы одного осужденного, чей приговор не имел под собой никаких юридических оснований, — вот в это поверить действительно было трудно. Но тем не менее это факт. И он — лишнее доказательство тому, что жизнь наша даже в самые мрачные времена не была однозначной, одноцветной, однолинейной и что понять ее можно, лишь осознав и связав воедино все то, что казалось бы вообще не совместимо.
При внимательном и непредвзятом подходе все доводы обвинения рушились как карточный домик.
Да, близкие Бурцева — мать и особенно сестра, настаивали на том, чтобы он женился на Але, но значит ли это, что их давление, только оно, и подвигло его на этот шаг? Его прошлое — все, что было известно, — отнюдь не свидетельствовало о том, что он так уж податлив давлению, что он слабоволен и не способен сам решать свою судьбу. Скорее, прямо наоборот… И если все же зарегистрировал брак именно под нажимом, зачем сразу же убил молодую жену, глупейшим образом вызвав огонь на себя? Только полный простак мог не предвидеть, что в первую очередь заподозрят его самого. Не проще ли было вообще не жениться, вопреки нажиму? Или жениться — и развестись: тогда это не представляло никакого труда. («Ты забыл про страх перед алиментами», — позже напомнит мне Слуцкий. Действительно, забыл: бегство всеми способами от алиментов как раз тогда было всеобщим поветрием. Напоминание Бориса заставит меня усомниться в моих же сомнениях. Усомниться — не более того.)
Супруги ушли из дома в два часа дня, в шесть вечера Бурцев стригся в парикмахерской (есть показания четырех свидетелей), в семь находился в своем кабинете филармонического администратора: шел концерт. Между тем остров Сарнинский расположен от города далеко, и связь с ним затруднена. Достаточно ли было трех-четырех часов, чтобы смотаться туда и обратно и за это время еще расправиться с жертвой? И как бы он мог объяснить беременной жене неурочную эту поездку? Под каким предлогом завлечь?
Верхней одежды при трупе найти не удалось — был только купальник. Но по свидетельству метеостанции 24 апреля было холодным туманным днем, никакого купания быть заведомо не могло, даже если забыть, что речь идет о женщине, которой через полтора месяца предстоят роды. Да и сам Бурцев отнюдь не был заядлым купальщиком, готовым лезть даже в холодную воду, — не был хотя бы уже потому, что вообще не умел плавать: материалами дела это было неоспоримо подтверждено.
Принадлежность Але найденной комбинации родные начисто исключили, но подтвердили принадлежность купальника. Однако из того же стандартного материала — ширпотреб чистой воды! — могли быть сделаны сотни купальников: ничего строго индивидуального в ткани найти не смогли.
Повторная медицинская экспертиза категорически установила, что смерть наступила не раньше, чем за три недели до обнаружения трупа, и что в момент гибели женщина беременной не была.
Наконец, оказалось, что хваленый профессор, составляя портрет по черепу, «пользовался для доделок» (так сказано в протоколе) присланными ему фотоснимками! То есть он заранее знал, кого ему нужно идентифицировать: чудная деталь, красноречиво говорящая о советском социалистическом правосудии, даже если оно имело дело отнюдь не с жертвами политических репрессий. Одного этого было достаточно, чтобы счесть профессорскую экспертизу беспардоннейшей липой. С тех пор никто не смог бы меня убедить, что портреты Ивана Грозного, Улугбека и прочих имеют какое-то отношение к оригиналу. Хорошо еще, если «доделанные» таким образом мистификации (не исторических лиц, а заподозренных в преступлении) никого не подвели под пулю. Или хотя бы в Гулаг…
Такова сюжетная сторона первого акта драмы. Но был еще и второй — с ничуть не менее интересным сюжетом.
Следователь Грязнов о том, что происходит с делом, которое было последним в его предвоенной практике, естественно, ничего не знал — про то, с каким треском оно провалилось в Верховном суде, притом не Республики даже, а самого СССР. То есть в самой высшей — последней — инстанции. В октябре сорок первого, мобилизованный, он был на фронте. Во время сильного артобстрела ему оторвало руку, лечился он в томском госпитале и там из писем родных узнал, что признанный невиновным Бурцев уже на свободе. Случай, к слову сказать, тоже редчайший: в подобных случаях, вопреки многовековой судебной практике цивилизованных государств, у нас подсудимого не оправдывали, осужденного — не выпускали, а отправляли дело на так называемое доследование, а человек, против которого не собрали достаточных для осуждения доказательств, продолжал — «на всякий случай» — томиться в тюрьме — авось, новое следствие чего-нибудь еще наскребет.
Грязнов же был убежден, что Бурцев виновен. Решение, принятое Верховным судом, убедило его в этом еще больше. Он вдруг осознал, в чем состояла ошибка. В том, что он решил, будто Аля убита непременно в тот самый день, когда исчезла. И только из этого исходил в своих расчетах. А ее — теперь он уверовал в это — Бурцев куда-то упрятал, дождался родов, увез на остров (мертвую или живую?) и оставил там труп.
Честно говоря, это была очень шаткая версия, еще менее вероятная, чем первоначальная. Она не выдерживала даже первых критических вопросов. Где бы мог Бурцев упрятать Алю за такой короткий срок (несколько часов)? Разве что она сама зачем-то укрылась вполне добровольно по сговору с ним. С какой стати? От кого? В честь чего, втайне родив ребенка, вдруг поехала с ним купаться на остров? Куда делся ребенок? И когда он родился? Ведь Бурцева арестовали, когда и месяца не прошло после исчезновения Али.
Все это было очевидной фантазией, но Грязнов, которому теперь предстояло возвращаться к прежней, мирной профессии, загорелся своей идеей и был готов раскручивать дело заново. Там, где происходили события, послужившие основанием для возбуждения дела, уже шли бои. Не прокурорско-судебные, а куда пострашнее. Ни от дома Бурцева, ни от дома Али и Зины, ни от тех домов, где жил и работал Грязнов, ничего не осталось. А однорукий следователь маниакально рвался на место того происшествия, стремясь во что бы то ни стало доказать — с поправочным теперь уже коэффициентом — свою тогдашнюю правоту. Ведь Аля и в самом деле исчезла. Ведь чей-то обезглавленный труп и в самом деле нашелся. Как же может быть так, чтобы никто не ответил — ни за то, ни за это, пусть даже «то» и «это» нечто различное, а не одно и то же.
Во время очередной бомбежки или артобстрела, точно не помню, его ранило. На этот раз довольно легко. Впоследствии его рану и сочтет Зина покушением на убийство — в отместку будто бы за упорство в розыске преступника. Любопытный штришок, свидетельствующий о том, как рождаются и распространяются слухи.
Найти в Волгограде мне почти ничего не удалось. Там жили уже другие люди, мало кто помнил события четвертьвековой давности, а если и помнил, то совершенно другие — куда более страшные. И все же некий навар я с этой поездки имел. Кто-то из старожилов про мой поиск узнал, и перед самым отлетом в Москву мне принесли письмо от инвалида войны Полунина. Сам он жил в трехстах километрах от города и передвигался с трудом. Письмо очень сумбурное и, мягко говоря, не в слишком большом ладу с элементарной грамматикой. Понять однако же можно. Лучше его не цитировать, а кратко изложить в пересказе.
Этот Полунин в то самое время, когда разворачивались события с Алиной свадьбой, сватался к ее соседке Галине Остапенко, а та имела виды на самого Бурцева. Обида ее была тем сильней, что именно она Бурцева с Алей и познакомила — на свою голову, как оказалось. Бурцев не хотел брака ни с той, ни с другой, но, по причинам, уже нам известным, остановился на Але. А потом сел в тюрьму. Тут Галина с горя обратила взоры на Полунина. Не с горя, конечно, а по примитивному расчету. Но тот уже остыл, переключившись совсем на другой дамский объект. И вот, писал мне Полунин, «в один из наших острых разговоров», Галя бросила реплику: «Одна дура мне дорогу перебежала — из нее дух вон. И твоя Дашка тоже не скроется». Завершал Полунин свое свидетельство таким многозначительным вопросом, снабженным не столько вопросительным, сколько чуть ли не дюжиной восклицательных знаков: «Ну, как, корреспондент, просекли?!!!!!!!!!!!!!»
Нет, не просек. Может быть, и бросила Галина Остапенко эту злосчастную реплику — в пылу гнева, в надежде воздействовать и припугнуть. На что, случается, не идет женщина в — правой, неправой ли — борьбе за мужчину? Кого она имела в виду? Значит ли, что «дух вон» выпустила из Али она? Или кто-то с ее подачи? С ее участием? Практического значения все это уже не имело. Я просто развлекал себя головоломками, которые подсказала не фантазия литератора, а сама жизнь. С такими зигзагами и поворотами, на которые только способна.
И все-таки ставить на этом точку я не мог. Пожалуй, даже не имел права. Ведь была редакционная командировка — полагалось за нее отчитаться. Мы собрали небольшой консилиум, помню — в нем участвовал и работавший тогда в «Литгазете» Александр Сергеевич Лавров, который вскоре, вместе с женой Ольгой, станет автором знаменитого цикла «Следствие ведут знатоки». Я доложил о результате поездки — все коллеги пришли к выводу, что случай, конечно, исключительно интересный, но фактически писать не о чем. Сюжет не только не имел концовки, но даже и не позволял изложить на газетной странице хоть какую-нибудь толковую версию. Решили использовать полунинское письмо просто как шаткий повод для обращения в союзную прокуратуру: нет ли, мол, смысла, возобновить следствие по вновь открывшимся обстоятельствам? Ответ пришел так быстро, что сама эта скорость подчеркивала всю абсурдность поставленного нами вопроса. Дело — подлинное дело, возбужденное в связи с исчезновением Али и обнаружением на волжском острове чьего-то трупа, — так и осталось незавершенным. Так и осталось безнаказанным по крайней мере одно убийство. А скорее всего и два. Как и тысячи, тысячи других, таких же нераскрытых. Нераскрытых из-за нерасторопности следствия или просто ловкости перехитривши